Спал плохо – проснулся злой. Наорал на Ёгана, назвав того лентяем и мерзавцем, да не помогло. Пошел вниз, увидел, как монахи завтракают – еще больше обозлился. С ними за стол не сел, ел еду постною, дрянь всякую, что мужики едят весной. А хотелось молока да хлеба белого с медом, да яиц жареных, потому настроение и не улучшилось. Вышел на улицу, а там оттепель, дождь, грязища на дворе. Поскользнулся, едва не упал, все на виду у своих людей. Стоят бездельники, тридцать шесть человек, да еще сержант, да еще сам Брюнхвальд. Попробуй найди на такую прорву народа денег. А лошади, четырнадцать голов? Овса, сена каждый день дай. А монахи, что жрут бесконечно. О Господи, вернуться бы в Ланн. Интересно, как там дела?
Максимилиан подошел к нему и поклонился:
– Господин кавалер, ваш конь оседлан. Может, еще что-то надобно?
– Найди почту здешнюю, узнай, нет ли писем для меня.
Максимилиан ушел, ни слова не сказав. А Волков на грязи, на льду да под дождем стоять не хотел, вернулся в теплый трактир ждать, пока отец Иона закончит свои утренние дела.
Почта была, видимо, недалеко, вскоре Максимилиан вернулся с бумагой, отдал ее и сказал:
– Письмо три дня уже лежало. От кого, неясно. Взяли с меня двенадцать крейцеров.
Кавалер молча отдал деньги юноше, поломал сургуч и стал читать.
Он знал, кто писал ему. Отец Семион, с которым они судили и сожгли чернокнижника в Фёренбурге и который вместе с Волковым за это попал под следствие. В письме было:
«…Господин и друг мой, добрый человек, рыцарь божий Иероним Фолькоф. Пишу вам я, отец Семион. – «Чертов пройдоха», – добавлял от себя кавалер. – Со мной все хорошо, живу в монастыре, добрый аббат Илларион из уважения к вам работами меня не донимает.
Дело наше не кончается, папский нунций все еще требует вернуть раку и нас сыскать, не угомонится никак, а архиепископ раку не думает отдавать никому, ни хозяевам, ни епископу Вильбурга. Хотя тот приезжал, просил ее. – «И этот тут, – думал кавалер, – старая сволочь». – Раку возят по городам, ставят в храмах. Народ на нее ходит молиться. Вас все благодарят. А дома у вас не все хорошо. – «Ну еще бы». – Ваша Брунхильда проживает в беспутстве с пекарем своим, и еще один к ней стал ходить, молодой, из благородных, но к нему она пока не благосклонна, до себя не пускает. Она денег просила, говорила, что кончились те, что вы оставили. Как вы и велели, ей денег я не дал, дал полталера кухарке вашей и талер девице вашей Агнес. А девица ваша Агнес читает без конца книги разные, а что читает, мне не показывает, сразу тряпкой закрывает, как я подхожу. Злая сделалась, может словом осадить любого. Еще стала ходить по городу одна и возвращается запоздно. Кухарка ваша говорила, что иной раз и ночью приходит. Ничего не боится, где бывает – не говорит. Спит в вашей комнате, Брунхильду ругает последними словами. И Брунхильда и сама кухарка ее стали бояться.
А Роха ваш приходил спать к вам, жена его пьяного погнала, спал на лавке возле очага, просил денег, три талера, на уголь для кузни и для кузнеца. Для железа и работ, на мушкеты. Дал ему, как вы велели. Да боюсь, они с кузнецом пьют. Деньги давал из ваших средств, что вы мне оставили.
Более новостей у меня нет, благословенны будьте.
Друг ваш и слуга отец Семион».
Вот и как тут хорошему настроению быть, когда ни одной доброй новости. Ни одной. Сидел кавалер и руки опускались, ни к чему желания нет. И тут из нужника пришел отец Иона. Шел тяжело, вздыхал и говорил ему:
– Вы, сын мой, ступайте, дознание закончите сами, а мы отлежимся денек да бумаги почитаем по делу, которые нам писари вчера принесли. Все вроде как уже прояснилось, вы только показания со всех баб, что навет удумали, возьмите. Все должны сказать, что признают вину или пусть хоть одна из них скажет, но чтобы она и на других показала. И писарь, что навет писал, пусть тоже скажет. А завтра уже с делом и покончим. А сегодня мне отлежаться надобно. Невмоготу мне.
«Да уж конечно, невмоготу будет, если жрать так-то», – думал Волков и обещал:
– Все, что нужно, я сделаю, святой отец.
– На то и благословляю вас, сын мой, – заканчивал отец Иона.
Но раз уж день начался плохо, чего удивляться тому, что он и продолжается не лучше.
Едва кавалер слез с коня, у склада его встретил хмурый Брюнхвальд.
– И где вы были, Карл? – спросил Волков. – Похвастайтесь.
– Там вас ждут люди, – не здороваясь, начал ротмистр, – местные, злые.
– Чего хотят? – В голосе кавалера не было ни малейшего волнения.
– Одну из баб, что вчера вечером велено было в тюрьму отвести, перед тем, как отвести, взяли силой. Прямо здесь.
– Магду Липке? – Волков стал еще мрачнее.
Брюнхвальд кивнул.
– Сыч?
Карл опять кивнул и добавил:
– И мои два олуха из тех, что ему помогали.
– Господи, – Волков остановился, стал тереть глаза руками, – да что ж это такое. Досады одна за другой, одна за другой идут. И края им не видать. – Он вздохнул. – Люди эти из богатых?
– Да, и при оружии они.
– При оружии? – Волков удивился.
– С мечами и кинжалами. Девять человек.
– Посылайте в трактир за людьми.
– Уже послал.
– Ну что ж, пойдемте, поглядим на этих бюргеров-вояк.
Провинциальные богачи из мелких городков, одежда дорогая, но не такая, как носят в Ланне, – теперь кавалер уже видел разницу. У одного из пришедших тяжелая серебряная цепь, он в делегации старший, остальные глядят с вызовом, особенно четверо самых молодых.
Волков не спесив, поклонился им первый и низко:
– Вы ко мне, честные люди?
Они тоже кланялись, но коротко, без особого почтения.
– К вам, – отвечал тот, что был с цепью, – я Липке, меня здесь все знают, голова гильдии кузнецов, скобянщиков и медников, я требую справедливости! Мою честь поругали ваши люди!
Этот Липке весь кипел, морда красная, не ровен час удар от злобы хватит. А Волков, напротив, был показательно спокоен.
Он прошел к столу и сел за него по-хозяйски. Гостям же присесть не предложил, чтобы знали, кто тут хозяин, а кто проситель.
Брюнхвальд стал рядом, Сыч и два его помощника в стороне. Лица не испуганы, но напряжены, угрюмы. По этим мордам кавалер понял, что вся троица виновна. Такие лица были обычно у пойманных дезертиров, которые не боялись ничего и уже знали, чем все закончится.
– Кто и как поругал вашу честь? – спокойно спросил кавалер.
– Ваши люди! – заорал один из молодых. Указал пальцем в сторону Сыча: – Вон те.
– Это наш палач и его помощники, они люди честные, но бывают и грубы. Коли оскорбили вас словом, так я за них приношу извинения вам…
– Каким еще словом?! – заорал один молодой. – Они…
Его оттолкнул сам Липке и заговорил с яростью, тряся пальцем:
– Не словом! Не словом! Они надругались над моей женой, все трое, брали ее как блудную девку, прямо тут, по очереди, как собаки на собачьей свадьбе! А потом поруганную да в драной одежде вели ночью через весь город. И бросили в холодный подвал.
– И свидетели того, как брали ее силой, есть у вас?
– Какие же свидетели, то ночью было, тут, тут ругались над ней, двери заперев, – орал молодой человек, подходя к его столу ближе.
Волков опять растер лицо ладонями, вздохнул и, ожидая взрыва праведного негодования, отвечал с холодным безразличием:
– Конечно, свидетелей нет. Потому как не было того, что говорите вы. И быть того не может, честные господа, чтобы палач Святого трибунала брал женщин, что находятся под инквизицией, силой. Сие невозможно. Да и добром он не мог взять. Разве что она сама им предложила. Такое все время случается. Может, ей самой собачьей свадьбы захотелось. Женщины на все идут…
Договорить не успел – знал, что слова эти вызовут в пришедших ярость, так оно и случилось.
Все они загалдели дружно и кинулись кто к столу, кто к палачу и его людям. Началась потасовка, Сыча не ударили ни разу, ловок он был, а вот его помощникам досталось. Одного сбили с ног и ударили несколько раз головой об лавку, а другого дважды лягнули в пах, тоже повалили и топтали.
– Выдайте нам осквернителей, – орал Липке. – Выдайте!
– На суд их, собак! – требовал еще кто-то.
Волков сидел, не шевелясь и ни звука не издавая. А еще он улыбался с вызовом. Он знал, что делал. Самый молодой из пришедших кинулся к нему, перегнулся через стол и замахнулся.
Наверное, и ударил бы, да тут крикнул громко Брюнхвальд:
– Не сметь!
И между молодым и кавалером рассек воздух меч, тонко звякнул о доски стола.
– Не сметь! На кого руку поднял, подлец?! – продолжал ротмистр свирепо.
В следственный зал вбежали сержант и солдаты. Они стали хватать местных, отнимать у них оружие.
«Болван Брюнхвальд, – думал, вздыхая кавалер, – все испортил, а денег-то можно было спросить с этих жирных кабанчиков, у них имеются. Жаль, что сопляк меня не ударил, а за двух потрепанных помощников палача много не взять».
Но даже когда солдаты разоружилие драчунов, те не унимались:
– Выдайте нам осквернителей, мы их судить будем! – требовал глава гильдии кузнецов.
Кавалер не оставил надежду хоть чуть-чуть взять денег с них, встал, оперся на стол, наклонился вперед и заговорил холодно, глядя на пришедших исподлобья:
– Мятеж устроить хотите? На рыцаря божьего, на хранителя Святого трибунала руку подняли? Ложью добрых людей поругали, в подлости осквернения их обвинив.
– Они осквернители! – кричал тот молодой, что подбегал к столу. – А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне!
– Стоите, злобой дышите, – спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, – безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабенку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы ее от наказания заслуженного спасти.
– Она не врет, они брали ее, как шлюху, а она достойная женщина! – не унимался молодой.
– Она в навете уличена! – заорал кавалер. – Какая же она достойная? Она вдову оболгала, под костер ее подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чем же достоинство ее? Нет у нее достоинства!
– Так вдова шлюха! У нее под подолом весь город был! А может, и не только город, – многозначительно заметил один из горожан.
– Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром, как ведьм. – Волков сел на лавку. – В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте.
– Ступайте? – выкрикнул с возмущением молодой. – Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей?
– Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идете, а по домам своим, – повторил он холодно.
Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников, и взгляд его их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица насильников стали кислы.
Кавалер сидел и тер висок, вздыхал, еще раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так все могло хорошо получиться.
Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвертым писарем при магистратуре города. Ночь, проведенная в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный: запираться и не думал, говорил все охотно и честно. Писари не успевали за ним писать.
Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке, просила написать донос, а он отказался, так как боялся. Она стала сулить деньги и говорила, что это дело праведное, так как вдова Вайс шлюха, а сыну Магды Липке жениться надобно на хорошей невесте, что выгодно для семейного дела, а он ходит к вдове-шлюхе. Не иначе она его приворожила. А шлюху-вдову уже предупреждали. И слова ей постыдные прилюдно говорили. И за космы ее уже драли на рынке. В том числе драла и Марта Крайсбахер, толстая жена фермера, что сидит сейчас здесь. А шлюха Вайс все не отказывалась от распутства своего. И чужих мужей до себя пускала. И тогда женщины собрали деньги и дали ему два талера. И говорили, что она ведьма, что она мужчин привораживает. Поэтому молодой писарь и согласился писать донос.
Марта Крайсбахер, жена фермера, и Петра Раубе, жена столяра, его слова подтвердили. Говорили: все так. И все указывали на Магду Липке как на зачинщицу. А та сидела в дорогом разодранном платье, прятала в него срам свой, без чепца, с распущенными волосами, и глядела на всех люто. И ни в чем не сознавалась. Отпиралась и лаялась. Ее показания уже и не были нужны, но кавалера она злила, даже спокойного Брюнхвальда раздражала злобой своей и непреклонностью.
– Последний раз говорю тебе, – спрашивал ее Волков, – признай ты, что навет – твоя затея?
– Ложь все, и суд твой неправедный, – говорила злая баба заносчиво, – и холопы твои осквернители.
Волков вздохнул и сказал писцам:
– Идите в трактир, дел сегодня нет у вас больше. А вы, Карл, писаря и этих двух баб в крепкий дом ведите. На сегодня все.
Он дождался, пока все покинут помещение, в котором остались только Сыч, два его помощника, Магда Липке и он.
– Сыч, – подозвал кавалер.
– Да, экселенц, – палач быстро подбежал к нему.
– Глянь на улице, нет ли кого из тех горожан, что приходили спасать бабу эту, – произнес Волков тихо.
Фриц Ламме кивнул и бегом кинулся к двери. Выскочил наружу.
Его помощники притихли, не зная, чего и ожидать. Поглядывали на рыцаря с опаской. А вот Магда Липке почувствовала беду, она ерзала на лавке, куталась в обрывки одежды и тоже на кавалера пялилась. А Волков был невозмутим, ждал Сыча.
Палач вернулся и сказал:
– Нет никого вокруг, простой люд по делам ходит, и все.
Тогда кавалер встал и подошел к женщине:
– Зря ты злобствовала и упрямствовала, злобы твоей не боюсь. А упрямство твое тебе боком выйдет.
– Зря мой сын тебя не ударил, жалею о том, – с ненавистью произнесла Магда Липке.
– И я о том жалею, много бы я денег с вас взял бы, если бы он меня ударил, а потом руку я бы ему отрезал. – Он чуть помолчал и добавил: – Сыч, берите ее еще раз, видно, понравилась ей первая собачья свадьба, раз второй добивается. Только чтобы не орала она, чтобы тихо все было. А ты так и скажешь потом мужу и сыновьям своим. Скажешь, что я, Иероним Фолькоф, велел второй раз тебя брать. Пусть знают, псы, как людей моих без разрешения моего трогать. И как руку на меня поднимать. Слышал, Сыч, постарайтесь, сделайте, чтобы ей понравилось.
– Все сделаем, экселенц, – оскалился Фриц Ламме, – уж не забудет.
Баба смотрела на Волкова с лютой злобой, а когда он повернулся, плюнула ему вслед, непреклонная. Сыч стянул ее с лавки и пнул в бок, стал одежду с нее срывать. Баба начала биться, выкручиваться. Помощники кинулись ему помогать. Может, и не хотелось им больше этой бабы теперь, да разве откажешься, когда господин велит.
Волков остановился и подозвал палача к себе:
– Как закончите с ней, в подвал ее отведете, ко мне придешь.
– Да, экселенц.
– Палку мне хорошую найди, крепкую.
– Найду, экселенц, – обещал Сыч.
Он проводил рыцаря до двери и запер ее за ним.
Вернулся и рассказал о неприятном деле святым отцам, рассказал все, как было, кроме того, что оставил сегодня Магду Липке с Сычом и его помощниками умышленно, в назидание. И о том поведал, что дело с наветом решено, писарь и три бабы виноваты; сам писарь и две бабы вину полностью признали, а третья, зачинщица, злобствует и вину отрицает.
Он готовился к тому, что отцы в ужас придут от того, что горожане в насилии палача обвиняют, а монахи были спокойны, не поверили они защитникам Магды Липке. А отец Николас сказал:
– Так всегда и бывает. Коли у осужденной есть покровители, так они, греха не боясь, всегда противодействуют.
– Да, так всегда и бывает. Не впервой нам, – заверил отец Иоганн.
– Хворь моя, слава Богу, отошла, сила во мне есть, – сказал отец Иона, – завтра утром вынесем приговор праведный. Послезавтра проследим о его исполнении, поглядим казнь, в обед помолимся, а после обеда и отъедем дальше.
– Казнь? – удивился кавалер.
– Так не до смерти, конечно, серебро возьмем, а все виновные будут кнутом биты у столба, – успокоил отец Иоганн.
– Языки, – добавил отец Николас.
– Ах да, – вспомнил отец Иоганн, – конечно. Еще усечение языка за навет положено.
– Усечение языка? – вслух думал Волков. – Немилосердно, как бабам да без языка?
– А по-другому нет сил бороться со злоязычием, – говорил отец Иона, вздыхая тягостно, – у нас на пять доносов – четыре навета.
– Клевещут людишки друг на друга, хотя клевета и большой грех, а все равно клевещут, – соглашались святые отцы.
– А вы молодец, – хвалили его попы, – с делом быстро управились и мятежников усмирили.
– Будем писать отцу Иллариону, что довольны вами, господин рыцарь, – говорил отец Иона, изнывая в ожидании обеда и глазами ища мальчишку, что кушанья носит.
А время уже подошло, им стали подавать блюда на стол. Волков заказал себе еду, как и положено – постную.
В плохом настроении после простой еды он валялся раздетый и босой на своей кровати, опять читая письмо от отца Семиона. Когда пришел Сыч и постучался в дверь, Волков, не вставая с кровати, велел войти и спросил:
– Просьбу мою исполнил?
– Все сделал, как вы просили, теперь эта паскуда нас до гробовой доски не забудет, – ухмылялся Фриц Ламме. – Мы ее по очереди в зад имели и рот ей завязали, чтобы не орала, так она выть стала и глаза таращила так, что они чуть не вывалились, и она едва не обделалась от натуги, а мы от смеха чуть не померли…
Он бы и дальше рассказывал свои веселые истории, да кавалеру надоело, он перебил его:
– Я не про то тебя спрашивал, ты палку принес мне?
– А, вы про это? – догадался Сыч, показав Волкову крепкую узловатую палку. – Вам с ней ходить неудобно будет, лучше состругать удобную. С перекладиной.
Кавалер встал с кровати, взял у Сыча палку, взвесил ее в руке и остался ей доволен. Не сказав ни слова, он врезал палачу, да так крепко и скоро, что тот и увернуться не успел.
– Ох, Господи! – заорал тот.
А Волков стал лупить его, бил сильно и приговаривал:
– Руки опустил, я сказал, опустил руки. Пес шелудивый, паскудник, стань ровно.
Он бил его по ляжкам, по ребрам. Фриц Ламме поднимал руки, чтобы защититься, тогда кавалер замирал с поднятой палкой и говорил снова:
– Я сказал тебе руки опустить.
Сыч послушно опускал руки и получал страшный удар по левой ляжке, от которого его всего продергивало, и он кривился, силясь не заорать.
Он сгибался, и от нового удара по боку сбивалось дыхание, а кавалер не успокаивался, особенно когда вспоминал, что Сыч еще и к Брунхильде ходил, и от того еще больше бесился.
Волков отбил ему ноги, и руки, и спину, и бок – отбил все, только по башке не лупил, и остановился, когда Фриц Ламме просто не мог уже стоять и упал. Скрючился на полу и трясся от боли и напряжения, а по щекам его текли слезы. Он тяжело дышал, словно бежал долго.
Кавалер поставил ему на спину ногу и спросил:
– Знаешь, за что?
– За бабу эту старую. Паскуду Липке.
– Значит, знаешь.
– Знаю, экселенц, – хрипел Сыч. – Простите. Не ведаю, как так произошло, меня эти двое…
– Не ври! Не смей мне врать! – Он опять замахнулся палкой, да бить не стал. – Не они тебя подбили, а ты их.
– Да, экселенц, простите.
– Считай, что простил, но, если еще раз меня так подведешь, на прощение не надейся, сдам тебя родственникам, пускай тебя оскопят и повесят.
– Спасибо, экселенц.
– Убирайся.
Волков откинул в угол палку и лег на кровать. Только стал успокаиваться, да полежать ему не пришлось, в дверь постучали.
– Кто?
– Брюнхвальд, кавалер.
– Входите, Карл.
Ротмистр был при оружии, доспехе и со шлемом в руке.
– Господин кавалер, наша корпорация просит вас быть сейчас у северного выезда из города.
Волков сел на кровати, по полному доспеху все сразу понял:
– Братский суд?
– Братский суд, – кивнул Брюнхвальд.
… Когда солдаты ротмистра шли сюда, в Альк, никакого барабана у них Волков не видел – может, в обозе везли. Но сейчас барабанщик бил в него, когда они с Карлом приблизились. За ними ехал Максимилиан, вез штандарт кавалера – он и Ёган были в одежде с гербом и в цветах Волкова.
Барабан выдал дробь при их приближении.
Всадники остановились на пригорке.
– Стройся! – орал сержант.
Солдаты строились, а сержант пошел к всадникам, скользя по грязи. Подойдя, он низко поклонился и заговорил:
– Добрый рыцарь, Иероним Фолькоф, которого все зовут Инквизитором, наша корпорация, что живет у стены на вашей земле в городе Ланне, просит у вас прощения за то, что два болвана из наших рядов, устроив проказу, взяли силой бабу без вашего дозволения, чем и подвели вас. Также и подвели нашего ротмистра. Корпорация наша наказала мне просить вашего прощения. Шкодники будут наказаны, как полагают все воинские корпорации, братским судом. Считаете вы, Иероним Фолькоф, рыцарь по прозвищу Инквизитор, что братского суда достаточно для прощения?
Он замолчал, ожидая слов кавалера. Тот выдержал паузу и громко, чтобы все слышали, ответил:
– Считаю.
Сержант повернулся к солдатам:
– Добрые люди, кавалер считает, что братского суда будет достаточно.
Солдаты загудели и застучали оружием о доспехи.
– Стройся в две шеренги, – опять орал сержант.
Он уже пошел к солдатам, но Волков его окликнул:
– Сержант!
– Что, господин рыцарь? – Он остановился.
– Не усердствуйте, – негромко сказал кавалер.
Сержант молча кивнул и побежал к солдатам.
Барабан бил команду «строиться».
Солдаты построились в две шеренги, разошлись на четыре шага и встали лицом к лицу. В руках у них были прутья толщиной в палец.
Два солдата, те, что были помощниками у Сыча, уже скинули рубахи, стояли босые, только в одних портках.
К одному из них подошел сержант и еще два солдата: сержант протянул ему небольшую палку, солдат взял ее. Потом двое его сослуживцев встали плечом к плечу, провинившийся вздохнул, глянул на всадников и поклонился им.
Волков и Брюнхвальд поклонились в ответ.
Солдат взял палку в зубы и положил руки свои на плечи сослуживцам, словно обнимал двух друзей сразу. Со стороны казалось, что товарищи ведут раненого или пьяного, крепко взяв его за руки.
Барабан забил команду «готовьтесь».
Они встали перед коридором из людей и ждали сержанта, и тот крикнул:
– Исполняйте!
Барабан выдал «приставной шаг», и сослуживцы повели провинившегося в коридор из солдат с палками.
«Бум». – Все пехотинцы знают этот звук барабана. – Первая нога – шаг!
«Бум». – Вторая нога – приставил.
«Бум». Первая нога – шаг.
«Бум» Вторая нога – приставил.
Так двигается выученная баталия, сколько бы ни было в ней шеренг, и независимо от количества людей если есть барабан, то все делают свой шаг одновременно. Под этот сигнал барабана баталии идут в бой.
Идут и ждут другого сигнала барабана, который значит «пики вперед».
Но в этот день такого сигнала не будет. Как только провинившегося довели до первого солдата из строя, тот замахнулся палкой и…
«Бум» – взмах – и мерзкий звук: жирный шлепок палки по голой спине – бьет один солдат.
«Бум» – гремит барабан, палка другого солдата с противоположной стороны занесена в небо – шлепок по голой спине.
«Бум» – стучит барабан – новый шаг, и новый солдат замахивается палкой. Шлепок, звук противный, и еще один рубец.
Теплый ветер с юго-востока полощет штандарт бело-синий, с черным вороном. Всадники молчат – смотрят. Стучит и стучит барабан. Солдаты бьют и бьют брата-солдата палками по спине и справа, и слева, у того рубцы от палок на спине уже в виде елки, от хребта к ребрам. Некоторые удары рвут кожу, кровь течет. К концу строя провинившийся уже не идет сам, а его волокут два солдата. Ноги он едва переставляет по грязи. Но ни стона не издал, палку из зубов не выпустил. Дело кончено.
Его отводят к телеге, кладут в нее, накрывают рогожей. Теперь очередь второго.
Все повторяется до мелочей, палка в зубы, два товарища кладут его руки себе на плечи, чтобы не падал в конце, бой барабана, звучные шлепки. Телега, рогожа.
Все, братский суд окончен.
Никто из виновных не пискнул, не скулил – добрые солдаты.
И они еще благодарны будут, что так отделались, могли и из корпорации выгнать. А могло еще хуже случиться. Порой дело такое кончается скрещенными оглоблями обозной телеги, которые задраны вверх, да петлей из грубой веревки, что с них свисает.
Кавалер повернул коня, направив его в город, ротмистр ехал рядом, Максимилиан и Ёган за ними.
Они мало говорили, так и доехали до трактира, а когда кавалер поворачивал к воротам, Брюнхвальд вдруг попрощался.
– Вы куда? – удивился кавалер.
– Завтра с утра буду, – не стал отвечать ротмистр.
– Хорошо. – Волков смотрел ему вслед и думал: «Старый солдафон никак опять к вдове поехал, видать, понравилась она ему».
А в трактире его ждал брат Ипполит, который пошел с Волковым в его комнату и стоял, глядя, как Максимилиан снимает с рыцаря доспехи.
– Максимилиан, – обратился кавалер.
– Да господин, – отвечал юноша, отстегивая наплечник.
– Ты видел сегодня братский суд впервые?
– Да, господин.
– Что думаешь?
– Солдаты вели себя достойно, – отвечал оруженосец. – Я не слышал ни звука.
Это оказались как раз те слова, что Волков хотел услышать от молодого человека, больше говорить с ним он не собирался. А вот юноше было что сказать ему, вернее, о чем просить, и он начал:
– Кавалер.
– Да.
– Говорят, что вы искусный воин и что и мечом, и арбалетом, и копьем владеете в совершенстве.
– И кто же это говорит?
– Все. Ваш слуга Ёган, Фриц Ламме.
– Они-то откуда знают, они со мной на войне не были.
– Ёган видел, как вы дрались на поединке ночью в одном замке и как ранили хорошего воина. И как били стражников одного барона какого-то. И зарубили топором упыря. И дрались на арбалетах с самым лучшим рыцарем герцога Ребенрее и убили его после того, как он вас ранил. Это все видели. – Голос юноши звучал восторженно.
– Глупости все это, я бился только потому, что другого выхода не было у меня.
– Ёган говорит, что после того, как вы ночью на дуэли победили, знатная и очень красивая дама вас в свои покои пустила, – восхищался Максимилиан Брюнхвальд.
– Болтает дурень, а ты слушаешь. – Как ни странно, все эти рассказы и восхищения не вызывали в кавалере гордости. Только легкую досаду. Он и сам не мог понять почему.
– Все равно я хочу просить вас, – не сдавался Максимилиан.
– О чем?
– Я хочу просить вас о нескольких уроках.
– Я тебе уже говорил, что воевать больше не желаю и тебе не советую выбирать воинское ремесло. Твой отец полжизни воюет, а серебра не нажил. И все, что было, потерял, а он добрый воин. И я хоть и скопил немного, да вот ран, что меня изводят, намного больше, чем того серебра. А многие так и вовсе не дожили до лет моих.
– Я помню, господин, – говорил оруженосец, снимая с больной ноги поножи, – но вдруг мне понадобится меч в делах чести.
– Ладно, но сначала попрактикуйся в стрельбе из арбалета и аркебузы, да и можно поработать с солдатским тесаком, у твоего отца есть пара солдат, что неплохи в этом деле. Да и копье с алебардой лишними не окажутся. Умение воинское не лишнее, даже если и ремесло мирное будет. Поучу.
– Спасибо, господин, – радовался Максимилиан.
– Ну а тебе чего? – кавалер наконец обратил внимание на монаха.
– Господин барон, коего я лечу, все время о вас спрашивает.
– Зачем? – насторожился Волков.
– Не говорит, только все о вас знать желает.
– И что ты сказал уже? Как и Ёган, болтаешь, сочиняешь байки обо мне?
– Нет, только правду говорил, что упырей вы извели в Рютте. Что чернокнижника поймали в Фёренбурге.
– Так почему он спрашивает? – не мог понять кавалер.
– Не знаю, иной раз читаю ему книги, чтобы он не скучал, а он меня прервет да про вас и спросит. Каков вы, да как вы упырей искали.
– Ясно, так чего ты хочешь? – спросил Волков, вставая и разминая тело после доспеха.
– Барон спрашивает о вас, а я иной раз и сказать не могу, не знаю, дозволите ли вы говорить о вас это.
– Говори все, что правда. И без бахвальства. Только выясни, зачем он спрашивает.
– Да, господин.
– Идите, – он завалился на кровать. – Максимилиан, узнай, когда ужин. А ты, монах, сходи к солдатам, там двое прихворали.
Молодые люди кланялись и ушли, а он лежал на перинах и опять немного завидовал ротмистру. Он и сам был не прочь пообщаться с красивой вдовой после ужина.