ГОРЕЛИК СЛАВА, авантюрист, 30 лет.
НАТАША (Какаша) СВЕТЛЯКОВА, секс-рабыня, 23 года.
ПОЛ ФЭЙМОС, он же барон Павел Фамус, мэр и президент банка «Дип Чазм», 70 лет.
СОФИ, его дочь, 18 лет, член олимпийской команды по лыжам; на выданье.
АЛЕКС МАММ, он же Алексей фон Молчалин, управделами банка «Дип Чазм», лыжник-неудачник, 25 лет.
ГРАФ ДЖИН ВОРОНЦОФФ, «Жека», электрик и владелец магазина «Уорренти офф Фёрст Класс энд Электрик Рипэар»,[53]40 лет.
КНЯЗЬ НИК ОЛАДА, «Колян», водопроводчик и владелец магазинчика «Эврифинг ю нид энд Пламинг»,[54]40 лет.
ГАБИ НАРД, он же князь Нардин-Нащокин Гавриил, обеспеченный пенсионер, моралист, 65 лет.
МАДАМ ЛИДИ, его жена, обеспеченная пенсионерка, сплетница, 42 года.
МИМИ КАЙСЫНКАЙСАЦКАЯ-СОММЕРСЕТ, светская дама и всеобщая «гранд-маман», за сто.
РЕПОРТЕРЫ, ПАРОЧКА ШУСТРЫХ ШАКАЛОВ ПЕРА.
ГОЛОС ПОЛКАНА.
ФАНТОМ НБМ.
Жители поселка Бёрчтри Вэлли (Березань), лыжники и туристы.
Перед началом действия все персонажи появляются перед занавесом, для того чтобы сделать своего рода стихотворные заявки на участие.
Гладким ходом, по-светски, выкатывается престарелый бонвиван Пол Фэймос.
ФЭЙМОС.
Я с детства полюбил овал,
Владыкой стал горы, долины,
Богач, банкир, но фёрст оф олл,[55]
Создатель рифмы удлиненной!
Родная рифма, русских жар,
Ты помогла во время оно,
Когда нас голод рьяно жрал
И запивал слезой соленой.
Отцы – московские тузы,
А мамы – светские эстетки,
Поклонницы charmante musique,[56]
Здесь все работали, как тетки.
Теперь я стар, души гроза
Гремит все крепче. Русским ясно:
Мы основали Березань,
Нью-Гемпшира цветущий ясень!
(Отходит в сторону.)
Бурно, словно на трассе скоростного спуска, к занавесу вылетает Софи Фэймос.
СОФИ.
Мне минуло осьмнадцать лет!
Не знает сердце боли,
Когда несусь, как самолет,
Нью-гемпширским привольем!
Я чемпион олимпиад!
Секунды, не спешите!
И, как поет Эдит Пиаф,
«Любовь мне в ухо дышит»!
(Отходит в сторону.)
Появляется корректный молодой человек, не лишенный, правда, некоторой косолапости, что появляется у лыжников на плоской поверхности, Алекс Мамм.
МАММ.
Уймитесь, волнения страсти.
Я щелкаю секундомером.
Поднимем шипучего «Асти
Спуманте»! Нас ждут гондольеры.
Как тренер, а также мужчина,
Я в сердце сижу чемпионки.
Пусть я молчалив, как машина,
Любовь – не резервная шина,
А вечности ласковой чётки.
(Отходит в сторону.)
Энергично, чтобы не сказать фривольно, на кресле-каталке с привязанным к спинке воздушным шариком, выезжает Мими Кайсынкайсацкая-Соммерсет.
МИМИ.
Мне с чем-то сто, и с чем – немало.
Век декадентства миновал.
Вглядись в неровный слой эмали,
Не там ли бродит минотавр?
Что ты, что ты, что ты, что ты?
Я солдат девятой роты,
Тридцать первого полка!
Ламца-дрица-ца-ца!
Мечты о дальних светозарах
Нас уносили на века,
Когда шалили в дортуарах,
Не ведая большевика.
Что ты, что ты, что ты, что ты?
Вот корнет в одних ботфортах
Кавалергардского полка,
Ламца-дрица-ца-ца!
Какие были джентльмены!
Плясали Пат и Паташон!
И проплясали все пельмени,
Лишь гадский вьется запашок.
Что ты, что ты, что ты, что ты?
Я из пятой разведроты
Конницы пролетарьята,
Пасть пахучая разъята.
Здесь не терпят гордеца,
Ламца-дрица-ца-ца!
(Откатывает в сторону.)
Сдержанно, тонно проходит местный электрик граф Воронцофф.
ВОРОНЦОФФ.
Нам внятно все – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений,
Но русский ток пока еще не смыл
Плевел злокозненных поползновений.
В родной глуши я весь аристократ,
Распространитель качеств и количеств.
Как был среди философов Сократ,
Таков и я по части электричеств.
Включая вечером в квартире свет,
Вы вызываете одно из таинств.
Сей тайны не постиг ни Ист, ни Вест,
Как непостижно то, что вносит аист.
(Отходит в сторону.)
На манер московского пьянчуги-работяги по сцене косолапит местный водопроводчик князь Олада.
ОЛАДА.
Моя маман, равно и мой папа,
Унверститетов не кончали.
Вода моя текла, бурля, сопя,
Трубу нащупала упрямая стопа,
Наш княжий дух мне пел виолончелью.
На родине ужасных праотцов
Я увидал своих коллег воочью.
Зачистили мы дюжину концов;
Таков наш брат, Москвы водопроводчик!
От них я научился красоте
И краткости гулаговского сленга.
Сквозь ржавчину вода текла, рассвет
Нас пробуждал, словно детей в пеленках.
Теперь вставай, смири же боль в коленках!
И будет там вода, и твердь, и Божий Свет!
(Отходит в сторону.)
Как пара доберманов, на сцену выскакивает пара репортеров.
РЕПОРТЕРЫ.
Воспитанники школ престижа,
Больших амбиций молодежь,
Горбатим тут средь горной стужи
И русский слушаем скулёж.
Такие выспренные рожи!
Тут впрямь становишься Толстым,
Но репортеры скачут с грыжей
И задницу бодрят хлыстом.
(Отходят в сторону.)
Походкой светского человека, маскирующей порядочную склонность к сплетне, с тросточкой появляется Габи Нард.
НАРД.
Один стоит под гнетом коромысла,
Другой горазд в перестановке смысла,
Но смешивать два этих ремесла
Есть тьма охотников – я не из их числа.
Свет, как всегда, сквозь сплетни волочится,
А я, как истовый нравоучитель,
В любом злословье, к коему влечете,
Ищу мораль и вот живу в почете.
Как ветеран компании известной,
Я укрепляю стены вам известкой,
И вот наш дом по зимам и по веснам
Нетлен стоит и одобряет сосны.
(Отходит в сторону.)
В танце, напоминающем то вальс, то танго, на сцене появляется мадам Лиди.
ЛИДИ.
О эти женщины Бальзака,
Мы так тревожно хороши!
Мы не чураемся бальзамов,
В букетах носик наш шуршит.
Мой муж на четверть века старше,
Пенсионер и моралист.
Я вижу, он с гондолы шара
Опровергает плюрализм.
Пенсионеркой стала в сорок,
Но уши слышат каждый лист,
Процеживают слухов ворох,
В которых смысл событий слит.
(Отходит в сторону.)
Неотразимой мэрилинмонровской походкой появляется наша главная героиня Наталья Ардальоновна Светлякова, т.и.к. Какаша. Читает с грустью.
КАКАША.
Была я там, где каждый хам хамит,
Где на пол падают вонючие галоши,
Там океан, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Волна и ветер так творят разбой,
Что паруса все вспучились на флоте,
Хрипит подсунутый к губам гобой,
А мне все помнится игра на флейте.
Прощай, мой принц, грусти иль не грусти,
Какаша я, а вовсе не Елена,
Ты побросай лишь камешки в горсти
И посмотри во глубь воды зеленой.
Быть может, там увидишь свалки битв,
И медный схлёст близ мифа, возле Трои.
Что делать мне, раз в доме нету бритв?
Бежать и спрятаться в нью-гемпширском Тироле?
(Отходит и сторону.)
И наконец, походкой отпетого московского «брателло», что пребывает в резком контрасте с неглупой физиономией, появляется наш главный герой Слава Горелик.
ГОРЕЛИК.
Мой дедушка отменных правил
Марксизму ум свой посвящал,
А внук в ответ смотался в Ревель,
Вернулся с ненавистью к ЩА.
Зверек трехглавый, хвостик гадкий,
Ползет, как тать, скулит шакал.
От ЩА ль удрали без оглядки
Стравинский, Бунин и Шагал?
Красотки все рванули в бегство,
Одна из них – моя жена.
К чужому подалася брегу,
Щавотиной обожжена.
Я стал большим капиталистом
И все ж, как зэк, люблю лапшу.
Услышу ль я твое монисто?
Умру ль иль в звоне попляшу?
Ей двадцать три, а мне уж тридцать,
Но впереди большой роман.
Три пьесы в нем, пиры, и тризны,
И разной прозы бахрома.
(Отходит в сторону.)
Вслед за тем все герои возвращаются к центру, берутся за руки и раскланиваются перед началом действа.
Действо происходит в девяностые годы завершающегося века на горнолыжном курорте в одном из северо-западных штатов США. Аккуратные тропинки в сугробах, вокруг цветущие снега. Разгар сезона, январь. По склонам иногда проскальзывают игрушечные фигурки слаломистов. Вверх по проволокам ползут кабинки. Эти картинки служат постоянным фоном действия, однако в начале спектакля мы ничего этого не видим, потому что царит раннее зимнее утро, вроде не предвещающее лыжной погоды.
Сцена представляет собой крошечную главную улочку поселка Бёрчтри-Вэлли, по-русски Березани. Посредине замерзший фонтан. Сбоку, разумеется, несколько берез в живописной асимметрии. Слева двери и окна банка «Дип Чазм», особняка Пола Фэймоса и лыжного магазина «Уорренти офф Фёрст Класс энд Электрик Рипэар». Справа – двери и окна кафе «Анкл Саша», гостиницы «Фэймос Инн» и магазинчика под названием «Эврифинг ю нид энд Пламинг».
Раннее, раннее утро. Солнце только лишь заявило о своем приближении – над горой, которая замыкает нашу панораму, проявилось мутноватое свечение.
Возле фонтана – две окоченевшие фигуры фотографов. Два аппарата на триподах нацелены на особняк Пола Фэймоса. Ситуация классическая для XX века: дичь выслежена, охотники ждут, оружие на изготовку.
Несколько минут проходит в молчании, только слышно, как фотографы булькают спасительным виски.
Окно спальни на верхнем этаже бесшумно открывается. В проеме появляется фигура Алекса Мамма. Он осторожно оглядывает улицу, но явно не замечает фотографов, принимая их, очевидно, за неживые предметы. Переносит ногу через подоконник.
За его спиной из глубины комнаты появляется обнаженная Софи Фэймос, прижимается сзади к Мамму.
СОФИ. Уходишь, солнце мое ночное?
МАММ. Чао. (Переносит во внешнюю среду свою вторую ногу.)
СОФИ. Ты совсем забывает, как это бывает русски.
МАММ. Ну, адью.
СОФИ. Вот так-то лучше, солнце мое ночное.
Фотографы включают свой свет и начинают щелкать камерами. Мамм летит вниз. Выскакивает из сугроба.
МАММ (свистящим шепотом). Мамоёбы-папараццы! Отдавайте пленки! (Пытается поймать хотя бы одного фотографа, но не тут-то было: те профессионально улепетывают.)
В разгар этой довольно нелепой погони на сцене появляется Слава Горелик. Он явно только что приехал. Но откуда? Определенно не из снежных краев. Во всей его фигуре сквозит какой-то бразильский шик: белые шатны, сандалеты, защитного цвета федора,[57] свитерок, предназначенный для тропических бризов, но отнюдь не для горных вьюг.
Погоня между тем кружит вокруг фонтана. Слава подставляет ногу набегающему Мамму. Тот со всего размаха влетает в сугроб. Фотографы смываются. Мамм вылезает из сугроба.
МАММ. Ты чё, мэн?
ГОРЕЛИК. Нормалёк. Если двое драпают от одного, значит, надо помогать. Значит, они беззащитны, как бурундуки, ну, по-вашему, «чипманкс».
МАММ. По-нашему тоже бурундуки.
ГОРЕЛИК. Главное, чтобы ты понял логику: человек не должен губить бурундуков.
МАММ. А чё они?
ГОРЕЛИК. Бурундук ведь тоже возник как участник мировой феерии. Ты это понял?
МАММ. Ну.
Завершив диалог в свойственном горцам стиле, Алекс Мамм покидает место действия.
Горелик подходит к дверям гостиницы, смотрит на часы.
ГОРЕЛИК. Гостиница закрыта, но «мест нет» на месте. Неужели это действительно та самая русская пьеса в Америке? Так что мы тут еще имеем в антураже? Кафе «Дядя Саша». Подожду возле кафе. Любопытно, какого дядю Сашу тут имеют в виду – Пушкина или Грибоедова? Так или иначе, в таком городке кафе должно открываться раньше других заведений. (Подходит к столику на открытой веранде, стряхивает снег со стула, вытаскивает из котомки бутылку шампанского и засовывает ее в снег на столе, чтобы охлаждалась. Сидит непринужденно, словно на пляже Копакабаны; холод его не берет.)
(Продолжает.) Хоть это и похоже на происки Стаса Ваксино, все-таки я, кажется, попал туда, куда стремился. Тот самый банк, о котором говорили ребята в Нью-Йорке. Между прочим, а не купить ли мне его со всеми потрохами? Олл райт, посмотрим по обстоятельствам. Да, чуть не забыл, – ведь вчера в Рио тот авторитетный нарисовал мне план этого горнолыжного местечка. (Рыщет в карманах, вытаскивает ресторанную салфетку.) План один к одному, все совпадает, сразу видно, что бабки не пропали – тут поработал профессионал. А вот и имена здешних русских корифеев. Президента банка зовут как-то по-грибоедовски – ну вот, спасибо, это не кто иной, как мистер Пол Фэймос; сразу повеяло классикой, Малым театром, дворянской сатирой. А вот еще два источника нужной мне информации – электрик Джин и водопроводчик Ник, также известные как Жека и Колян. Тут, видно, и в самом деле все слегка на русский лад. Братва в Каракасе, а раньше и братва в Санкте говорили, что здешнее графство иногда называют Уайтраша, иными словами Уай Траш А? – такая тут, видите ли, сложилась Белоруссия с потомками наших благородных семей в главных ролях.
«Ты будь там, Славка, поосторожней, – так говорили в Санкте. – В этом местечке можешь не только на гоголиану, но и на достоевщину нарваться. А самое главное, не вляпайся в грибоедство». Позвольте, но как в русской пьесе избежать классических влияний? С осторожностью тут далеко не уедешь.
Кому же здесь будет предназначена роль Чацкого? Может быть, автоматически мне как приезжему? В таком случае придется разочаровать как труппу, так и зрителей: я не Чацкий, я Слава Горелик. В моей фамилии живут три парки – Горе, Гора, Гореть. Вот именно: как у Ахматовой, а не как в «Горе от ума». Я не чажу – я горю, уважаемая публика, друзья русского театра.
Однако так или иначе, в моем положении было бы лучше для начала прикрыться какой-нибудь иностранной кликухой. Назваться, скажем, Бенни – от Лифшица, и Менделлем – от Осипа, почему бы нет? Бенни Менделл, звучит вполне лояльно, никому и в голову не придет, что имеет дело с пресловутым «новым русским» Славой Гореликом. (Вынимает из сугроба шампанское, хлопает пробкой.) Бенни Менделл, Слава Горелик пьет за тебя! Хорошо пошло! Теперь ты пей за меня, Бенни! Отлично! До конца пьесы ты будешь тут витать вместе со мной, а потом, если захочешь, действуй самостоятельно. Но лучше не надо, лучше держись меня. Кликуху все-таки не раздуешь до полновесной персоны. (Оглядывает обстановку.) Ну что ж, пока все идет неплохо. Место назначения достигнуто, впереди неизвестность. Шампанское клокочет хорошо, а не сочинить ли мне стихотворение? Где мой набор рифм, что в самолете надысь набросал? (Вытаскивает самолетное меню.) Ага, вот оно. Крузенштерна – крупные зерна или узы терна; взирали – Израиль, это пойдет… (Углубляется.)
Пока главный герой таким образом разглагольствует, на сцене появляются еще два персонажа. Поднимает шторы своего лыжного магазина «Уорренти офф» граф Воронцофф, Джин-Евгений. Из магазинчика «Эврифинг энд Пламинг» высовывает сизый нос Николай князь Олада. Друзья бросаются друг к другу, словно давно не виделись.
ОЛАДА. Джин, это ты, фак твою! Хау зи фак ю дуинг?
ВОРОНЦОФФ. Хай, Ник, целый век тебя не видел!
ОЛАДА. Если от двух утра до семи утра проходит вечность…
ВОРОНЦОФФ. Иногда проходит несколько вечностей, мэн.
ОЛАДА. Я бы на твоем месте не курил эту местную дрянь. Трава должна расти там, где ей предписано матушкой-природой, то есть на юге. Мужики приносят ворохи этого добра со своих секретных делянок в горах, однако неизвестно ведь, чем они ее удобряют. Сэкономишь ерунду, а потерять можешь свой главный ассет.
ВОРОНЦОФФ. Мне это не грозит. Мой главный ассет за себя постоит, это известно всем кадрам в долине!
ОЛАДА. У тебя только одно на уме, факинграф.
ВОРОНЦОФФ. А у тебя что на уме, ваше сиятельство?
ОЛАДА. Общая природа, общая наша семья, здоровье наше с тобой, ее здоровье, здравый смысл – вот что у меня на уме, вот почему я курю только натуральную марихуану. Еще со времен Вудстока я дал себе зарок курить только натуральную марихуану.
ОБА. Вудсток! (Оба на мгновение благоговейно затуманиваются, потом возвращаются к реальности.)
ВОРОНЦОФФ. Ну ладно, Олада! Ты как упрешься рогом в одну тему, не слезешь до скончания дней. Почему ты не спросишь, где я путешествовал этой ночью? Через какие фантазмы я проходил вместе с нею, с Какашкой! Нет, поистине, секс – это окно в метафизику!
ОЛАДА (помрачнев). Нечего трепаться, граф, и нечего вместе с нею проходить через фантазмы. Нас все-таки трое, и все мы русские люди. Конечно, она была секс-рабыней, но сейчас она все-таки супруга двух, подчеркиваю, двух порядочных людей, из которых один никогда не слезет с натуральной марихуаны.
ВОРОНЦОФФ. Все тот же спор славян. Ладно, давай-ка, князь, головки поправим. Тащи «Джека Дэниэла»!
ОЛАДА. Эх ты, Вронцофф-Уорренти-Офф, пиво по утрам тебя уже не устраивает, катишься вниз по наклонной плоскости. (Вытаскивает из кармана бутылку виски.) Пора тебе записываться к «Анонимным Алкоголикам».
ВОРОНЦОФФ (хитровато улыбается). Пожалуй, ты прав, Олада, – прячь бутылку до ланча, начнем с пива. Как в Питерето наши друзья говорили: «Пивка для рывка».
ОЛАДА (злится, но бутылку не прячет). Ты думаешь, Джин, что ты больше русский, чем я? Олады, между прочим, от Рюриков гребут, а Воронцовы малость портяночкой попахивают, особенно с этим говенным двойным «ф». Чем ваша семья прославилась, тьфу тебя и изыди? Травили наше национальное солнце поэзии?
ВОРОНЦОФФ. Того арапа? А не травил ли он сам нашу Елизавету Ксаверьевну? Сколько раз мне тебе говорить, что он был вне контекста. Полностью вне контекста.
ОЛАДА. Джин, я когда-нибудь бутыль обломаю о твою башку за эти «контексты», тьфу тебя и изыди. Учись все-таки по-русски думать и изъясняться, Божий электрик. (Вынимает из другого кармана бутылку водки «Жириновский».) Вот она, родная, и с портретом аристократа на этикетке. Вот с чего нам надо начинать по традиции!
ВОРОНЦОФФ. А вот теперь ты дело говоришь, Ник, Божий водопроводчик! Сдирай пробку!
ОЛАДА. Вот и опять ты сел в лужу, граф. Да какой же русский утром распивает «Жириновского» на двоих? Русский человек, простой, искренний, незлой, всегда ищет компанию на троих! Об этом еще Джон Стейнбек писал!
ВОРОНЦОФФ. На этот раз ты прав, друг. Вон там наш третий загорает возле «Дяди Саши». По всем приметам, не откажется.
ОЛАДА. Давай из-за уголка его позовем по традиции.
Между тем Славка Горелик, разомлев на двадцатиградусном морозе, что-то пишет на меню, иногда впадая в задумчивость сродни той, что появляется у хорошего финансиста при подсчете «ассетов» и «лайебилитис». Он не замечает, что два косолапых парня направляются к нему.
ГОРЕЛИК. Ну вот, готово, стих с синкопой! На этот раз всего лишь двенадцать с половиной минут. Главное – набор рифм. Смысл появляется сам по себе. Всем путешественникам советую: бросьте кроссворды, сочиняйте стишки. (Читает из меню.)
С набережной Крузенштерна
Трясется в трамвае на остров Елагин.
Ёжится, будто бы в узах тёрна.
После бредет, словно узник ГУЛАГа.
Марш-барабан и рядами стальные каски.
Сколько столетий на них взирали!
Дни распродажи богатств Аляски,
Годы отъезда в родной Израиль.
Склоны, поросшие можжевельником.
Связки колбас с холестерином.
Ваше величество, можно вольно? —
Мнится Улиссу голос сирены.
Гордые линии: Темза, Рига.
Стены из кладки энциклопедий.
Щурится знаний хват-мастерюга,
А сам косолапит с ленцой медведя.
Фалды подбросив, он сел к пианино.
Вот вам аккорды, толпа, нахалы!
Где ты, красотушка бабка Арина?
Дай я прочту тебе стих сначала!
ОЛАДА (Горелику, по-русски). Эй, хлопская дубрава, гордая пролетария, джентльмешонок полей (хихикает) для гольфа! Будем выпивальство а труа?
ГОРЕЛИК. За эту «гордую пролетарию», Ерема, ты ведь можешь и в лоб получить. Вы кто такие?
ВОРОНЦОФФ. Мы, видите ли, потомки русской аристократии, восемьдесят лет назад поселившейся в Бёрчтри-Вэлли. Я граф Евгинарий Воронцофф, ну, в общем, Жека, по-английски Джин Уорр, удачливый торговец.
ГОРЕЛИК. «Уорр» всегда удачливый торговец.
ОЛАДА. А я князь Олада, честный торговец. По-здешнему, Ник Ола, а по обычаю старорусскому и по новому, петербургскому, зови меня Колян. Я также помогает коллективку по части трубок.
ГОРЕЛИК (в сторону). Кажется, сразу на нужный народ вышел. (Жеке и Коляну.) А я спец из Санкта по части геральдики и семейных хроник. Меня зовут (замялся, пытливо вглядывается в черты собутыльников) Бенни Менделл, к вашим услугам.
ВОРОНЦОФФ (в сторону). Бенни Менделл, а так ведь сразу и не скажешь!
ОЛАДА (вынимает «Жириновского» и три пластмассовых стаканчика). Ну чаво, мужичье, «он сказал: поехали», что ли?
ГОРЕЛИК. Дай-ка я сам разолью. У меня глаз – ватерпас!
Все трое употребляют свои дозы. Джин Уорр, изящно отставив в сторону мизинец. Ник Олада крякает и трясет башкой в национальном стиле. Горелик-Менделл – по-богемному, как бы между прочим.
ГОРЕЛИК. Закуска есть?
ОЛАДА. Закуска сей ранний час не имеет себя, тьфу тебя и изыди, эвейлабл.[58]
ГОРЕЛИК. Ну, тогда придется мануфактуркой. (Вытирает губы рукавом, нюхает ткань.)
ОЛАДА И ВОРОНЦОФФ (изумленно и радостно). Да неужто ты… вы… прям оттеда?
ГОРЕЛИК. Я же сказал, что я из Санкта, специалист по вашим блядским родословным. У меня командировка в эту местность.
ВОРОНЦОФФ. Где это – Санкта, позвольте вас спросить?
ГОРЕЛИК. Это там, где ваши предки понастроили дворцов и навербовали жандармов; там, где они в детских штанишках с оборками совершали променады под надзором мадам Клико и месье Татинже; там, где ветер, летя по главному проспекту, приносит с собой всю Северную Европу и кусок Италии… Ну, понятно?
ВОРОНЦОФФ И ОЛАДА. Неужели из Ленинграда, приезжий, coy джентл, coy мэн?!
ГОРЕЛИК. Из Его Величества Рабочего Класса Колыбели Революции Имени Кирова Города-героя Святого По-голландски Города Петра. (Взгляд его на мгновение благоговейно затуманивается.) Честь имею, ваши сиятельства, перед вами – представитель третьего поколения советской аристократии-бюрократии.
Воронцов стоит неподвижно, стараясь не уронить достоинства перед таким знатным приезжим. Между тем князь Олада в восторге совершает довольно медвежий танец, выдергивая из сугробов то сучок «Зюганов», то коньяк «Шохин», то вермут «Явлинский».
ОЛАДА. Ну, прохоженствующий, не знаю, как тебя всамделе звать, давай разливай! У тебя глаз-то действительно ватерпас!
ГОРЕЛИК (завершив молодецкую выпивку). Ну, братва, я захорошел!
ВОРОНЦОФФ И ОЛАДА (восторженно). И вы захорошел, и мы захорошел! Какая вокабулярная экспрессиона, как бы сказала прабабушка Мими!
ГОРЕЛИК. Скажи, братва, тут в ваших краях такая девушка-блондинка не появлялась?
ВОРОНЦОФФ И ОЛАДА (хохочут). Много их тут появлялось. Основательно! Вот именно так, как вы описали, блондинки, блондинки, но есть и брюнетки. Блондинки, паря, слегка приелись, в горах в снегу грезишь о кастаньетах, о фламенке… Точнее нельзя? Шо за блонда тебя интересует, Бенни-бой?
ГОРЕЛИК. Неотразимая такая. Сумасшедшая. Звезда станции метро «Нарвские ворота». Наташка Светлякова такая по прозвищу Какаша. Ее кто-то в Америку увез… (Застывает со стаканом очередного напитка в руке, на лице его отражается неподдельное страдание.)
ВОРОНЦОФФ (отводит в сторону Оладу, шепотом). Ну, князь, вот так попали! Этот Бенни Менделл нашу мечту, нашу супругу хочет поймать, надергать из нее перьев.
ОЛАДА. То-то она прошлый раз кричала; он придет, придет, он освободит меня из рабства! Как напьется или нажрется, так обязательно Славку Горелика какого-то зовет. Слушай, граф, она ни разу никакого Бенни Менделла не называла.
ВОРОНЦОФФ. Шат ап, Ник! Ни слова больше на эту тему! (Горелику.) Нет, Бенни, таких, как вы описываете, у нас тут сроду не было. Но не горюй, душка, найдутся и не хуже.
Из дома Фэймоса выходит Софи. Она в лыжном костюме и с лыжами. Деловито проверяет экипировку.
ГОРЕЛИК (Воронцоффу). Как ты меня назвал? Чушка?
ВОРОНЦОФФ. Я вас назвал «душка», а не «чушка». Это просто так по-дворянски, любезнейший.
ГОРЕЛИК. За такие любезности можно и по хребтине получить! Ну погоди, граф кисельный, в смысле седьмая вода на киселе, я ведь всю твою родословную знаю!
ВОРОНЦОФФ. Милостивый господарь! Не забывайтесь!
ОЛАДА (основательно поплыл). Мир, пацаны! Мэйк лав, нот уор![59] Мы за мир, и песню эту не упрячет враг в штиблету!
Проходящая мимо Софи Фэймос фыркает прехорошеньким носиком: дескать, что за свинство развели здесь эти мужланы.
ОЛАДА. Куда рулишь, София Премудрая?
СОФИ. Будто вы не знаете, дядя Коля. Всего неделя осталась до стартов Килиманджаро, надо тренироваться. (Замедляет шаги, внимательно изучает фигуру Горелика.)
ВОРОНЦОФФ. Дочь министра-капиталиста барона Фамуса, если по-русски. Софи Фэймос, олимпийская чемпионка. (В сторону.) По ночным видам спорта.
СОФИ. А вы дурак, дядя Евгинарий. Ваши реплики в сторону прекрасно доходят до моих ушных мембран, еще не тронутых возрастом. Граф, не стыдно ли вам постоянно волочиться за молодежью? Ваш друг из Рио-де-Жанейро еще подумает, что вы что-то обо мне знаете.
ГОРЕЛИК. Простите, мисс, но почему вы решили, что я из Рио?
СОФИ. По вашей шляпе. Никто из бразильцев не носит такого, но наши все возвращаются из Рио в этих шляпах. Им, тем нашим, ну, скажем, дяде Коле и дяде Жеке, кажется, что после поездки в Бразилию они стали авантюристами, между тем не вылезали из бара отеля. А то еще на родину предков повадились, изображают там всяких гусар: поручик Голицын, корнет Оболенский, всяких там Лермонтовичей и Пушкинзонов. В недалеком прошлом приехали два этих наших бюргера из Санкт-Петербурга такие, видите ли, загадочные, как будто там какой-то кусок любви отхватили. И все время норовят «а труа» – даже с племянницами.
ГОРЕЛИК. Какая наблюдательность! Какая проницательность! Какой высокий моральный стандарт! Разрешите, я провожу вас до вашей трассы?
СОФИ. Только без расчета на «куики». То есть без «пистона», по-рашенски.
ГОРЕЛИК. О боже мой! Юная баронесса! Как вы могли предположить столь нахальные намерения с моей стороны? Смею вас уверить, я как кабинетный ученый являюсь солидным и даже слегка консервативным членом общества.
СОФИ. Мэн, что-то вы не похожи на консерватора. Скорее напоминаете сексуальных бандитов, которые всегда собираются вокруг Олимпийских игр в надежде потрахать опьяненных успехом чемпионок.
ГОРЕЛИК. Я не из их числа, барышня. Уж если я встречаю какую-нибудь чемпионку, неизменно влюбляюсь до умопомрачения. Ночные безумные телефонные звонки, раблезианского масштаба муки ревности, тонны стихов и пр. и др. Что касается непосредственно вас, то я ведь вас вычислил задолго до того, как вы побили Кламзи Батток[60] и Лиззи Ярд на страшных склонах Килиманджаро. Ведь вы же шестнадцатая баронесса из третьего колена Фамусов, не так ли?
Вы удивлены, вы даже шокированы, однако поверьте, в этой разработке нет ничего скабрезного. Дело в том, что я историк, архивист, и моя главная тема – это родословные российского дворянства. Ваш род я прослеживаю до Смутных времен. В войске Лжедимитрия Первого сражался бельгийский капитан Фома Уссе. Считалось, что он пал на поле брани, однако я достоверно установил, что он в течение пятнадцати лет после даты предположительной смерти получал пособие от саксонского короля.
Теперь держитесь за что-нибудь, лучше всего за меня, Сонечка! Россия притягивала бродячих капитанов своими женщинами. Кавалер Уссе остался в России и женился на дочери боярина, то есть барона, Кайсын-Кайсацкого. Эта фамилия вам, конечно, известна, однако вы никогда не предполагали такой кровной близости к Мими, что была национальным сокровищем как Англии, так и Калмыкии. Ага, я вижу, вы слегка закачались? А ведь мы только начали рассказ о славной династии, о которой немало всякого, в том числе и клеветы, распространялось в свете.
СОФИ. Чем это от вас так сильно несет?
ГОРЕЛИК. Это водка «Жириновский».
СОФИ. Я потрясена. Вместе с запахом водки «Жириновский» вы приносите мне память о капитане Фоме Уссе, о котором я, признаться, никогда не находила никаких сведений в семейных анналах.
ГОРЕЛИК. Пеняйте на анналы.
СОФИ. Значит, цель вашего приезда в нашу Березань…
ГОРЕЛИК. Интервью, интервью и еще раз интервью. С их помощью я надеюсь найти недостающие звенья в генеалогической паутине семейств Олада, Воронцовых, Фамусовых, фон Мочалкиных, Нардин-Нащокиных и Кайсынкайсацких-Соммерсет. Меня, собственно говоря, зовут по-русски д-р Горелик, Слава Горелик, всегда к вашим услугам, а по-английски Бенни Менделл, если позволите. Вы понимаете?
СОФИ (очень возбуждена, с трепетом). Еще бы не понять! Как могу я не понять, если вы столько раз являлись мне во сне!
ГОРЕЛИК (как бы не замечает такого ошеломляющего признания). Я проведу здесь не менее недели. Жаль только, что в этой очаровательной гостиничке, что напротив ваших окон, нет свободных комнат.
СОФИ. Для вас найдется.
ГОРЕЛИК. Вы знакомы с хозяином?
СОФИ. Я сама хозяйка этого отеля. Где ваши лыжи? (Шепчет жарко.) Человек без лыж здесь вызывает подозрение в это время года. Даже такой тропический принц, как вы.
ГОРЕЛИК. Ну, я куплю себе сноуборд в «Уорренти офф». Я слышал, что сноубордисты сейчас тут у вас задают тон.
СОФИ (с неожиданным раздражением). Сисси-бойз, вот кто они такие! Не настоящие спортсмены! (С неожиданной нежностью.) Впрочем, вам я и доску прощу. Ведь вы, сударь, как это по-русски, являнствуете фром моих мечт, подобен Онегин, подобен Байрон…
ГОРЕЛИК. Ну с этим мы разберемся, барышня.
Парочка исчезает в глубине сцены.
Между тем князь и граф сидят на краю фонтана в глубокой, почти ступорозной задумчивости: веселое опьянение патриотическими водками сменилось черным сплином, этим нередким спутником русской аристократии.