Тряхануло раз, потом еще.
Они с польским фермером – английским аристократом – разом посмотрели вверх, как на Бога, но «ремни» не зажглись. На панели горела одинокая сигарета. Алекс знал, что официальная реакция всегда запаздывает за самолетной реальностью: болтанка успевает благополучно завершиться, прежде чем командир экипажа включит сигнал «пристегните ремни», а стюардессы начнут отбирать еду.
Шуршат, громыхают неудобные, страшные «простыни» – английские газеты были консервативнее российских и все еще любили неудобный гигантский формат. Простыни громыхали страшными словами и возвещали то ли смерть, то ли арест [Mr. P.]а. (Все было так консервативно, что Алекс, почти носитель языка, долго не мог взять в толк, при чем тут интерн. Какой еще bloody интерн?.. Косвенно, по грамматике, понимая, что тут что-то не так, он, тайно и стыдясь, чтобы не дай бог сосед-аристократ не распознал в нем засланного врага, слазил в приложение. Он даже не помнил, когда пользовался им в последний раз. Intern – интернировать. Ок. Алекс просто не знал этого слова.)
…Как они задолбали, fuck. Алекс измучился, вертя газету так и так, потому что очередная колонка с толкованием того, что в Москве, ползла, как змея, через весь колоссальный лист, и это было невозможно читать.
Чтобы разгрузить глаза и мозги, он вернул весь этот громыхающий ком соседу, взял аэрофлотовский журнал – тот, что потоньше – SkyShop? – дешевские шмотки, ну ладно, – и начал перелистывать с красивеньких часов на бессмысленные браслеты из вулканического камня. Он через полжурнала сообразил, что здесь только на русском – фермер может что-то заподозрить, – не ожидал от «Аэрофлота» такой Podstava и Kolkhoz! – но может же юный английский dandy просто рассеянно таращиться на гламур и красоту.
Подошла хохломская стюардесса:
– Желаете что-нибудь заказать в нашем магазине на борту?
Не та, что была на самом деле. А такая. Высокая, стройная; короче, никакая, как манекен; ее ярко накрашенные губы и подведенные глаза к тому же нехорошо напоминали что-то неживое.
– Нет, спасибо, – с иронией отозвался Алекс. – Хотя нет, минуточку!
Он показывал на страничку с косметикой, страничку, в которую и фотохудожники, и дизайнеры вложили все свое чувство прекрасного.
Он часто видел это, когда летал. (Летал «Аэрофлотом» Алекс редко, но и ассортимент его скайшопа не обновлялся, кажется, никогда, и дело все равно кончалось тем, что Алекс скучающе перебирал эти странные, странные товары, хотя однажды чуть было не купил Тео что-то типа зажима для купюр. Но кто в наше время носит кэш?)
Красота – и, очевидно, бессмысленность этой неведомой хрени, цветовая гамма и вот это все – завораживала.
Рекламировались два вида непонятно чего: это «что-то» помещалось во флаконах толстого стекла, принадлежало к двум разным маркам, но, видимо, к одному виду косметики, хотя и внешне различалось довольно сильно. В одном случае флакон был заполнен мелкими шариками. Розово-перламутровые, они действительно походили на жемчужины, как (красивенько) и назывались в аннотации. В другой банке лежали шарики побольше и не совсем идеальной формы. Как, может, камушки с моря. И не скучно-розовые. Их цвета озадачивали: белый, серо-жемчужный, сиреневый, розовый, желтый, какой-то мятно-голубой; мягкие, пастельные оттенки; господи, на что это похоже; каждый полет Алекс заходился от какого-то рудиментарного детского восторга и не мог вспомнить, на что это похоже: на конфеты, что ли, какие?..
– На что это похоже?
Стюардесса склонилась к Алексу все с тем же манекенным равнодушием, но первое, что удивило Алекса, – аромат чистого тела вместо парфюма – это было так же странно, как уловить вдруг запах сырой воды.
– Это – дуэт пудр. – Она показала на камушки-конфеты, и на ее ногте Алекс увидел вдруг щербинку не щербинку, а будто бы песчинка попала под шеллак, и это было второе, что его стало странно беспокоить. – Благодаря тонкой, почти прозрачной текстуре сочетание пудр легким жестом кисточки придаст лицу естественную яркость и свежесть. А вот это – базовая пудра с эффектом коррекции и выравнивания тона. Освежающая гелевая текстура при нанесении превращается в праймер с матирующим эффектом. Но я не уверена, что она есть на нашем рейсе.
– А как вот – они же разноцветные, как они придадут лицу естественный цвет? – приставал Алекс, с которым творилось странное: он не хотел отпускать стюардессу от себя. – Оно что, будет синим, если я синим шариком помажу? Или желтым?
– Не могу вам сказать.
– Почему это? Я считал, в бизнес-классе с бо́льшим вниманием относятся к запросам клиентов!..
– Я думаю… Вы позволите? Я думаю, это как с фресками Судного дня в Солсберийском соборе, – вдруг вклинился фермер. – Знаете, там десятиметровые, наверное, фигуры Адама и Евы, и кажется, что это идеальный телесный цвет. А подойдешь, начнешь смотреть, там тяп-ляп как будто наляпано какими-то грязными цветами: там и зеленый… Мне почему-то запомнился зеленый.
– Все идеальное телесное состоит из грязи.
Алекс не понимал, что с ним происходит. Во-первых, у него стоял.
Он заставил разыскать и принести обе пудры. Его впервые и странно будоражила власть.
– Мой вопрос в чем? – доставал он несчастную стюардессу. – Мне интересно, какая у них консистенция. Вот эти шарики – это как? Если они скатаны, то, получается, это жирное что-то, плотное, типа глины? Но «пудра» же значит сухая? Иначе это какой-то тональный крем!
С отсутствующим лицом страдалицы стюардесса распечатывала флаконы.
Безвольна и бесправна.
Пассажирам бизнес-класса здесь позволено все.
Алексу казалось, сейчас от натяжения лопнет ткань его джинсов. Все кончится как-то не так, что он кончит, потому что в этом как раз было бы какое-то поражение – а ему сносил башню незнакомый коктейль, – несокрушимость и власть.
Он зачем-то нюхал содержимое баночки с одноцветными комочками, пахло как вся косметика, ничего особенного, ему почему-то больше нравился, например, примитивно-приятный, даже приторный запах кондиционера для белья; достал горошину, или как там, «жемчужину», растер между пальцами.
Вот не поймешь. Не глина. Не совсем. Как будто и порошок на тканевой основе внутри.
– Разрешите? Проверю – мажется?
Он провел указательным пальцем по красной форменной юбке, истошно-красной сейчас, оставляя густой мазок – как там? – телесного?..
Восторг странный, нелепый – даже сердце зашлось – от вседозволенности, что ли, – и даже; это уж тем более неожиданно.
– Разрешите? Разрешите? – повторял он, якобы учтиво, на самом деле никакого разрешения не спрашивая.
Он глумился над формой, как будто вершил акт актуального искусства (создавал свои фрески); он особенно долго, тщательно, садистски-сильно растирал голубую горошину по тому месту, где, по его расчетам, должен быть сосок, все пытаясь нащупать и сдавить этот сосок – другую горошину; голубое, не дополненное другими оттенками и не создавая, значит, телесного, жалко-бледно мазалось по красному, и казалось, что сосок Алекс все-таки нащупал, и как раз на нем оставляется сейчас этот невнятный синяк.