Кавказ. Выпуск XVII. Черкесия - читать онлайн

В манускрипте [эта работа] помещена под заглавием: «Отрывок из сочинения: о народах, живших и ныне живущих в пределах России». Автор, как видно из такого заглавия, поставил себе обширную задачу, но, к сожалению, не успел решить ее во всей полноте. От предполагавшегося им труда мы имеем только настоящие очерки этнографии Кавказа, и, как мы слышали от Егора Петровича Ковалевского, его покойный брат много занимался исследованием сибирских народов, потому в бумагах могут быть найдены подобные же очерки этнографии Сибири. Издаваемый ныне манускрипт доставлен в редакцию по воле покойного Евграфа Петровича Ковалевского, выраженной им в саму минуту смерти. Узнав от нас об основании «Вестника Европы», он сказал нам еще тогда: «Подождите, я вам также помогу», но мы приняли эти слова за одно желание выразить сочувствие к предпринимаемому нами изданию. В самый день кончины, не более как за четверть часа, покойный обратился к своему сыну Михаилу Евграфовичу и поручил достать ему из ящика лежавшую там рукопись, перелистал ее, привел в порядок и, возвращая, прибавил: «Передай это С.[очинение] для «Вестника Европы». Сын, обманутый и твердостью голоса, и направлением мысли больного, не предвещавшими близкой катастрофы, отложил рукопись и вышел из кабинета. Через несколько минут после того Евграфа Петровича не было уже в живых.

При всеобщем уважении, которое так справедливо заслужил покойный своим умом, образованностью и характером, благородным, прямым и откровенным, мы считаем особенной честью для своего журнала поместить на его страницах труд лица, которое находило возможным при своей государственной деятельности посвящать время и науке, и литературе. Такого рода явления особенно редки у нас, где литературное или научное слово и практическое дело отстоят, к сожалению, весьма часто на почтенной дистанции друг от друга: ученый и литератор считается потерянным для практической деятельности, и наоборот, практический деятель до того поглощен этой самой деятельностью, что всякое литературное занятие представляется ему чистейшей потерей времени. Быть может, потому в нашем обществе образовалась такая рознь вообще между словом и делом: так называемые деловые люди впадают в отсталость, а литература страдает платонической любовью к прогрессу. Практик и теоретик при таком направлении не только не служат друг другу, но даже становятся враждебными, а общество между тем ничего не выигрывает: консерватизм, сам того не подозревая, перерождается в обскурантизм, а прогрессисты ограничиваются утопией если безвредной, то также мало и полезной.

Научная и литературная задача, избранная Евграфом Петровичем Ковалевским, имеет близкое отношение к самому возвышенному пункту государственной деятельности покойного как первого министра народного просвещения, избранного настоящим царствованием, которому суждено составить новую эпоху в отечественной истории.

На долю истории русского народа с самых первых моментов его существования выпала тяжелая и вместе великая задача – пронести европейскую цивилизацию далеко на север и восток, введя в семью образованного человечества забытые историей народы и разбросанные ею по пути, в эпоху Великого переселения племен. Первоначально эта колоссальная работа совершалась нами инстинктивно, христианство и русский язык служили орудием просвещения инородцев. На огромных пространствах такая работа закончена до того, что от нее не осталось и следов; но перед нами и теперь еще лежит темная инородная масса, которую мы должны принять в себя и переродить. Изучение нравов этой массы, ее положения, степени умственного развития необходимо, чтобы решить задачу во всем ее объеме. Но и это не все: перерождение инородцев не может быть достигнуто непосредственно правительственными и административными мерами; надобно заботиться о повышении уровня своего собственного народа, который беспрестанно должен являться перед инородцами, как образец новой жизни, в качестве «припущенников». Чем выше развиты «припущенники», тем быстрее и могущественнее они будут действовать на полуварварских инородцев. Вот почему «народное» образование играет самую важную роль в наших общих политических судьбах и должно составлять первый параграф программы нашей государственной жизни. Так отнесся к этому вопросу и автор начатого сочинения «О народах, живших и ныне живущих в пределах России», когда он был призван высочайшей волей к управлению Министерством народного просвещения. Если история есть суд, то никому не дозволено быть вместе и свидетелем, и историком, а мы были свидетелями министерской деятельности Евграфа Петровича Ковалевского. В качестве простых свидетелей мы обязаны только указать будущему биографу покойного или вообще историку русской образованности в переживаемую ныне нами эпоху на одно обстоятельство: Министерство Евг. П. Ковалевского по народному просвещению было первым выбором настоящего царствования, и направление этого министерства как нельзя более гармонировало со всеми великими реформами, которые были так славно совершены в последующие годы этого же самого царствования. Никогда, как в последнее десятилетие, не было столько сделано для развития здоровых народных сил, и первое Министерство народного просвещения превосходно поняло, чем оно должно послужить новой эпохе нашей жизни. Министерство графа Уварова оставило по себе славу забот о высших и средних учебных заведениях, но то была и другая эпоха. Евграф Петрович Ковалевский при всей краткости своего управления ознаменовал свое время заботами о народных училищах, воскресных школах и т. д. Но мы только указываем на главное, свидетельствуем и не вдаемся ни в подробности, ни в ближайшую оценку всего, что было совершено или задумано покойным; он мог утешить себя мыслью, что в дальнейшей истории нашего народного образования возвратиться назад к его целям и планам будет именно значить – пойти вперед, сделать успех. Справедливо замечено, что такие личности весьма часто испытывают неудачу, что они слишком настойчивы, что они хотят приносить пользу во что бы то ни стало, даже против воли тех, кому считают долгом быть полезными; но таковы всегда бывают люди, которые всецело отдают себя делу и служат этому делу, а не самому себе. Служение делу, конечно, может вредить личным успехам, и, напротив, самослужение иногда обладает многими приятными качествами и может на короткое время нравиться более службы делу; но последнее рано или поздно найдет себе верную оценку, когда мы начнем подниматься от интересов дня на высоту интересов эпохи. Если большинство людей заботится исключительно о том, чтобы как можно более иметь «своих дней», и затем смеется над выгодами доброго имени в потомстве, то это заставляет только тем выше дорожить теми немногими, которые, как Евграф Петрович Ковалевский, не стараются во что бы то ни стало увеличивать числа «своих дней» и служат делу, а не самим себе.

I

Кавказ, стоящий каменной стеной между Азией и Европой, по своему географическому положению, по геологическому образованию его гор и по разнообразию его жителей привлекает к себе особенное внимание наблюдателя. Горы, наполняющие Кавказский перешеек, не простираются правильными грядами, но образуют или горные узлы, между собой перепутанные, или громадные плоскогорья, изрезанные ущельями. Между ними то возникают гигантские плутонические сопки (пики), достигающие необыкновенной высоты[56], в ребрах которых хранится неистощимый запас ледников, то являются живописные пригорки, покрытые богатой растительностью. Низменности, между этими своеобразными группами образовавшиеся, представляют то дикие расселины и котловины, из которых вырываются бурные реки, то плодоносные долины, питающие огромные стада домашних животных. Везде следы какого-то хаоса.

«Пространство между Каспием и Черным морем, – говорит сочинитель очерков геологии Кавказа[57], – взволновано разнообразными горами, точнее сказать, это целый океан гор, бурный, клокочущий, то воздымающийся до облаков, то упадающий в бездны: тут, видимо, происходила некогда ужасная борьба между земной корой и внутренними плутоническими силами, стремившимися поднять и разорвать ее». Действительно, если бросить взгляд на Кавказские горы в общем их объеме, то представляется невольное сравнение их с морскими волнами во время сильной бури, которые в таком виде внезапно окаменели. Но усилие науки восторжествовало над затруднениями, полагаемыми природой и населением Кавказа. Направление главного кряжа отыскано среди кажущегося хаоса; побочные отроги и соединение их с Главным хребтом определены; возвышенные пункты и другие замечательные местности значительной частью измерены барометрически и тригонометрически; географическое положение в той же мере определено астрономически. Всем этим мы обязаны трудам офицеров Генерального штаба Кавказской армии, в числе которых занимает видное место генерал Ходзько. Но усилия науки не остановились на таких успехах. Геологические и геогностические исследования Кавказских гор открыли нам не только внутренний состав их и формации, к которым они принадлежат, но указали главные направления их поднятий, перевороты, при том происшедшие, и геологические эпохи таких поднятий. Последними научными приобретениями мы обязаны преимущественно академику Абиху, посвятившему этому делу лучшие годы своей жизни и связавшему свое имя с геологией Кавказа.

Не такая участь выпала на долю этнографии Кавказа. Прошло с лишком 60 лет, как с владычеством русских на Кавказе началось их знакомство с его жителями, но этнографические о нем сведения недалеко подвинулись вперед. Конечно, этому препятствовала неприязнь большей части народов Кавказа к русским, но независимо от этого обстоятельства существовала и другая, не менее важная причина. При знакомстве с жителями Кавказа не обращалось особенного внимания на существенный признак, отличающий народы между собой, именно на языки, которыми они говорят. Попытки в этом роде наших академиков Гюльденштедта и Палласа и иностранных путешественников Клапрота, Каленатано, Боденштедта и других не могли привести к прочным результатам, потому что эти ученые ограничивались записыванием немецкими буквами со слуха некоторых слов, тогда как только элементарные формы и грамматический строй представляют существенное основание каждого языка и отличие его от других. Для избежания этого недостатка и для разъяснения запутанной этнографии Кавказа путем филологическим составлена была от нашей Академии наук особая программа (в 1853 году). Но она, как и все программы, осталась бы надолго без исполнения, если бы не явился надежный деятель на этом поприще в лице генерала Услара. Знакомый с Кавказом и обладая способностью изучать языки, а вместе с тем и духом настойчивости, пред которой преклоняются все препятствия, он в короткое время успел уже сделать довольно для лингвистики, но предпринятые им труды в последнее время обещают в будущем еще более. Прежде всего, Услар обратил внимание на недостатки употреблявшихся алфавитов для изображения звуков изучаемых языков.

Разбирая с сей целью разные алфавиты, он пришел к убеждению, что система звуков грузинского алфавита есть самая приложимая к кавказским языкам. Но как знаки его употребляются только для языка грузинского, малоизвестного вне Грузии, в самом Кавказе, то изображение букв принял Услар из самого общеизвестного здесь алфавита, который, без сомнения, есть русская азбука. Буквы ее, с необходимыми дополнениями, прилагаются к грузинской азбуке, и таким образом составился новый алфавит для языков и наречий Кавказа. При этом пособии разработаны им языки абхазский, чеченский и аварский; результаты трудов его помещены, с лингвистическими дополнениями, академиком Шифнером в «Мемуарах» нашей Академии наук 1862, 1863 и 1864 годов (на немецком языке).

В настоящее время Услар посвящает труды свои изучению языков и диалектов Дагестана. Но, кроме Услара, в последнее время были и другие деятели в разработке кавказских языков. Самое видное место между этими деятелями занимает академик Шифнер, издавший лингвистические разработки Услара со своими дополнениями и исследовавший подробно диалекты языков тушин и удов[58] в своих академических студиях, помещенных в трудах Академии наук 1856 и 1863 годов. Ему же вместе с покойным академиком Шегреном мы обязаны окончательной разработкой осетинского языка до такой степени, что можно было вывести безошибочно родственную связь его с известными уже языками и указать осетинскому народу место в общей классификации народов. Большей же частью сведения о языках Кавказа в настоящее время представляют только материалы, требующие дальнейшей обработки, и недостаточны для выводов сравнительной филологии[59] и для прочного основания этнографии Кавказа.

Кавказский перешеек служил одним из путей, по которым совершалось предшествовавшее Средним векам и падению Западной империи Великое переселение, или, вернее сказать, стремление народов с востока на запад. Народные массы, двигаясь через Кавказские горы, не могли не оставлять там своих осадков. Сверх того, народы, следовавшие по другому главнейшему пути, который шел из Средней Азии, мимо северных берегов Каспийского и Черного морей, и осевшие на привольных для кочевки низменностях Волги, Дона и Днепра, будучи теснимы новыми пришельцами, находили убежище – иногда временно, а иногда навсегда – в неприступных горах Кавказа. Все это могло иметь последствием население Кавказа разными народами, тем более что гористое и разъединенное положение его препятствовало слитию их между собой. Но чтобы это разнообразие кавказского населения доходило до такой степени, как оно казалось в древности Птолемею, Плинию, Страбону и другим и как оно кидается в глаза и нынешнему наблюдателю, чтобы имена, которыми называют себя кавказские жители и которыми испещрены географические карты, действительно принадлежали разным народам, в том усомнится всякий, кому только доступны основания, служащие для народной классификации. Несомненно, что сравнительная филология после исторических данных, доказывающих настоящее происхождение народа, есть самое вернейшее из означенных оснований. Несмотря на то что правильным, систематическим изучением языков Кавказа начали заниматься весьма недавно, однако ж эти занятия довели уже нас до убеждения, что многие из обитателей западной части его, считавшиеся отдельными народами, составляют только отрасли их. Восточная окраина Кавказа, известная под именем Дагестана, как в геологическом, так и в этнографическом отношении представляется наиболее запутанной. Дагестан образуют горные узлы или гигантские плоскогорья, изрытые по разным направлениям ущельями. В этих диких, неприступных местах гнездятся жители небольшими обществами, считающимися отдельными народами, а диалекты их принимаются за особенные языки, которых многочисленность дала повод персиянам называть эту страну «Гора языков». Чтобы выйти из этнографического лабиринта в Дагестане, одна только ариаднина нить – сравнительная филология. Хотя, как выше сказано, наша разработка на этом поприще началась недавно, но тем не менее она уже указывает нам на то, что число настоящих народов, говорящих отдельными языками, а не наречиями, должно значительно уменьшиться и в Дагестане. Этим только путем можно развязать этнографическую путаницу Дагестана и достигнуть важных результатов не только для этнографии, но и для истории Кавказа. Наука ожидает этого от полезной деятельности г-на Услара, посвятившего свои занятия в последнее время изучению языков и наречий дагестанского населения. Затем будет предлежать труд для ученых, специально занимающихся сравнительной филологией: воспользовавшись местными лингвистическими исследованиями, ввести народы Кавказа в общую классификацию и указать им в ней известное место. До того же времени мы должны довольствоваться такими сведениями, из которых можно составить только очерки. Но прежде, нежели мы приступим к ним, просим читателя еще раз бросить взгляд на географическое положение Кавказского перешейка.

Главный хребет Кавказских гор простирается, как вообще принято, от северо-запада к юго-востоку, но, по нашему мнению, будет правильнее сказать в общем орографическом смысле – от юго-востока к северо-западу. Это протяжение его служит основанием к разделению Кавказа на Верхний, или собственно Кавказ, и на Нижний, или Закавказье. Народы, населяющие Закавказье, большей частью имеющие письменность и историю и занявшие место в общей классификации, вошли уже в наше описание обитателей России в нынешних ее пределах[60]. Настоящую задачу нашу составляют обитатели собственно Кавказа, не имеющие ни письменности, ни истории, а потому требующие особенного изучения. Мы будем касаться исторической географии Закавказья, насколько то необходимо будет нам для уяснения происхождения и исторической судьбы народов, населяющих собственно Кавказ. Для большего же удобства и наглядности мы разделим собственно Кавказ на Западный, Средний и Восточный. Деление это, впрочем, не будет представлять математической точности. Мы увидим впоследствии, что, например, территория одного из кавказских народов – сванетов, относимых нами к обитателям западной его части, входит несколько и в пределы Закавказья. Но мы не остановились на этом неизбежном неудобстве ввиду очевидной пользы принятого нами деления.

Черкесы

Значительнейшую часть Западного Кавказа составляет так называемый Закубанский край, ограничивающийся с севера и востока течением Кубани от истока до устья сей реки, с запада – берегом Черного моря, с юга – частью сим морем, а большей частью Кавказским хребтом и его отрогами. По крайней мере две трети этого огромного пространства занимают горы, и только одну треть – равнины и горные долины. От северной его границы горы постепенно возвышаются: с одной стороны, к берегам Черного моря, в которые они как бы упираются, а с другой – к истокам рек Белой, Лабы, Урупа и Зеленчуков, вытекающих из Главного хребта. Покатости этих гор покрыты девственными лесами разных лиственных и хвойных пород. Равнины тянутся по левому берегу Кубани и по низовьям рек Лабы, Белой и других, в нее впадающих, составляя почву, плодородную и весьма удобную для земледелия и скотоводства. Что касается до продольных и поперечных горных долин, то они представляют разнообразные климатические и почвенные полосы, ожидающие только рук для культуры самых разновидных растений. В этом благодатном крае было самое редкое население, разбросанное на обширном пространстве небольшими поселками (аулами), из которых составлялись общества, носившие разные названия и считавшиеся за особые народы. За исключением русских поселений в казачьих станицах и укреплениях, означенные общества занимали в Закубанском крае, начиная с северо-запада, следующие местности:

натухайцы жили близ Апапы и Суджукской бухты, между морем и реками Адагум и Кубанью;

шапсуги были известны под именами больших и малых; последние, или приморские, граничили с натухайцами и тесно с ними соединялись, занимая места от Анапы до реки Шахе; первые обитали на западе от абадзехов до реки Адагум, а на юге – до реки Псезуапсе по обоим склонам Главного хребта;

убыхи жили на юго-западном склоне Главного хребта, между реками Псезуапсе и Саше; по берегу моря они составляли смешанные общества с шапсугами и абхазами, носившие разные наименования и, между прочим, имя вардану, напоминающее реку Кубань, которая у эллинских и римских писателей называлась Вардан[61];

абадзехи занимали центральное положение края и обитали по северным лесистым склонам Главного хребта, от истоков Белой до реки Шабша. Эти четыре общества, известные под именем закубанских горцев, или черкесов, были настоящими представителями своей народности. Они считали себя совершенно независимыми, несмотря на Адрианопольский трактат, по которому Турция уступила их России, и представляли миниатюрные республики, соединенные между собой вроде федерального союза. Поэтому их называли вольными черкесами, в противоположность другим обществам, более или менее подвластным русскому правительству, которые управлялись назначаемыми от него князьями, почему они и носили название княжеских, или мирных, черкесов. Впрочем, им предоставлялось также внутреннее самоуправление, а владетельные князья обязаны были только наблюдать за сохранением общественного спокойствия, что на самом деле мало исполнялось. Я не буду исчислять здесь всех обществ, принадлежащих к последней категории, нередко состоящих из небольшого числа аулов и представляющих один и тот же тип, но упомяну только о важнейших из них. Первое место между ними занимают бжедухи, жившие между шапсугами и абадзехами, по низовьям рек Пшекупс и Пшеш, и хотя подчинившиеся России за несколько лет до общего покорения Западного Кавказа, но не перестававшие принимать участия во враждебных замыслах [по отношению] к ней вместе со своими соседями. Не в дальнем расстоянии от бжедухов обитали жанеевцы, или жань, – отрасль, некогда сильная, которой остатки занимают ныне остров, образуемый двумя рукавами Кубани и называемый черноморскими казаками Кара-Кубанским островом. Часть жанеевцев слилась с натухайцами. Далее на восток и на юг от бжедухов закубанцы занимают места, более близкие к русским военным поселениям и потому более удобные для наблюдения. Сюда принадлежат: гатюкои, живущие частью на правом берегу реки Сагуаша, частью между Белой и Лабой, в низовьях сих рек; темиргоевцы, обитающие по низовьям Лабы; мохоши – на левом берегу Лабы, выше темиргоевцев; бесленеевцы и кабардинцы, занимающие ближайшие места к Кубани: первые по Большой Лабе на Тегенях, а последние, выселенные за разбои в 1822 году из настоящей Кабарды, по реке Уруп. По свидетельству же Люлье (Записки Кавказского отдела Русского географического общества. 1857), и бесленеевцы выселились из настоящей Кабарды не более ста лет тому назад, сохраняя и поныне нить родства с кабардинцами. Об этих последних, составляющих одну из самых важных отраслей черкесского народа, мы скажем в своем месте при описании народов Центрального Кавказа. Все так называемые княжеские, или мирные, черкесы представляют небольшие общества – от 3 до 7 тысяч душ и в совокупности составляют от 50 до 60 тысяч душ. Между тем население вольных черкесов до последнего выселения их составляло до 350 тысяч, а по другим известиям, доходило до 400 тысяч душ. Впрочем, эти цифры не представляют безусловной верности, но должны быть принимаемы только как приблизительные. В народе, совершенно замкнутом и к другим враждебном, у которого не сохраняется [память о] времени рождения и смерти, у которого даже почитается грехом считать людей, невозможно достигнуть верности в делах такого рода[62].

Все вышепоказанные обитатели Закубанского края говорят одним языком, изменяющимся только в наречиях, сходствуют между собой образом жизни, нравами и обычаями, наружным видом, нравственными и духовными свойствами, почему, несомненно, составляют один народ, который называет себя вообще по имени языка – адыге, и у нас известен под названием черкесов. Отличительные свойства этого народа – неограниченная любовь к свободе и привязанность к родным горам своим, дух воинственный, личная храбрость и необузданная страсть к хищничеству и разбоям. Упражняясь с малолетства в делах этого рода[63], черкесы приобретали, с одной стороны, ловкость и отвагу, а с другой – способность переносить всевозможные лишения. Напрягая все свои способности для изыскания средств к верной гибели противника, не останавливаясь ни перед чем, не щадя ничего, черкес в одно и то же время является и героем, и пошлым разбойником. Воровство всякого рода считается не преступлением, а достоинством; преступен, по понятию черкесов, только тот, кто попадается на деле. К этому следует присовокупить и вероломство черкесов: обмануть не только чужого, но и своего, а особенно русского, и даже вероломно убить его, – это верх достоинства и заслуга пред Аллахом.

Черкесы, говоря вообще, среднего роста, крепко сложены и отличаются правильными и мужественными чертами лица, сквозь которые нередко проглядывает свирепость. Между черкешенками встречаются настоящие красавицы, но это составляет принадлежность более высшего сословия, пользующегося удобствами жизни. В низших же слоях Черкесского общества женщины, по свидетельству лиц, имевших возможность видеть их тысячами при переселении в Турцию, не отличаются красотой, и в этом отношении уступают мужчинам. Сверх того, красота черкешенок непродолжительна и сохраняется преимущественно у девиц, по выходе же замуж самые красивые женщины от тяжелых трудов и беспрерывных забот весьма скоро изменяются и дурнеют. Что касается до молвы о красоте черкешенок вообще, то она возникла оттого, что турки получали для своих гаремов красивых женщин через прибрежных черкесов, которые занимались этой постыдной торговлей по удобству своего жительства; сами же они приобретали их во всем мусульманском населении края.

Замкнутость и отчуждение черкесского народа от чужеземцев и ненависть к гяурам, и особенно к русским, представляли неимоверные затруднения в ознакомлении с их домашней, социальной и политической жизнью. Всем, что нам по этому известно, мы обязаны лицам, которым по особенным случаям удалось ближе познакомиться с черкесами[64]. Добытые таким путем данные, между прочим, показывают, что народ черкесский стоит на низкой степени социального развития; вся жизнь его как домашняя, так и общественная проникнута элементом патриархального, родового быта. Старейший в семействе есть полный властелин над членами его. Родительская власть ничем не ограничена: отец ни перед кем не отвечает за жизнь своего ребенка. Впрочем, злоупотребления родительской власти у черкесов составляют редкость, исключая разве продажу дочерей и мальчиков-сыновей в Турцию, которая в наших глазах есть жестокость, но, по их понятию, показывает только родительское попечение о доставлении детям своим счастливой будущности. В этом случае они руководствовались тем, что проданные дочери попадали нередко в гаремы могущественных пашей и даже султанов, а сыновья достигали высших степеней оттоманской иерархии.

В народе, у которого личная храбрость и физическая сила составляют всё достоинство, женщина не может пользоваться своими правами и должна находиться в угнетении. Действительно, жена или жены черкеса, которых он покупает, – настоящие рабы его. Нет ничего обиднее для черкеса, как уподобить его женщине. Удалец (джигит), предпринимающий какое-либо отчаянное дело, говорит: «Если я не совершу его, то позволю себе надеть через плечо вместо ружья прялку». Сказать черкесу, что он достоин носить юбку, – значит, нанести ему такое оскорбление, какое может быть искуплено только кровью. Если свободный и зажиточный черкес не был на войне и не участвовал в набегах, то или наслаждался дома покоем, или чистил свое оружие, или играл на пшенаре (двухструнная балалайка), или, наконец, разъезжал по гостям. На жене или на женах его лежали все заботы и труды по домашнему хозяйству и воспитанию детей; они, сверх того, приготовляли не только для них и для себя, но и для мужа белье и даже большую часть одежды. По свидетельству очевидцев, черкешенки отличаются замечательным искусством в женских рукоделиях: что они ни делают, во всем видно практическое приспособление и даже хороший вкус. Зато искусство в этих работах, после красоты, считается важнейшим достоинством девушки и служит приманкой для женихов. Чем красивее[65] или искуснее в женских рукоделиях девушка, тем более должно заплатить за нее выкуп (калым) родителям. Этот калым (по свидетельству Лапинского) простирается на наши деньги от 100 до 2 тысяч рублей и уплачивается преимущественно скотом, оружием, разным товаром и весьма редко деньгами. Но удивительнее всего, что (по свидетельству Торнау) черкешенки могут разбирать Коран, умеют читать и писать по-турецки и ведут даже переписку на этом языке за своих отцов и мужей, которые пренебрегают учением. Черкесские девушки пользуются некоторой свободой: им дозволено показываться в мужском обществе с открытым лицом; они могут принимать у себя родных и посторонних в присутствии какой-либо старухи; участвовать при свадебных и других празднествах, даже танцевать там с молодыми людьми. Потеря невинности считается величайшим несчастьем для черкесской девушки, которое искупается только женитьбой или смертью соблазнителя. Вообще девушка ответствует за свое поведение родителям, жена – мужу, а вдова – никому, если только она не нарушает правил общественного приличия; она может выйти вторично замуж, когда пользуется красотой, знатным происхождением или богатством. Но выйдя замуж, всякая женщина становится рабой своего мужа; никто ее не видит, и она не может переступить порога своего дома, не надев длинного белого покрывала. За неверность своему мужу по шариату она наказывается смертью, равно как и соблазнитель ее. Но если муж не хочет неверную жену подвергнуть суду, то имеет право продать ее, как невольницу. Несмотря, однако ж, на всю строгость гаремной жизни и все меры, принимаемые ревнивыми мужьями, случаются иногда примеры нарушения супружеской верности, которые оканчиваются обыкновенно трагически для соблазнителя и для жертвы соблазна. Барон Торнау приводит несколько примеров подобных трагических происшествий.

Право собственности сохраняется между черкесами и редко когда нарушается, а потому существует у них и право наследства, которое обыкновенно переходит к ближайшим родственникам мужского пола. При разделе имущества между наследниками по равной части старший из них имеет преимущество перед другими, состоящее в том, что он сверх своей части получает еще одну ценную вещь. Для разбора споров и тяжб между собой черкесы редко обращаются к кади, зная вперед, что они истолкуют закон в пользу того, от кого могут получить более для себя выгоды, но гораздо охотнее прибегают они к суду избранных старшин (тамата), выбираемых из среды людей, пользующихся добрым именем, преимущественно же из стариков, к которым вообще питают большое доверие. За убийство зовут на суд только люди, не имеющие силы отомстить обидчику, или, в крайних случаях, когда кровомщение угрожает принять слишком большие размеры, причем весь народ заставляет кровомстителей кончить распрю духовным судом, назначающим размер кровавой пени по шариату ли, одинаково определяющему цену крови для всех сословий, или по адату, указывающему постепенность в этой цене, судя по сословиям, то есть жизнь князя оценивается дороже, чем дворянина, а жизнь дворянина – более против простолюдина. По большей же части за кровь платится кровью. Кровомщение, канла, переходит по наследству от отца к сыну и распространяется на всю родню убийцы и убитого. Самые дальние родственники убитого должны мстить за его кровь. Сила и значение рода зависят от числа мстителей, которых он может выставить.

Наравне с этой характеристической чертой нравов черкесов стоит не менее характерное свойство их, состоящее в гостеприимстве. Хотя оно существует у всех народов, ведущих патриархальную жизнь, но черкесам оно принадлежит по преимуществу. Гость, кто бы он ни был, считается лицом неприкосновенным и самым почетным: его принимают, не спрашивая, кто он, откуда и куда едет, в особом, имеющемся у каждого небедного человека, отделении дома, называемом кунацкой (дружеской), и угощают всем, что есть лучшего у хозяина; в некоторых местностях сохранился даже древний обычай омовения ног гостя почетнейшей в доме женщиной. Пока гость в доме хозяина, жизнь его в совершенной безопасности: самый страшный его враг, сам кровомститель не смеет нарушить прав гостеприимства и нападать на гостя, пока он не оставит дома, где он принят.

Не можем оставить без внимания еще одну характеристическую черту черкесских обычаев. Князья и знатные дворяне не воспитывают своих сыновей в родительском доме, но отдают их с младенчества на воспитание посторонним, по избранию, лицам, далеко от них живущим и нередко принадлежащим другому обществу, или народу, как, например: абадзехи шапсугам, шапсуги убыхам и т. д. Цель этого обычая, как кажется, состоит в том, чтобы дети дома не изнежились и привыкли переносить физические труды и лишения. Воспитатель, аталык (слово татарское), имеет над своим питомцем родительскую власть, учит его с молодых лет ездить верхом, действовать шашкой, стрелять из пистолета и ружья. Когда же он достигнет юношеского возраста, то аталык отправляется с ним на разные поиски и обучает его, как должно искусно воровать, грабить и джигитовать, – в этом главнейшая состоит обязанность воспитателя. По достижении питомцем зрелого возраста и по изучении им, по понятию черкесов, военного дела аталык возвращает сына отцу, получает от него значительные подарки оружием, лошадьми и прочим и приобретает затем большое уважение от всего дома, особенно же от своего воспитанника, который обязан во всем и всегда ему помогать. Вообще этот способ воспитания служил большой связью между черкесами разных сословий и родов.

Женский пол высших званий отдается также на воспитание в чужие дома, где содержат девиц в строгом повиновении, заботятся о сохранении наружной их красоты и обучают рукоделиям, особенно вышиванию золотом и серебром. В этом заключается все воспитание, по окончании которого и по выходе в замужество девицы часть полученного калыма выделяется воспитаннице.

Черкесы – небольшие охотники до земледелия и производят хлеба столько, сколько потребно для своего продовольствия; гораздо охотнее они занимаются скотоводом и пчеловодством, пользуясь для того всеми удобствами. Из фабричных занятий черкесов заслуживает внимания только приготовление огнестрельного и белого оружия, которое составляет существенную потребность жизни и потому ценится выше всего. Прочие фабричные и мануфактурные изделия, за исключением малого числа приготовляемых дома, приобретались преимущественно посредством контрабандной торговли, которой способствовали малодоступные для наблюдения берега Черного моря. Кроме бумажных, шелковых и суконных товаров черкесы получали этим путем соль, в которой особенно нуждались, серу для приготовления пороха, имея у себя дома селитренную землю, а отчасти порох и оружие. Взамен этих товаров они отпускали свои произведения, преимущественно воск, мед, невыделанные кожи и скот. Отпускная торговля, так же как и привозная, имела большей частью меновой характер. Но самый дорогой из отпускных товаров, идущих в Турцию, составляли девушки и мальчики. Этот живой товар обогащал не только прямых хозяев его, но также и турецких комиссионеров, для приобретения его скитавшихся по берегам Черного моря и в самой Черкесии. Русские крейсеры строго преследовали суда, нагруженные этим товаром, но частью по легкости хода их, а частью по неприступности морского берега во многих местах им нередко удавалось скрываться от таких преследований. Теперь положен конец этому постыдному торгу.

Черкесское общество представляет четыре сословия: высшего дворянства, или князей (пши), дворян (уорк, уздень), свободных людей (твокол) и рабов (тльхо-кошао). Князья ведут свой род с глубокой древности и стараются сохранить чистоту своей крови, не смешиваясь даже с дворянами, так что сын, родившийся от князя и дворянки, не может почитаться настоящим князем. Между вольными черкесами древних княжеских фамилий сперва было немного, но число их увеличилось впоследствии пожалованием некоторых семейств в княжеское достоинство турецким правительством. Что касается до мирных, или княжеских, черкесов, то у них еще более княжеских фамилий, которые преимущественно переселились из Кабарды. Хотя князья вообще пользуются в Черкесии особенным почетом, но влияние их на общественные дела мало отличается от влияния дворян и зависит преимущественно от личных свойств и достоинств каждого. Дворяне, по большей своей численности и по большему влиянию на народ, представляли сильный аристократический элемент у черкесов. Но в последнее время от распространившегося мюридизма (воинственно-религиозной секты, игравшей великую роль в магометанском населении Кавказа), которого главный догмат составляет приведение в один уровень всех сословий народа и прямое подчинение его единоличной власти имама, а может быть, и от других жизненных условий аристократический элемент стал упадать, а народ, или свободные люди, начали возвышаться и преобладать. Вот как описывает Люлье эти события у шапсугов и натухайцев[66]: «В сих обществах было много княжеских и дворянских фамилий, но влияние их мало-помалу стало ослабевать, а в народе начали проявляться стремления к большей свободе; из этого возникли столкновения партий и безначалие. Для восстановления порядка были созваны народные собрания, но не общие, а отдельные – дворянские, или аристократические (как называет их автор), народные, или демократические; последние по своей численности одержали верх над первыми. Дворяне старались потом разными средствами удержать свое влияние, но, не успев в том, прибегли к оружию и при помощи дворян соседних бжедухов одержали было победу над народом, но это не остановило хода событий, а, напротив, ускорило его. Вся надежда дворян на успех была потеряна: права и преимущества их уничтожены, всенародно объявлено равенство и пеня за кровь определена одинаково для всех». В обществе же бжедухов дворяне даже были изгнаны из общих аулов и принуждены были жить со своими рабами, в отдельных аулах[67]. Вообще раздоры между сословиями не могли не отразиться на прочности союза, связывавшего черкесов, и послужили одной из причин его шаткости в последнее время.

Независимо от сословных преимуществ пользуются у черкесов большим уважением: старики, и особенно те из них, которые обладают даром слова, имеющего сильное влияние на весьма воспламенительный черкесский народ; люди благочестивые, посещавшие гроб Магомета и носившие почетное название хаджи; удалые храбрецы, гаджериты, известные у нас под именем абреков, которые обрекали себя на все опасности, сопряженные с заклятой местью русским[68]; наконец, народные барды, гекуокамы, сохранившие в памяти геройские подвиги своего народа или особенных личностей, отличавшихся необыкновенной храбростью, – все это излагалось в песнях, нередко рифмованных, которые гекуокамы пели на пиршествах и перед началом сражения для возбуждения храбрости; с усилением ислама гекуокамы стали постепенно исчезать.

Между черкесами, которые сами пользуются неограниченной личной свободой, существовало рабство в полном смысле этого слова. Всякий свободный черкес мог иметь столько рабов, сколько позволяли ему средства, и продавать их кому и как хотел. Дворянин же, а тем более князь не могли даже обойтись без рабов, потому что личный труд для них почитался постыдным[69]. Рабы приобретались или покупкой, или захватом в плен и употреблялись для всех тяжелых работ. Если они не знали какого-либо ремесла, полезного для владельца, то участь их была самая жалкая. В особенности подвергались всем возможным угнетениям русские пленные, если только не имелось в виду получить за них значительного выкупа. Дети, рожденные от рабов, оставались в том же состоянии, но с ними обращались человеколюбивее, так же как и со стариками, на основании вообще уважения, питаемого черкесами к сединам. Торговля рабами была самая выгодная для черкесов. Ею преимущественно занимались убыхи и производили ее или сами, или посредством турецких агентов, приезжавших нарочно для того из Константинополя и, конечно, получавших огромные барыши[70]. Число рабов в каждом из черкесских обществ было различное. По свидетельству Лапинского, между убыхами рабы составляли почти четвертую часть всего населения, между абадзехами – десятую, а между шапсугами – едва двадцатую.

Двор, помещавший несколько домиков, в которых жили не только владелец с семейством, но и родные его по прямой восходящей и нисходящей линии со всеми рабами, им принадлежащими, составлял у черкесов административную единицу (юнег-дом, или двор). Сто таких дворов, образующих несколько аулов, рассеянных на довольно значительном пространстве, представляли общину, или волость (юнег-ис), которая управлялась старшинами (тамата) при содействии мулл и кади. Несколько таких общин, расположенных обыкновенно по течению какой-либо реки, составляли род или область, в которую входило до двадцати и более общин. Из областей уже образовалось то, что носило название народа абадзехов, шапсугов и т. д. Так как ни одно важное дело не предпринималось у черкесов без предварительного совещания, то на советы посылалось обыкновенно от каждой общины по два и более выборных старшины (тамата). В делах же особенной важности, касающихся религии, ополчения против русских, обсуждения предложений турецкого правительства и т. п., составлялись общие федеральные советы из нарочно избранных для того старшин от каждого народа, известных своей опытностью в делах военных и административных и пользовавшихся особенным влиянием. На этих советах избирались военные начальники и определялось, сколько каждая община должна выставить вооруженных воинов, пеших и конных[71]. Такой, по-видимому, простой и приспособленный к духу и степени развития народа порядок нарушался и колебался в своем основании от необузданного своеволия черкесов, от внутренних их раздоров и беспрерывных кровомщений. Последний из трех наибов Шамиля, высланных им к черкесам для распространения между ними мюридизма, – Мегмет-Эмин, бывший при Шамиле секретарем и постигший вполне его политику, видя, что администрация и суд у них находятся в большом расстройстве, старался ввести порядок и поэтому начал учреждать мехкеме, или окружные судебные приказы, которые составляли не одни только судьи, но и лица, заведующие полицией и другими отраслями администрации. Распоряжения эти, однако ж, не нравились привыкшим к своеволию черкесам: шапсуги скоро их отвергли, а у абадзехов, где Мегмет-Эмин пользовался особым влиянием, мехкеме существовали кое-где до самого падения наиба.

Все вышесказанное применяется к черкесам вообще, но преимущественно принадлежит вольным черкесам, сохранившим в чистоте национальный тип. Они составляли, как выше сказано, четыре отрасли: абадзехи, шапсуги, натухайцы и убыхи. Но из них только абадзехи и шапсуги представляли основу и могущество черкесского народа по чистоте типа и по числу населения: первых считалось приблизительно от 140 до 150 тысяч душ, последних – от 120 до 130 тысяч душ. Натухайцы, ничем не отличаясь от шапсугов, составляли одну с ними массу, а потому численность ее должна увеличиться по крайней мере еще на 60 тысяч душ натухайцев. Что касается убыхов, то они представляли самое малочисленное общество между вольными черкесами, простиравшееся до 25 тысяч душ. Но тем не менее убыхи имели значительное влияние на общие дела союза, по большему социальному своему развитию и по богатству сравнительно с другими обществами. Этим они обязаны были близости к ним морского берега, дававшего им возможность иметь сношения с более их образованными народами и производить прибыльную торговлю, особенно живым товаром. По этим особенностям и по говору, который отличается от прочих наречий языка адиге, некоторые считают их за народ особого происхождения. Такого мнения держится, между прочим, Люлье, считая убыхов отдельным народом, имеющим особенный язык, который, по его же словам, составляет только принадлежность простого народа, и то жителей горных ущелий; дворяне же и обитатели морского берега все говорят адыгским языком, удобно понимая притом и соседственный абхазский говор. Гюльденштедт, Лапинский, Белл, Боденштедт и Торнау утверждают, что убыхи составляют с прочими черкесами один народ. Последний из них присовокупляет к тому, что, может быть, они составились из черкесов, абхазов и европейцев, выброшенных, как говорит предание, на Черкесский берег во время первого Крестового похода. Все это указывает на то, что убыхи – народ смешанный, в основе которого, однако же, остался адыгский элемент преобладающим. К этой основе удобно мог присовокупиться элемент ближайших убыхам соседей – джикетов, отрасли абхазов, с которыми они находились в самых тесных сношениях. Может быть, в состав смешанного народа вошел и европейский элемент – тем ли путем, как свидетельствует предание, или, вернее, посредством влияния оставшихся от прежнего поселения греков, имевших, как известно, свои колонии по восточному берегу Черного моря и преимущественно на территории, которую занимали убыхи и соседние с ними абхазы, как в своем месте будет разъяснено. Ближайшее знакомство с убыхами при переселении их в Турцию показало, что они свободно объясняются с прочими черкесами и легко усваивают их наречие[72], а потому они, очевидно, сохранили общий с ними тип и должны составлять один с ними народ.

В настоящее время все черкесы исповедуют магометанскую веру по суннитскому обряду. Но, что прежде у них было распространено христианство, это доказывают предания, памятники и история. До сих пор у черкесов существует смутное воспоминание о христианстве; до сих пор сохраняются у них некоторые обряды и праздники христианской церкви, которые они смешивают с обрядами ислама и язычества. Они чтят память Иисуса Христа, признавая его Сыном Божьим, но еще более питают благоговение к Матери Божьей и празднуют торжественно вознесение Ее на небеса в июне. По морскому берегу и даже несколько в глубь гор встречаются развалины церквей и остатки надгробных памятников с латинскими и греческими надписями. Памятники с латинским крестом и гербом Генуэзской республики попадаются более в северной части прибрежья, а с греческими надписями и с изображением греческого креста находятся преимущественно в южной части Черкесии. Встречаемые здесь, и особенно ближе к Абхазии, остатки христианских церквей носят на себе явственно тип византийского стиля. Из византийской истории известно, что в VI веке были посылаемы из Византии особые миссионеры для введения христианства на Западном Кавказе. С восточной стороны предпринимались подобные подвиги грузинскими царями, на что указывают источники грузинской истории.

Когда фанатические последователи Магомета стали мечом и огнем распространять его учение повсюду, куда только могли проникнуть, тогда и жители Кавказа подверглись их напору. Из народов, обитавших на Кавказе и в Закавказье, одни только армяне и грузины, просветившиеся христианством в начале IV столетия, отстояли свою веру; прочие же волей и неволей сделались мусульманами. Турецкие султаны, заняв в средине XV столетия престол византийских императоров, распространили магометанскую веру между кавказскими народами, в том числе и между черкесами, и с того времени начали считать их своими подданными. Для поддержания своей власти они построили в XVI столетии приморские крепости Поти, Сухум, Апсюг и др. Несмотря на то, черкесы, которых турецкий султан считал своими подданными, на деле никогда ему не повиновались. Они признавали его, как наследника Магомета и падишаха всех мусульман, духовным своим главой, но не платили никаких податей, не поставляли солдат и не допускали вмешиваться в их внутренние дела, терпя турок, занимавших несколько укреп-ленных мест, по праву только единоверия. В случае посягательства на их свободу они прибегали к оружию и выходили победителями. Так продолжалось до 1829 года. По силе Адрианопольского трактата, Оттоманская Порта уступила России Закубанскую область с ее жителями-черкесами вплоть до границ Абхазии, предавшейся России лет двадцать ранее. Но эта уступка осталась только на бумаге и не имела никакой фактической силы. Черкесы упорно стояли на том, что они и предки их были всегда независимы. Султан никогда ими не владел, а потому и уступать их никому не мог[73]. Должно было брать силой то, что следовало по праву трактата, после побед, проложивших русским войскам путь к стенам Константинополя. Но вести войну с горцами обычным способом было невозможно.

Как дикие птицы, когда их спугнут с одного места, перелетают на другое, пока не найдут неприступного для себя убежища или пока не утомят охотника, – так поступали черкесы с нашими войсками. Наши укрепления, построенные в стратегических пунктах, были страшны для тех только черкесов, которые жили на расстоянии пушечного выстрела и которые не могли переселиться далее в глубь гор и там удобно устроить свои подвижные жилища. Приморские же укрепления, требовавшие так много жертв, были полезны только против внешних, враждебных нам вмешательств, но не могли иметь прямого влияния на покорение черкесов. В продолжение тридцати лет после Адрианопольского мира много было пролито русской крови, много было геройских подвигов с нашей стороны, но покорение края продвигалось медленно.

Между тем на противоположном конце Кавказа разыгрывалась кровавая драма, в которой действующими лицами были фанатики ислама – мюриды, главная обязанность которых состояла в возбуждении религиозной войны против неверных, и, конечно, прежде всего против русских. Известный в России и весьма памятный на Кавказе Шамиль сделался имамом мюридов, неограниченным повелителем Дагестана и непримиримым врагом России. Для противодействия его замыслам нужно было отвлечь часть войск с запада, где и без того их было недостаточно; это дало возможность усилиться здесь козням против России. Шамиль имел тайные сношения с черкесами, пытался было в 1846 году со своим войском проникнуть к ним через Кабарду для личного возбуждения их против русских; наконец, посылал к ним с этой целью своих наибов, из которых первые два не имели успеха, но последний, Мегмет-Эмин, настоящий питомец Шамиля, исполнил удачно возложенное на него поручение, долго имел влияние на абадзехов и только после падения своего имама, видя его судьбу, а может быть, склоняясь и на другие убеждения, покорился России и увлек с собой абадзехов. В конце 1859 года они дали клятву покорности России, а в начале 1860 года последовали их примеру и натухайцы, но при первой возможности как те, так и другие соединились с воюющими против России собратьями своими. Восточная война представляла черкесам самый удобный случай завоевать независимость, а покровительствующей им Турции и прочим воюющим против нас державам – нанести сильный удар России на Кавказе. Большая часть войск ее должна была двинуться на юг для защиты границ со стороны Азиатской Турции. Черкесы ожидали существенного пособия со стороны Турции и ее союзниц – войск и воинских припасов, – но к ним прислали только военачальника в лице старого, неспособного Сефер-паши, потому только, что он был родом натухаец и в молодости служил в русском войске. Вместо того чтобы соединиться с ловким Мегмет-Эмином и действовать с ним заодно, паша не преминул поссориться с ним, а эта ссора еще более усилила несогласие между черкесами, из которых одни начали держать сторону паши, а другие – Шамилева наиба. Прибытие потом в Анапу еще высшего турецкого сановника, Мустафы-паши, не могло пособить делу, и на вызов его едва явилось до 20 тысяч натухайцев и шапсугов; из абадзехов же никто не прибыл. Англичанин Лонгворт и его агенты напрасно тратили английские деньги. Черкесское войско, усиленное горстью польских туристов и турецких солдат, ограничило свои действия несколькими набегами и стычками с русским войском, которые оканчивались всегда в пользу последнего[74]. Между тем время ушло, и с ним потерян невозвратно благоприятный для черкесов случай. Тяжелый для России Парижский мир был началом счастливых событий на Кавказе. Свободные и притом усиленные войска были направлены против Шамиля, с падением которого покорился и Дагестан. Оставалось покорить черкесов, для чего было под руками весьма достаточно войск. Но кавказское начальство, наученное опытом, пришло к убеждению, что для достижения этой цели необходимо вести с ними войну значительными массами, окружая их со всех возможных сторон, вести войну энергично, безостановочно, без отдыха, в занятых местах, где предстоит удобство, ставить казачьи станицы, продвигаться таким образом все далее и далее, до самых крайних пределов – до Черного моря, не давая неприятелю вздохнуть и собраться с силами. Система[75]