Наташа вышла из автомобиля первой.
Ее немного укачало – почти час пришлось трястись сначала по трассе, потом по деревенскому бездорожью. Даже плеер и громкая музыка не спасали. Голос Саши Васильева дрожал и подпрыгивал на кочках, словно солист был пьян и плохо попадал в ноты. Обычно, когда Наташа ездила к бабушке на лето, поездка не казалась такой муторной и долгой. А теперь вот так… Дело, наверное, было в том, что теперь Наташу никто не ждал.
Мама, как всегда, застряла где-то в глубине салона. Запихивала в сумку вывалившиеся вещи, искала черные очки. Копуша.
– Ну же, не тяни резину, – едва слышно пробормотала Наташа, поправляя лямку рюкзака.
Папа обошел автомобиль, хрустя подошвами по ломкому насту, и сразу же закурил. Окинул взглядом Наташу, задержался на обкромсанной ножницами челке, тяжело вздохнул. Наверное, хотел что-то сказать. Что-нибудь утешительное, но Наташа поспешно отвернулась. Папа не умел утешать, да и не до него сейчас было.
Возле бабушкиного двора стояло несколько автомобилей, вгрызшись колесами в наметенные за несколько дней сугробы. На лавочке у калитки расселись бабушки, каждой из которых было лет по сто, не меньше. Сквозь приоткрытые ворота Наташа разглядела людей, суетящихся во дворе. Как много, оказывается, у бабушки было друзей!
– Мам, я пойду в дом, – сказала она. – Холодно тут стоять. Догоняй.
– Я с тобой, – буркнул папа, швыряя окурок в снег. Он выкурил едва ли половину. Нервничал. – Организовать всех надо.
Ему было неловко, Наташа видела. После того как папа ушел из семьи, он никак не мог наладить с дочерью связь. Будто обвалился мост, по которому Наташа могла без проблем перебегать к папе, делиться с ним какими-то своими переживаниями, обниматься, тереться носом о его щетину и просто сидеть рядом, чувствуя тепло и заботу. Теперь ничего этого не осталось – мост обратился в груду скользких камней. Попытки пересечь развалины были, но Наташа сознательно держала дистанцию. Она не могла понять, как относиться к папиному уходу. Как его принять.
Они молча прошли ко двору. Папа снова достал сигаретную пачку, повертел в руках, затем со вздохом убрал ее обратно. Он, кажется, бросал курить, да всё никак не получалось. Как в старом анекдоте про «Сникерс».
Наташа услышала перешептывания, доносившиеся с лавочки: «Это, значит, внучка. Хорошенькая. На бабушку похожа, да? И норовом, говорят, тоже».
Юркнула за калитку. Папа, нагнав, пробормотал:
– Проходи в дом, и сразу – мимо гостиной, не останавливайся. Дуй на второй этаж, к себе в комнату. Нечего тебе на ужасы всякие смотреть.
Сам остановился, приветливо поздоровавшись со старушками, завел разговор с подошедшими женщинами, головы которых были покрыты черными платками.
Наташа задержалась буквально на секунду, оглядывая двор. Справа, почти вплотную к забору, молчаливые люди расставляли длинные деревянные столы и лавочки. Какие-то мужчины убирали снег большими деревянными лопатами. Кто-то мелькал в окне летней кухни, и из открытой двери валил густой белый пар. Кажется, тут всё было хорошо организовано и без папы.
Наташе раньше не доводилось бывать на похоронах, но она прекрасно понимала процесс, не маленькая. Сначала бабушку и Глеба Семеныча повезут на кладбище, где обоих закопают. Мама почти наверняка будет плакать, папа сдержит слезы. Потом во дворе за этими вот столами соберется множество людей, они будут есть, пить, произносить поминальные речи об усопших. Мама снова будет плакать. А потом начнут петь песни. И каждый гость обязательно, ну просто обязательно, скажет, какая у бабушки выросла красивая внучка.
– Пойдем, солнце. – Появившаяся внезапно мама взяла Наташу за руку, потянула к дому.
Черные очки скрывали мамины заплаканные глаза и потекшую во время поездки тушь.
Сени оказались забиты обувью и одеждой. На кухне орудовали немолодые женщины в халатах и передниках. Пахло мясом, салатами, стекла запотели изнутри, на газовой плите пыхтели и позвякивали крышками кастрюли.
– Ой, какие люди пожаловали! – Полная розовощекая женщина, которой было лет, может, пятьдесят, подошла ближе, уперев руки в боки, улыбнулась, разглядывая девочку. – Ну, здравствуйте. Галину Викторовну помнишь?
Наташа пожала плечами. Кажется, эта женщина приходила к Цыгану за самогоном.
– Какая красавица у бабушки выросла! Ягодка! – Она перевела взгляд на маму, и улыбка тут же сползла с большого раскрасневшегося лица. – И вам доброго дня, Надежда. Имя-то у вас неподходящее, да? Не оправдываете.
Мама открыла было рот, потом закрыла, не зная, видимо, что ответить.
– Вам тут не рады, – сказала Галина Викторовна, обращаясь к маме. – Просто чтобы вы знали. Нельзя так поступать с родными. Ушли, и всё? Совсем забыли, кто вас вырастил и воспитал?
Мама ничего не ответила, но сжала Наташину ладонь и резко потянула за собой, в гостиную.
Там, под низким потолком, около телевизора, на табуретах стоял гроб. Вот что имел в виду папа, когда попросил здесь не останавливаться. Вокруг гроба толпились совсем уже старенькие бабушки, сгорбленные, худенькие – словно призраки спустились, чтобы принять в объятия новоприбывшую. По стенам ползали дрожащие тени. На табуретках стояли зажженные свечи. Чей-то надтреснутый старческий голосок монотонно бубнил молитву.
Кухонные ароматы проникали сюда и смешивались с каким-то острым и неприятным запахом, от которого Наташе захотелось чихнуть. Кое-как сдерживаясь, не поднимая головы, она прошмыгнула в коридор, к лестнице на второй этаж.
– У бабушки голова закрыта черной тканью, – пробормотала мама, догоняя. – Ужас какой…
– Еще бы. – Наташа закрыла дверь, отрезая гостиную от коридора, и уже тут звонко чихнула. – Ее же ударили топором по голове несколько раз. Цыган ударил.
– Ты меня пугаешь.
– Правда жизни, что такого? Он был пьян, говорят, взял бабушку, протащил через весь дом, а потом повесил вниз головой в дверях. А сам набрал ванну кипятка и свалился туда. Как в сказке про царя, который сварился.
Мама еще крепче взяла Наташу за запястье.
– Это кто такое говорит? – прерывающимся голосом спросила она. – Сама придумала? Как обычно, с этими своими видениями в голове? Или отец рассказал? Он язык за зубами не умеет держать. Вечно болтает всякое.
– Ничего такого. Просто знаю. – Наташа осторожно высвободилась из цепкого захвата. – Не нужно быть такой впечатлительной, да и всё.
Мама хотела что-то еще сказать, но у нее, как всегда, не нашлось слов. Мама была пьяна, от нее разило алкоголем вперемешку с валерьянкой. В сумке наверняка лежала бутылка вина или коньяка. Наташе было неприятно находиться рядом с пьяной мамой. Она уже отвыкла, почти забыла, а теперь вот пришлось резко вспоминать – запах перегара, неверную мамину походку, ее постоянные перепады настроения…
– Пойдем, – сказала мама наконец. – Тебе в детскую, а мне носик попудрить.
Она прошла по коридору, зацепила ногой горшок с разлапистым фикусом, стоящим под окном. Ругнулась вполголоса:
– Понаставили тут… Раньше не было… – и потопала наверх по скрипучим ступеням.
Мамина тень скользнула по стенам и исчезла в тонких трещинках деревянной обивки. Наташа повернула голову, неосознанно подчиняясь внутреннему позыву, и уставилась на крохотную дверь под лестницей. За дверью был бабушкин рабочий кабинет, куда она никого не пускала, кроме редких гостей. Обычно на двери висел замок, и маленькая Наташа потратила много времени, чтобы хоть как-то попытаться его снять. Детское любопытство, как известно, не знает слова «нельзя».
Однажды бабушка застала Наташу у двери с металлическим прутом, которым девочка пыталась сбить петлю. Бабушка рассмеялась, а затем сказала:
– Пока не время, радость моя. Как-нибудь ты войдешь, но без меня.
– А что там интересного? – Наташе было восемь. Она думала, что за дверью скрывается какой-то волшебный мир, вроде Нарнии или страны с Изумрудным городом.
– О, ты удивишься так, что ум за разум зайдет, – ответила бабушка, улыбаясь редкими желтоватыми зубами. – Я была такой же много лет назад. Всюду совала нос. Это хорошо, дети должны быть любознательными. Но каждому делу свое время, правильно же? Так что наберись терпения и жди.
Ключ бабушка носила с собой. Он болтался на черной тесемке, которая была обмотана вокруг запястья левой руки. Только им можно было открыть замок.
Но сейчас никакого замка на двери не было. Дверь оказалась закрыта на обычную щеколду. Можно подойти, отодвинуть ее, и…
И что же Наташа увидит? Что-то такое, от чего ум за разум зайдет? В Нарнию она уже не верила. А вот в колдовство, которым обладала бабушка, – вполне.
Наташа закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Темнота, конечно, не приходит по заказу. Мир не посылает сигналов, когда очень хочется. Но все же…
– Куда потерялась? – окликнула со второго этажа мама. – Копуша!
Что-то мелькнуло в уголках глаз. Сгустки черноты. Белые кляксы. Черточки. Детали. Изображения.
Дверь ванной комнаты за спиной Наташи отворилась – девочка резко обернулась, открыла глаза и с трудом подавила вопль. Вышел какой-то мужчина, вытирающий полотенцем руки. Был он высокий и худой, с коротким ежиком седых волос, остроносый и с крохотными глазками под редкими бровями.
– Привет, красавица! – сказал мужчина, улыбнувшись. – Ты, наверное, внучка Зои Эльдаровны? А папа твой где, не знаешь? Как раз ищу его.
– Он на улице. Со старушками разговаривает, – ответила Наташа.
Секунду назад она видела это лицо, сотканное в черноте из штрихов и деталей. Наташа уже знала: мужчину с полотенцем звали Антоном Александровичем Крыгиным. Он работал в администрации поселка.
Мужчина вытер руки, повесил полотенце на крючок и вышел из коридора в гостиную.
Наташа некоторое время разглядывала дверь без замка в бабушкин рабочий кабинет. По старому дереву расползались белые кляксы, но они быстро исчезли – как и любой «глюк», который возникал время от времени в Наташиной голове.
– Ну, где ты? – снова позвала Надя сверху.
– Я к тебе еще вернусь! – пообещала Наташа двери и поспешила наверх.
Грибов задержался сначала у калитки, здороваясь с безымянными старушками, потом во дворе – когда его окружили местные и принялись выражать сочувствие. Кого-то он знал, кого-то видел в первый раз. Надя с дочерью исчезли в дверях дома, и Грибов в какой-то момент захотел оказаться рядом с ними, подальше от бестолковой суеты и мрачного настроения.
На крыльце он столкнулся с долговязым мужчиной лет около шестидесяти, одетым в костюм с галстуком. На лацкане значок – российский триколор.
А еще, подумал Грибов, разглядывая узкое лицо с длинным носом, тонкими губами и крохотными темными глазками, человек напоминал крысу. Высокую такую, сутулую крысу.
– Артем Леонидович, здравствуйте! – Мужчина протянул руку для пожатия. – Я сосед, если не помните. Вон там, через дорогу живу. Антон Крыгин. Это я, если помните, обнаружил тело. Скорблю. Ужасная новость, ужасная.
– Вы мне звонили… – вспомнил Грибов. – Спрашивали разрешения, чтобы начать процедуру… гхм, похорон.
– Да-да. Так получилось, у нас с женой есть ключи. Мы с вашей тещей были в отличных отношениях, часто заглядывали друг к другу. Поселок маленький, как же иначе? Страшно, конечно, что встречаемся в таких вот обстоятельствах. – Крыгин засуетился, пропуская Грибова к дверям, затем в сени, затараторил: – Я вас как раз искал! Если позволите, я хотел бы еще чем-нибудь помочь. Чем-нибудь, знаете, существенным. Не просто пару слов сказать или гроб отвезти. Мелковато это всё для такой женщины, как Зоя Эльдаровна!
Грибов обернулся через плечо. Крыгин стоял на крыльце, разминая тонкий слой снега туфлями, и оживленно жестикулировал. Темные редкие волосики на лбу растрепались. Был он окутан паром, словно иллюзионист, выходящий на сцену. Щеки раскраснелись, под носом блестели капельки пота. Мокрая крыса. Выдра, ага.
– Великолепная была женщина!.. – повторил Крыгин, проводя ладонью по волосикам. – Половина поселка на ней держалась. Я такой ведьмы никогда не встречал.
– Что вы сказали? – переспросил Грибов.
– Зоя Эльдаровна очень многое сделала для Шишкова. – Крыгин прижал тонкие ладони к груди и выразительно вздохнул. – Я, если позволите, вращаюсь в тех самых кругах, где положено обращать внимание на добрых людей. Так вот, Зоя Эльдаровна была не просто доброй. Она очень помогала.
– Кому?
– Всем.
– А про ведьму что?
– Вы не знали? Она умела лечить людей. Предсказывала будущее. Сводила и разводила. Мою корову на ноги подняла. Много, много чудных вещей.
Грибов тряхнул головой.
– Слышал что-то, – сказал он. – Не задумывался просто. Это разве не слухи? Ну, вы действительно в это верите?
– Как же не верить, когда я своими собственными глазами видел?
Грибов тряхнул головой еще раз, будто мог вот так запросто вытряхнуть нелепые мысли. Спросил:
– А чем вы хотели помочь? Я пока не очень представляю…
– Дом очистить надо, от негативной энергии, – пояснил Крыгин, продолжая улыбаться. – Вашу тещу убили, а убийство обладает очень мощной аурой. Энергия тут теперь такая, что лучше не соваться. Я бы даже ночевать не стал. Ну, знаете, у негативной ауры есть свойство где-то оседать, за кого-нибудь цепляться. Она как паразит… У меня есть связи, если позволите. Могу привести кое-кого, чтобы очистил. Всё за мой счет. Считайте, что это дань уважения безвременно погибшей.
– То есть вы все же верите?
– А вы, стало быть, нет? – Брови Крыгина поползли вверх. – Хотя вам простительно. Это мы, жители маленьких поселков, ужасно суеверные и обращаем внимание на разное… Поверьте, лишним не будет, если приведу, хорошо? Вы с женой не против?
– Мы в разводе уже несколько лет, – вырвалось само собой, и Грибов отчего-то смутился.
– Такое тоже случается, – понимающе кивнул Крыгин и снова пригладил жиденькие волосы. – Я бы ауру проверил на вашем месте. Лишним не будет. Любовь ведь проходит не просто так, разные факторы влияют. Психологические, мистические. Сглазил кто, а? Мы вот с женой больше двадцати лет в браке. Один раз нас чуть не развели, представляете? Нашлась тут одна, пришла из соседнего поселка, влюбилась в меня… а когда я отказал, представьте себе, накинула порчу, прямо на перекрестке. Еле выкрутились.
Грибов слушал этот бред и не понимал, почему он все еще стоит в сенях, где у окна суетились женщины, что-то режущие, лепящие, готовящие. Почему не уходит? Проклятая вежливость. Человек из администрации не нравился ему всё больше и больше. Мало того что похож на выдру, так это была еще и слишком болтливая выдра.
– Проверьте кое-что, – напутственно сказал Крыгин. – Иголки в дверях. Обломки ножей под полом. Поищите лезвия от ножниц, хорошо? Всякое бывает…
Грибов деликатно улыбнулся. На ножницах лимит общения с незнакомцами у него истек.
– Простите, перебью. Мне надо срочно заниматься вопросами организации, – буркнул он и пожал Крыгину руку.
Ладонь у того была холодной и влажной – словно лягушку потрогал. Едва сдерживая гримасу брезгливости, Грибов поспешил к двери в гостиную. Последнее, что он услышал, было:
– Я вас наберу, если позволите. Через пару дней, как тут всё уляжется! Знаю, знаю одного человечка, он обязательно поможет…
Обычно Наташа спала крепко. Она была не из тех подростков, что просыпаются по сто раз за ночь, хотят пить или бегают в туалет. Уж если положила голову на подушку, то могла проспать в одной позе до самого утра.
Но сегодня вдруг проснулась. Что-то мелькнуло в темноте ее сна, заставив открыть глаза.
Она была в детской на втором этаже бабушкиного дома.
А бабушка уже лежала в гробу на кладбище, мертвая. Отец уехал. Гости разошлись. Только пьяная мама спит где-то за стенкой и ничего, ничегошеньки не слышит.
В горле пересохло. Наташа перевернулась на спину, заложив руки под голову.
Сон приснился сумбурный и неприятный, из тех снов, которые запоминаются на уровне ощущений и эмоций. В нем вдруг появился Цыган. На голове у него была широкополая шляпа с торчащим гусиным пером (как и всегда, впрочем), изо рта свисала папироса. Наташа заметила, что у Цыгана что-то с лицом. Будто наклеили поверх кожи мятый прозрачный пакет, и он очертил морщины, потянулся извилистыми складками от бровей к подбородку, по щекам. Цыган погладил сухими темными ладонями бороду, а потом звонко хлопнул в ладоши. Он часто так делал – когда смеялся, злился или хотел привлечь внимание.
Шлеп!
Она подумала: «Можно ли проснуться во сне и не заметить, что все еще спишь?»
За окном бесшумно прополз свет фар, осветив дрожащие тени деревьев. Наташа вспомнила минувший день: суетные похороны, гроб с бабушкой, который отвезли на кладбище, заплаканную маму, поминки во дворе – молчаливое сборище каких-то незнакомых людей, которые выпивали и ели, а больше ничего и не делали.
Сон улетучивался и стирался из памяти. Наташа вышла из детской, направляясь в туалет на первом этаже, и заметила, что дверь напротив приоткрыта. В тусклом свете настольной лампы Наташа разглядела спящую маму. С ее губ слетали какие-то слова, вперемешку с храпом. Не надо было складывать мозаику, чтобы понять, как сильно мама пьяна. Тормозов у мамы в этом деле не было. Папа поднял ее на второй этаж незадолго до отъезда. Уложил прямо в одежде, набросил сверху тонкое одеяло.
– Я вернусь завтра, – сказал он Наташе. Видимо, очень не хотелось Грибову оставаться ночевать в доме рядом с бывшей женой. В дверном косяке на первом этаже он нашел воткнутую ржавую иглу и до самого отъезда держал ее в руке, как какой-то талисман, время от времени разглядывая с серьезным видом.
На первом этаже горел свет, растекался из гостиной. Наташа спустилась вниз, мельком увидела часы на стене в коридоре – одиннадцать часов ночи. Не так поздно, как казалось. Зашла в ванную комнату и тут же направилась к унитазу. Быстро сделала свое дело, попутно размышляя, надо ли идти в гостиную в поисках воды или сразу отправиться на кухню. Когда потянулась к сливу, вдруг услышала бабушкин голос:
Шлюшка пришла сама, никто не звал, да?
Наташа вздрогнула, обернулась. Ванная комната была пуста. Яркий свет разгонял тени. Кто-то снял и убрал висевшие раньше над ванной занавески, и теперь из стены торчали только две тонкие серые трубки. В углу стояла стиральная машина. Какое-то белье в красном пластиковом тазу мокло на стиралке.
Бабушка при Наташе никогда так не разговаривала. Тон у нее сейчас был язвительный, дрянной, как у девчонок в школе, которые постоянно говорили гадости…
Чего забыла-то? На месте не сидится? Знает кошка, чье мясо съела?
Голос доносился из коридора.
– Баба Ряба? – пробормотала Наташа испуганно.
«Ряба». Вырвалось само собой, из прошлого.
Так она называла бабушку в детстве, лет, кажется, до шести. Бабушка очень любила рассказывать сказку про Курочку Рябу. Для этого брала внучку на руки и несла в летнюю кухню, где у нее во второй пристройке за сетчатым забором жили куры. Большие рыжие курицы лениво спали на насестах и даже давали иногда себя погладить. Под курицами лежали старые ушастые шапки. Они были набиты золотистой соломой, и вот в этой соломе время от времени можно было найти белые или коричневые яйца. Бабушка брала одно такое яйцо и начинала рассказывать сказку:
– Жили-были дед да баба, и была у них Курочка Ряба.
Яйцо у нее в пальцах крутилось, вертелось, словно ожившее, острым кончиком то вверх, то вниз.
Рассказывая сказку, бабушка возвращалась в дом, зажигала газ, ставила сковородку…
– Снесла курочка яичко, да не простое, а золотое. Дед бил-бил, не разбил. Баба била-била, не разбила…
Наташа внимательно слушала, потому что в бабушкином изложении финал у этой сказки каждый раз отличался от «официальной» версии. Между тем бабушка разбивала яйцо о край сковородки и выливала прозрачный тянущийся белок, а следом за ним шлепался желток, который обычно был темного, почти красного цвета…
– А всё потому, что яичко это им не принадлежало. В яичке этом собрала ведьма из соседнего поселка столько гадостей, сколько вообще можно собрать. И никто бы его вообще не разбил. Лежало бы яичко, скажем, на холодильнике и приносило бы бабке с дедом одни несчастья.
Яйцо шипело на сковородке, поджаривалось, чернело по краям. Но бабушка словно и не замечала. Она улыбалась и продолжала:
– А тут добрая ведьма мимо бежала, ручкой махнула, яичко упало и разбилось. Только его нельзя было просто так разбивать, иначе все гадости так бы и высыпались на дорожку. Прохожий бы подцепил незаметно, заразился, ну и пошло-поехало. Поэтому добрая ведьма взяла яичко и зажарила до черноты, а потом скормила Бимке. Он у нас хороший пес, всё сожрет.
Наташа, правда, никогда не видела, чтобы яйцо на сковородке сгорало до черноты. Как только появлялся характерный запах, бабушка уводила внучку из кухни, отвлекала, а она и не запоминала ничего надолго, как любые дети. Сказку, правда, запомнила. Каждый раз, когда бабушка снова заводила ее в сарай с курами, кричала радостно: «Баба Ряба, баба Ряба! Расскажи еще раз! Расскажи про яичко!» Та только улыбалась в ответ.
А сейчас бабушкин голос, обманчиво-ласковый, окутал ванную комнату, будто пар:
Я же тебе помогаю, дурочка. Ты, это, сама не решишь эти проблемы. Даже не пытайся. Силенок не хватит.
Откуда баба Ряба знает, что происходит в школе? О Маше, которая, ну… с которой не надо было связываться вообще?
Тишина.
Бабушкин голос растворился. Или не было его вовсе, а был морок, пришедший в ночной час спросонья.
Наташа выскочила из ванной – быстрее, забраться под одеяло, закрыть глаза! – и увидела вдруг, что дверь в комнатку под лестницей открыта.
Из комнатки не лился даже, а бил по глазам яркий дневной свет. Наташа заморгала, различая какой-то стол, несколько табуреток, мохнатый ковер на полу. Увидела квадратное окно с паутиной на стекле и скошенный потолок.
А еще у стола стояла бабушка – полноватая, чуть сгорбленная, плечи опущены, голова склонена. Уперла руки в боки (ее любимая поза), выставила левую ногу в тапочке. На ногах синие чулки, одета в цветастый халат, пояс которого скрывается где-то в складках живота. На голове косынка, из-под нее топорщатся в стороны седые с синевой волосы.
Как живая!
Спрашивает, не разлепляя губ:
Ну, что скажешь-то?
Наташа застыла, не в силах заставить себя пошевелиться. Ноги словно вмерзли в холодный кафельный пол. Баба Ряба вернулась в дом. Выбралась из гроба, расшвыряла замерзшую землю, сорвала с лица уродливый черный платок и добрела по снегу с кладбища.
Какие-то страшные картинки закружились в голове.
Наташа поняла: это прошлое. То, что было, но уже давно стерлось из людской памяти. События, ушедшие навсегда. Знания, которые хранились за запертой дверью. Они очень хотели поселиться в чьей-то голове, но никак не могли вырваться. А сейчас замок исчез, дверь распахнута. И еще Наташа здесь.
Очень вовремя, знаете ли.
Возле бабы Рябы появилась мама. Совсем еще молоденькая, лет двадцати, а то и меньше. Одета в короткую юбку выше колена и черные колготки. Красная блестящая курточка, из-под которой выглядывает желтая футболка. Густые черные волосы зачесаны невероятным каскадом – на чем только держатся, интересно? Словно падающая волна. В ушах болтаются огромные серьги. Не мама, в общем, а какой-то подросток из старых фильмов.
Спрашивает:
Зачем ты вмешиваешься в мою жизнь?
Наташа вздрогнула. Мамин голос был тонкий и пронзительный, не такой, как сейчас.
Бабушка улыбается, но не по-доброму, а кривоватой, злобной усмешкой, обнажив несколько золотых зубов. Такую усмешку на ее лице Наташа никогда не видела.
Ты моя дочь, я тебя растила и воспитывала. Мне решать, как пойдет твоя жизнь дальше. Усекла?
Перед глазами возник образ молодого папы: кучерявого, подтянутого, высокого. Папа ехал на автомобиле, радио играло какую-то веселую музыку, и папа, выстукивая пальцами по упругому колесу руля, подпевал: «Вот, новый поворот…»
И еще один образ, незнакомый – мужчина с тонкими рыжими усиками, с аккуратной короткой стрижкой; огненно-рыжие волосы зачесаны влево и тщательно приглажены. Щеки, нос и даже подбородок – в густых веснушках. Мужчина скорее смешной, чем симпатичный. Весь какой-то угловатый, неправильный… слишком большая голова на тонкой шее, острые плечи… И всё бы ничего, но…
Бабушкин крик сквозь хрупкую вуаль образов:
Знаешь, какие слухи ходят? Вырастила, говорят, проститутку! А та еще одну родит. Так весь род и потянется!
…в голове всплыл еще один образ, словно трейлер фильма, который крутят в кинотеатре перед премьерой. Неприятная сценка, мерзкая, жаркая и скользкая от пота. Мама, обнаженная, в объятиях этого рыжего. Он тоже был обнажен, и Наташа видела его спину с выпирающими позвонками и лопатками, туго обтянутыми веснушчатой кожей. Мама на спине, а рыжий склонился над ней, уперев руки в ее плечи. Целовали друг друга, обнимали, ласкали. У мамы была небольшая упругая грудь с острыми торчащими сосками. Складочки на пояснице. Капли пота на шее.
Тонкий, пронзительный и вместе с тем рычащий стон вырывается из маминого горла.
Бабушка говорит: Ничего ни от кого не скроешь. Сплетни кругом. Слухи.
Молодой и кучерявый папа приехал. Хлопнул дверцей авто, прошел в подъезд, поднялся в лифте на четвертый этаж. Квартира сто сорок девять (смутные воспоминания, мама говорила, что они жили там, пока Наташе не исполнилось четыре года). Вдавил кнопку звонка. Сухая далекая трель. Щелкнул замок. На пороге – мама. Вспотевшая, растрепанная, улыбающаяся. Капли пота собрались на висках и между лопаток. Она даже не одевалась, просто прикрыла еще не остывшее от ласк тело толстым махровым полотенцем. Ждала папу. А рыжий где? Он вышел десять минут назад. Пригладил перед этим волосики, застегнул рубашку, натянул брюки.
И зачем Наташе эти знания?
Она потерла виски, обхватила голову руками.
Надо оторвать ноги от липкого пола и убежать на второй этаж. В этой комнатке под лестницей слишком много секретов. Не зря бабушка запрещала туда заглядывать.
Разорвут. Искалечат. Уничтожат.
Подойди ближе! – говорит бабушка маме. – Не надо перечить, солнце. Я и так позволила тебе зайти слишком далеко.
Электрическая плитка раскалена докрасна. Скрученная обжигающая спираль… Дохлая муха медленно поджаривается на изгибе, и от нее тянется вверх черная струйка дыма.
Мама отвечает неуверенно: Это мой ребенок! Я сама решу, что с ним делать!
Поздно решать. Надо было думать, прежде чем раздвигаешь ноги, идиотка!
Голос бабушки срывается на визг.
Злоба выливается из комнатки и выплескивается в коридор, словно вязкое маслянистое пятно черного цвета.
Бабушка прыгает вперед, выставив перед собой руки со скрюченными пальцами, хватает маму за подол платья, тянет к себе. Мама кричит, замахивается и звонко бьет бабушку по щеке.
Падает табурет. Бабушка тащит маму к себе. Та молотит кулаками, не глядя. Правый кулак падает на электрическую плитку. Резкий шипящий звук, крик, голубые струйки дыма. Запах горелого мяса.
Нет, мама, нет, пожалуйста!
Баба Ряба прижимает ее к себе, заломив руки. В правой руке сверкают ножницы с широким лезвием. Мама кричит, барахтаясь в крепкой бабушкиной хватке. Звенит посуда на столе: тарелки, чашки, ложки. Всё вокруг ходит ходуном. В окне мелькает и пропадает яркий огонек.
Запах мяса просто невыносим.
Баба Ряба хватает маму за волосы и впивается в эту невероятно густую черную волну ножницами – Щелк! Щелк! – отрезая один клок за другим.
Бабушка кряхтит: Если кто-то родится, то конец нашему роду. Позор, позор!
Бабушка стрижет, высунув кончик языка от усердия, швыряет грубо отрезанные клочки в воздух. Волосы кружатся, падают на стол, на пол, на плитку – вспыхивают на ней яркими секундными искорками. Через какое-то время мама перестает биться, безвольно обвисает, и только голова дергается, как у куклы.
Голос у мамы теперь был тихий и робкий: Пожалей меня.
ХРУСТЬ!
Ножницы срезают еще один большущий клок. Бабушка трясет им в воздухе:
За что тебя жалеть, дорогая? Пока не родила – жалеть нечего! А теперь и не родишь, слава богу.
На затылке у мамы остался один длинный локон, будто черная змейка, соскользнувшая на висок. В тот момент, когда бабушка пытается схватиться за него, мама внезапно дергает головой, подныривает под бабушку, уходя от ее крепкого захвата, прыгает в сторону, к двери.
Мама цепляется ногами за табурет, падает, переворачивается и ползет на локтях.
За ее спиной вырастает бабушка. Платок сполз с головы, волосы растрепаны. Бабушка держит ножницы таким образом, что сомкнутые лезвия торчат из кулака. Рот ее исказился. Глаза выпучены. Это не любимая, добрая, милая баба Ряба. Это что-то другое.
Злая страшная ведьма!
– БАБА! БАБУШКА! – завопила Наташа, позабыв, что все еще смотрит удивительный фильм из кадров далекого прошлого.
На мгновение ей показалось, что баба Ряба слышит ее. И мама, которая все еще ползла к дверям, вдруг поднимает голову.
– БАБУШКА, НЕ НАДО!
Картинка дернулась, исказилась, будто кто-то начал сминать бумагу, на которой всё это было нарисовано.
Бабушка замахивается лезвием, целясь маме в спину – нет! – в мамину изуродованную, остриженную голову!
Нет же, нет!
Наташа зажала голову руками, зажмурилась и закричала еще сильнее, до боли в горле, до хрипа! Перед глазами запрыгали яркие пятна. Холодный, холодный пол! Чернота злости закрыла его, подползла к ногам и коснулась бесконечно мерзкими щупальцами Наташиных пальцев. Мурашки стремительно пробежали от пяток к затылку.
Папа не знает, что это за рыжий мужчина!
Мама решила оставить ребенка?
От кого?
А потом выбрала папу.
Щелк! Щелк!
Это счастье, что она выбрала папу.
Мозаика оказалась слишком правдоподобной. Ее необходимо сломать и выбросить.
Потому что волосы, которые потом баба Ряба собрала, положила в воду в тарелке и замешала с зельями – они где-то хранятся. Гнилые волосы наложенного проклятия. Незаконченного проклятия. Что-то помешало бабе Рябе.
Например, мама нашла в себе силы выскочить из комнаты. Или ножницы выскользнули у бабушки из руки. Или Наташин крик каким-то образом разорвал время… В любом случае что-то произошло, и то колдовство, которое она затеяла
Мне не нужны дети от дочери-шалавы!
не сработало.
Вопль оборвался. Наташа не поняла, почему вдруг стало тихо.
Воображаемый мир закончился, пора возвращаться в реальность, дорогая.
Она открыла глаза и увидела, что дверь в комнатку под лестницей закрыта на щеколду. Замок исчез. А вязкая густая чернота медленно всасывается в щели между досками и капает на пол.
«Ты так удивишься, что ум за разум зайдет», – говорила бабушка.
Похоже, так оно и случилось.