Грибову на работе хватало проблем, а тут еще позвонила бывшая и сообщила, что случилось страшное.
– Этот алкаш убил маму, – сказала Надя тихим, прерывающимся шепотом. – Ударил топором, говорят, потом подвесил за ноги на веревке в дверном проеме со стороны улицы, чтобы прохожим было видно. Соседи заметили через несколько часов, вызвали полицию. Ты же знаешь, как у них в поселке с полицейскими. А еще дороги замело… Только к утру приехали. Она там болталась все это время. Кошмар какой-то!..
Грибов представил, как бывшая сидит сейчас на кухне их старой квартиры (время – начало десятого утра, дочь уже в школе, в квартире никого, кроме Нади): налила в чашку горячего чая с лимоном, размешала пару кубиков рафинада и туда же капнула валерьянки. Знаменитое средство от депрессии. Надя им часто пользовалась, по поводу и без. Пару лет назад валерьянку заменяла коньяком.
– Надь, для начала успокойся. – Грибов выскользнул из душного и многолюдного офиса в коридор бизнес-центра. – Что надо сделать? Могу съездить после работы, разобраться.
– Еще как надо. Это же моя мама умерла, понимаешь?
С Надей всегда так. Не видела маму шестнадцать лет. По телефону за это время общалась с ней раз пять – холодно, со взаимными упреками; в Надином голосе постоянно чувствовались злость и обида. А сейчас? Тон такой, словно не было у нее в жизни человека ближе, чем Зоя Эльдаровна.
– А с самим Семенычем что? – спросил Грибов, имея в виду Цыгана, мужа Надиной мамы.
Был это мужичок лет шестидесяти, видный в деревне самогонщик, нагловатый и с каким-то уголовным прошлым. На самом деле звали его Глебом, но кличка Цыган прижилась еще со времен популярного сериала. Глеб Семеныч ходил с пышной черной бородой, носил широкополую шляпу и неизменно курил не сигареты, а папиросы-самокрутки. С Зоей Эльдаровной он познакомился в конце восьмидесятых – перелез как-то к ней через забор по пьяни и попросил погадать, долго ли ему еще одному жить. Тоска Цыгана взяла, домашнего уюта захотел. Надина мама быстро разложила карты и сообщила, что вот оно, счастье, под боком. Цыган долго не думал, начал захаживать в гости, а потом и вовсе остался жить. Так иногда бывает с людьми за сорок – зародилась между ними, может, и не любовь, но крепкая привязанность двух одиноких людей.
– Этот алкаш сдох, – выдохнула в трубку Надя. Было слышно, как она шумно и тяжело дышит. – Туда ему и дорога.
Цыган умер в ванне, рассказала бывшая. Напился, видать, до беспамятства. Когда убил маму, пошел в ванную комнату, включил горячую воду и прямо в одежде в ванну и свалился. То ли сердечный приступ у него случился, то ли захлебнулся. Точную причину смерти пока не установили. Оба тела увезли в соседний поселок – Знаменский, где находился областной морг.
– Похороны надо организовать. С домом что-то делать, – бормотала Надя. – Кто этим займется? Я одна не потяну, Грибов. Я не выдержу, понимаешь?
– Само собой. Разберемся.
Грибов застыл у окна, в отражении которого разглядел собственную фигуру – худощавый, сутулый, с копной черных волос (не мешало бы, вообще-то, подстричься и побриться нормально). В костюме с галстуком – рабочий дресс-код. Никогда не любил галстуки. Словно удавка на шее.
В голове закрутились тяжелые мысли. Придется снова возвращаться к прошлой жизни, где когда-то были у него жена и дочка, приезжать в квартиру, где он уже три года как не жил, а только заглядывал набегами… Жалко было бывшую. И ничего не поделать, придется разбираться.
Надя спросила тоскливо:
– Как я без мамы-то?
«Ты и раньше без мамы нормально справлялась», – хотел ответить Грибов, но сдержался. Часто в последнее время приходилось сдерживаться… Вслух сказал:
– У тебя есть дочь. Думай о ней.
– Угу, – сказала Надя и повесила трубку.
Первым делом он заехал в поселок Знаменский – крохотный такой поселочек, окруженный лесами и болотами. Подобных ему в Ленобласти сотни, словно специально прячущихся от цивилизации. Не было в них ничего примечательного, кроме разве что деревянных домиков без газа, что в двадцать первом веке скорее исключение, чем правило.
Морг ютился на краю больничного комплекса, сразу за роддомом и отделением для туберкулезных больных. На машине туда не пускали, и Грибов побрел сквозь заметенную снегом аллею.
Это было одноэтажное здание, выкрашенное светло-желтой пузырящейся охрой. В наступающих фиолетовых сумерках большие окна светились и подмигивали развешанными изнутри гирляндами.
Внутри морга было стерильно и неприятно. Пахло чем-то дезинфицирующим. Стены и пол коридора были выложены белым пожелтевшим кафелем. Чернели обитые дерматином двери. Грибову стало дурно, он прижал к носу воротник пальто. Приметил, что дальняя дверь приоткрыта. Оттуда доносились приглушенные веселые голоса.
Грибов прошел по коридору, стесняясь гулкого эха своих ботинок, осторожно заглянул в кабинет и обнаружил пожилого врача в распахнутом халате и полицейского. Оба пялились в экран ноутбука, что-то разглядывая.
– А, вот и вы! – сказал врач, черные волосы которого выглядели как дрянной парик. – Кое-кто вас тут заждался! Получите, так сказать, и распишитесь.
– Врачебные шутки. Не обращайте внимания, – вставил полицейский. – Ваша жена предупредила, что подъедете. Приносим соболезнования и все такое.
Грибов угрюмо кивнул. Больше его заботило, что домой он вернется не раньше десяти вечера, а завтра с утра на работу. Еще надо успеть принять ванну, поужинать, добить отчет, который кровь из носу завтра с утра должен улететь к начальнику на стол, а еще бы неплохо футбол посмотреть краем глаза, «Барселона» – «Боруссия». Столько дел, а он стоит тут, как идиот, в каком-то захолустном морге, решает вопросы, совершенно ему неинтересные. Ради чего?
Кругом суета. Тишины бы.
Врач провел Грибова через кабинет в другой коридор (кафель, синий пол под ногами, желтые лампы), словно уводя в глубины страшного и нескончаемого кошмара. Пахло здесь еще омерзительней. Грибов неосознанно втянул голову в плечи, а руки засунул в карманы. Вдобавок становилось холоднее.
– Еще раз примите соболезнования, – сказал врач, не оборачиваясь. – Хорошая женщина была.
– А вы ее знали?
– Многие ее знали. Помогала людям по мелочам. Кому животных вылечит, кого от сглаза спасет. Мою внучку вылечила… Я сам врач, вы же понимаете, но, когда никто на ноги поднять не мог, а Зоя Эльдаровна подняла, – тут без вопросов в любое чудо поверишь.
– Какое чудо? – не понял Грибов. – Вы о чем?
Врач толкнул плечом какую-то дверь, выпуская в коридор яркий белый свет, и жестом предложил Грибову зайти первым.
За дверью оказалось небольшое помещение без окон (снова кругом кафель!), вдоль стен которого стояли большие холодильники стального цвета. Мерно гудели кондиционеры. В одном углу в ряд выстроилось три умывальника – раковины какого-то неестественно молочного цвета – а в центре помещения на двух каталках лежали нагие и мертвые теща и тесть, то есть, стало быть, Зоя Эльдаровна и Глеб Семеныч.
– Вы, наверное, давно не общались с тещей, раз ничего о ней не знаете, – произнес врач. – Плохо это. Родственные связи надо беречь. Я вот с внучкой теперь каждый день вижусь.
Грибов сглотнул, ощущая сладковатый привкус в горле. Перед глазами поплыло, и он оперся о дверной косяк, чтобы не упасть.
– А разве на опознании не должно быть еще и полицейских, я не знаю. Или как-то прикрыть их… ну, чтоб одни лица…
– Оставьте эти формальности, – отмахнулся врач. – Оно вам надо? Американских фильмов, блин, насмотрелись. Я вам даже больше скажу – уже давно все опознаны. Говорю же, Зою Эльдаровну много кто знал. Чего же тут непонятного? А вы здесь, чтобы я спокойно галочку поставил и домой пошел. Бюрократия.
Грибов сглотнул еще раз. Мимолетно подумал, что надо было привезти сюда Надю. Это же ее мама, так вот пусть и любовалась бы. А то как дочь в Шишково на лето везти – это Грибов; по телефону перед бабушкой оправдываться – тоже он; труп, значит, смотреть – куда же без мужа? А сама?
Проблема в том, что Надя никогда и ничего не делала сама.
– Вы в порядке? – донеслось сквозь туман в голове. – Только пол мне не заблюйте, умоляю.
– Да… да. – Грибов сосредоточился, вглядываясь в тела.
С головой у Зои Эльдаровны было что-то не так. Лопнувшая тыква, а не голова. Глубокие вмятины и выступы, разорванная кожа, потемневшие трещины – извилистые угловатые провалы, клочки седых волос… Сложно было узнать в том, что лежало на столе, симпатичную полноватую женщину, курносую, с морщинками вокруг глаз.
Зоя Эльдаровна умела варить отличный борщ, мимолетом вспомнил Грибов, а еще гадала на картах, предсказывала судьбу, знала миллион историй о жителях поселка и любила выпить. Нагадала она как-то Грибову проблемы на работе, велела остерегаться кого-то, кто над головой сидит, – и ведь все верно вышло. Не придерешься.
Он моргнул, разгоняя темноту перед глазами.
…Рыхлое желтоватое тело, темные складки, большой безобразный живот с крупными извилистыми синими венами, развалившиеся в стороны полные груди, черные пятна на локтях, на дряблой коже рук и ног… и лицо… хрен разберешь, она – не она. В свете люминесцентных ламп – неодушевленный предмет, расползшийся, желтовато-сине-бурый, изуродованный.
Грибов старался дышать неглубоко, хотя казалось, что даже через рот вползает холодный, мерзкий запах.
– Это Зоя Эльдаровна Ромашкина… Он ее топором, да?
– Как видите. Четыре раза. Сложно было выжить. Если вас это как-то утешит, то вверх ногами ее подвесили уже мертвой.
– Да уж, утешили. – Грибов прищурился. – А это… вроде бы Глеб Семеныч. Похож.
Темнобородый, костлявый, дряхлый. Шестьдесят лет человеку, а кажется, что все девяносто. В жизни выглядел моложе, а сейчас словно бы стал меньше, съежился, скорчился. Тощий мертвый старик. Кожа на лице и на теле вздулась волдырями, покрылась струпьями, кое-где сползала полупрозрачными лоскутами. Простыня под телом промокла и сделалась желтой.
– От чего умер?
– Пока сложно сказать. Предварительно – сердечный приступ. Не выдержал, знаете ли, стресса.
– А бывает такое? Чтобы сердечный приступ, как по заказу?
– Всякое бывает, – пожал плечами врач. – У меня один пациент умер от того, что сел голым задом на включенную электрическую плиту. Сердце остановилось от испуга. Такие дела… В общем, опознание спешу считать успешным. Пойдемте. Не дай бог побывать у нас еще.
– Да уж. – Грибов заторопился из комнаты, часто сглатывая, чтобы удержать рвущийся из желудка обед.
Когда вернулись обратно в кабинет, воздух показался Грибову невероятно вкусным и насыщенным. До головокружения.
Полицейский составил протоколы опознания, дал прочитать, попросил расписаться там, где галочки, потом отдал Грибову ключи от дома, под роспись. Спросил:
– Вы не знаете, они часто ссорились?
– Я был в этом доме год назад, – ответил Грибов. – Знаете, мы редко к ним ездили. Я привозил дочку пару раз в год, на неделю. Раз завез, второй раз – забрал. Вроде бы всё как обычно было. Ну, она приготовила суп с лапшой, он самогон поставил на стол. Глеб самогон хороший варил. Насколько помню, ни разу друг на друга голос не повышали, не спорили. – Он подумал и добавил: – Мне кажется, Глеб Семеныч просто спился. Прикладывался он много. Спирта наварит и сам же пробует. А варил он будь здоров. На весь поселок, наверное. И в какой-то момент что-то у него в голове щелкнуло.
– А вы думаете, бывает так?
– Почему бы и нет?
Полицейский пожал плечами, словно и сам сомневался.
– В доме не прибрано, – сообщил он. – Торопливо всё произошло, ночью. Никто особо не заботился, чтобы чистоту соблюдать.
– Думаю, я справлюсь.
– Жаль старушку, – вздохнул полицейский. – Меня приводили к ней в детстве. От заикания вылечила. До сих пор помню запах свечей.
Грибов уставился на полицейского, не вполне понимая, о чем он.
– Ну, она ведьмой была, – сказал полицейский. – Если вы не знали.
Конечно, Грибов знал, но эти истории с поселковой ведьмой, которая лечила больных детей, помогала отелиться коровам, заговаривала проклятия, – были настолько далеки от него, что в них даже и не верилось. Несерьезно это.
Полицейский, правда, был очень серьезен. Он сказал:
– Столько людей спасла, а себя не уберегла. Жалко.
Грибов вышел из морга и направился по аллее обратно к машине, не в силах надышаться морозным воздухом. Небо налилось чернотой, высыпали первые звезды. Желтые фонари по периметру больницы безуспешно оттесняли наступающую ночь.
В бардачке, вспомнил Грибов, лежит бутылка ликера, почти полная. Подарок одного партнера на Новый год. Неделю назад Грибов вот так же выехал за город, встал на обочине и выпил пару стопок, разглядывая темный заснеженный лес. Домой помчался пьяный, лихой, надеясь, что нарвется на полицейских, а дальше – ну ее, эту размеренную жизнь менеджера среднего звена. Аванс, зарплата, расписание. Работа – дом – работа. Одно и то же десять лет, и еще лет двадцать до пенсии. Надоело. Психанул бы, лишившись прав, уволился, бросился бы во все тяжкие. Но полицейские не попались, слома не произошло, и, очухавшись рано утром, Грибов снова надел костюм, нацепил галстук и отправился в офис.
А сейчас вот вспомнил о ликере и снова захотел остановиться у обочины. Метель, мороз – хорошо. Напьется по дороге обратно. Точно напьется. Но перед этим надо бы смотаться в дом к теще.
Он выбрался из машины, отметил, что от дороги к калитке тещиного дома протоптана в снегу тропинка – глубокие подмерзшие следы. Прошел по ней, пару раз поскользнувшись.
Дорога была пуста, горели редкие фонари, а небо рассыпало миллионы ярких звезд – такого в городе не увидишь. Грибов даже остановился на пару секунд, задрал голову – полюбоваться.
Потом долго возился с замерзшим замком и наконец провернул его. Послышался негромкий, лязгающий звук. Калитка открылась на четверть – дальше не пускал обледенелый сугроб.
Во дворе было темно и тихо. Слева стоял двухэтажный кирпичный дом, блестел темными окнами, в которых отражались отблески фонарного света. Крыльцо тщательно очищено от снега, только перила оставались под снежной пеленой. Двери закрыты.
Грибов осмотрел широкий двор – кто-то расчистил и его, сгребя снег в рукотворные сугробы вдоль соседского забора, тянущегося справа (наверняка Цыган, кому же еще?). В дальнем конце двора высилась кирпичная пристройка – летняя кухня, с мангалом под козырьком на улице. Там же оборудован курятник, темнеют затянутые сеткой окна. Слева от пристройки, если зайти за дом, будет выход в огород, где у Зои Эльдаровны теплицы. Ну и калитка к соседям.
Странно было находиться здесь без хозяев. В чужом дворе, около безлюдного дома.
Теща сюда въехала в шестидесятых. Была у них какая-то семейная легенда насчет переезда. Пару раз за столом Грибов слышал. Вроде бы дом этот построили еще в начале двадцатого века, до революции. Он чуть ли не первый кирпичный здесь. Какая-то Надина прапрабабка, что ли, жила. Потом всю семью вывезли в Ростов, а одна родственница осталась, стерегла. Большевиков пережила, раскулачивание, потом войну. После войны как раз тещины родители тут поселились, пожили немного и тоже уехали. А уже потом Зоя Эльдаровна вернулась. У них фотографии имеются, где теще местный чиновник торжественно вручает ключи. Мол, за верность традициям, и все дела. Не вспомнить уже точно.
Грибов прошелся по двору, скрипя снегом. За высоким кирпичным забором не было видно соседнего двора, но оттуда просачивался тусклый фонарный свет. Ветер подвывал, холод кусал за щеки. Непривычно тихо было здесь. Словно ночь отрезала от всего остального мира и этот двор, и пустующий дом. Ни машин, ни людей, никаких звуков из-за забора.
Торопливо поднялся по оледенелым ступенькам, отворил дверь, зашел внутрь дома. Где-то справа был выключатель, ага. Крохотная прихожая с вешалкой, а сразу за ней кухня – газовая плита, диван, небольшой пузатый телевизор на холодильнике. Обои белые, с ромашками. Грибов прошел, не разуваясь, в полумраке, на ходу набрал по телефону Надю. Она долго не брала трубку – ну, точно уснула! – потом спросила тихим уставшим голосом:
– Приехал?
– Я уже здесь. Тебя плохо слышно.
Он прошел из кухни в просторную комнату – гостиную. Пол здесь был выложен серым кафелем, стены выбелены, на окнах – воздушные прозрачные занавески. Старый сервант в углу, с советских еще времен, – внутри хрустальные гарнитуры, фотографии внучек в рамках, Надино фото размером с лист А4. На фото Наде лет шестнадцать, не больше. Веснушки, челка, яркие губы, все дела…
– Как ты там?
– Опознал обоих. Жуткое зрелище. Расскажи, что где. Хочу убраться отсюда скорее.
– Ты в гостиной?
– Точно.
– Иди к двери справа, где выход к лестнице на второй этаж. Там дверь в ванную с туалетом. Сразу за ней еще одна комната, вроде кладовки, увидел?
Грибов толкнул плечом дверь, вышел в узкий коридор с полом, покрытым линолеумом, мимо массивной деревянной лестницы с перилами, увидел сначала дверь с матовым стеклом – ванная, и следом еще одну дверь. Открыл ее, нащупал выключатель. Точно, кладовка. Низкий потолок, лампочка болтается. Вдоль стен полки, заваленные разнообразным хламом. Коробки от микроволновки, от чайника, от телевизора, какие-то еще… стопки старых книг, пыльные вазочки, чашечки, рюмочки. Кладбище ненужных вещей.
– И где тут что? – Грибов брезгливо взял двумя пальцами глянцевый журнал «Жизнь» от две тысячи пятого года. Обложка была покрыта толстым слоем влажной липкой пыли.
– Поищи по полкам, должна быть такая коробка бархатная, темно-красного цвета. Если ничего не изменилось.
– Темно-красного… тут все темно-пыльного цвета… Ты уверена, что за шестнадцать-то лет твоя мама не купила другую коробку?
– Уверена. Она та еще консерваторша была…
Раздражала пыль, раздражала качающаяся лампа, от которой тени скакали по стенам, словно бешеные.
– На видном месте должна быть.
Точно. Коробка лежала на стопке пожелтевших распухших газет. Грибов взял ее одной рукой, стащил крышку.
– Паспорт вижу, ага, свидетельство о рождении, пенсионный… медалька какая-то…
– Всё бери, – коротко сказала Надя.
Придавив телефон к уху плечом, Грибов извлек из бархатной коробочки старый, потрепанный по углам паспорт, открыл. С фотографии смотрела не пожилая, но в возрасте, Зоя Эльдаровна. Темные волосы собраны на затылке, взгляд с прищуром, смотрит в камеру серьезно, внимательно. Вглядывается.
– Ты всё еще там? – спросила Надя.
– Да. – Грибов закрыл паспорт, положил в коробочку. – Глеба Семеныча паспорта не вижу.
– И ладно. Главное, мамины документы все забери.
– Готово.
– Хорошо. Спасибо. – Она отключилась.
Грибов выключил свет в каморке и вышел. Сразу заметил, что матовая дверь по коридору справа открыта. Ванная комната.
По затылку пробежал холодок.
А точно ли Цыган убил Зою Эльдаровну?
Глупая мысль, шаблон, выскочивший неосознанно. Как в фильме ужасов, ага. Обязательно где-то в доме должен скрываться маньяк.
Грибов подошел, заглянул в ванную комнату. Увидел смятые пивные банки, разбросанные по полу, горкой валяющиеся в раковине. Темные мокрые следы от ботинок на полу. Полотенца там же – красное, синее и желтое. Ванну увидел – в бурых подтеках по краям, с грязными, серыми разводами. Еще много пустых пивных банок. Серая высохшая пена каплями застыла на белом кафеле.
Сутки назад Цыган, лучший, мать его, самогонщик в поселке, лежал в этой самой ванной, мертвый, недвижимый, с каплями (как капли пены на кафеле) крови на руках и на лице. Может быть, он пытался смыть с себя кровь? Лил и лил кипяток в ванну, потому что в горячей воде лучше отмывается. Умывался, счищал последствия безумия с пальцев, с бороды, со щек. Натирал лицо полотенцами до красноты. А затем – бам – и свалился в воду, как кусок мяса в бульон. Для навара, так сказать.
Шлёп!
Показалось, будто кто-то негромко хлопнул в ладоши. Где-то внутри ванной комнаты. Эхо скользнуло по углам и затихло.
Тугая капля воды соскользнула с крана и ударилась о дно ванны.
Шлёп.
Грибов прикрыл дверь, заторопился через гостиную к выходу. Заметил, что по полу гостиной в сторону кухни тянется извилистый бурый след, словно тащили здесь мокрое и тяжелое. Ясно же, что именно тащили. Вернее – кого.
Вырвался на улицу, замер на пороге. Пальцы крепко сжимали бархатную коробку. С крыльца хорошо просматривалась часть улицы. Дом через дорогу – трехэтажный, из белого кирпича, с высоким чугунным забором. Перед воротами – дорогая иномарка. Справа и слева от него – дома пониже, видны только треугольные шиферные крыши. А еще – все та же тишина. Ночью в поселке люди спят.
Уже через десять минут Грибов выехал из поселка в сторону города. Он таки остановился у обочины, выгреб из бардачка бутылку ликера, которая болталась там с новогоднего корпоратива, и пил, пока не стало тошно. А потом помчался по заснеженной дороге домой.