Отец Иона совсем не походил на главу комиссии Святой Инквизиции. Прелат-комиссар разве такой должен быть? На лик добр, мягок в обхождении, а тучен настолько, что даже, когда садился в телегу, просил себе скамеечку, сначала лез на нее и уж потом падал или плюхался внутрь, а там долго ворочался, чтобы усесться, как подобает святому отцу. И вылезал потом тяжко, другие отцы тянули его за руки, при этом усилия прилагали видимые. На радость солдатам, которые на то прибегали смотреть.
– Два беса страшны мне, – жаловался отец Иона смиренно, – за них и спросит с меня Господь, и нечего мне будет ему ответить, потому как нет молитв у меня против этих двух злых бесов. Одного из них зовут Чревоугодие, а второго Гортанобесие.
Съесть отец Иона мог, как трое крепких людей. И оттого звучно и подолгу урчало чрево его, и иногда, не сдержавшись, неподобающе сану своему, так громко пускал он злого духа, что все слышали вокруг. От того и нахальники-солдаты за глаза прозвали его Отцом-бомбардой. Насмешники, подлецы.
Отец Иона страдал животом каждое утро и подолгу сидел в нужнике. Но все ждали его безропотно, ибо этот тучный монах был прелат-комиссаром Святого трибунала по всей земле Ланн и по земле Фринланд, а также и в выездных комиссиях по соседству во всех епископствах, которые своего трибунала не имели. Заслужил он большое уважение, так как за долгие годы служения своего отправил на костер сто двадцать шесть ведьм, колдунов и еретиков не раскаявшихся. А тех, кто покаялся и принял епитимью тяжкую и не очень, и не сосчитать было.
В то морозное утро Волков и люди его, как обычно, долго ждали, пока отец Иона облегчит себя от обузы чрева своего и сядет в телегу. И поехали они тогда к городскому складу, хранилищу, который купцы арендовали под ценный товар. Там и стены, и двери были крепки, и вода туда не попадала, и крыс не было, а на небольших окнах под потолком имелись железа от воров. С утра люди из магистрата растопили очаг, ставили там жаровни с углями, печи, и когда приехали святые отцы, то в помещении было уже не холодно.
– Лавки хорошие, – говорил отец Иона, оглядываясь.
– Хорошие, хорошие, – вторили ему отцы Иоганн и Николас.
– И столы неплохие, – продолжал осмотр отец Иона.
– Да-да, неплохие, ровные, струганые, писарям будет удобно, – соглашались монахи.
– И свечей хватает, и тепло, вроде всё хорошо, – резюмировал толстый монах. – Давайте, братья, рассаживаться.
Все монахи-комиссары уселись за большой стол, монахи-писари садились за столы меньшие.
– Братья мои, наверное, все поддержат меня, если я скажу, что бургомистр Гюнтериг честный человек и он старался для Святого трибунала.
– Да, мы видим его старания, – говорили монахи. – Честный человек, честный.
Бургомистр Гюнтериг кланялся чуть не до каменного пола.
– Ну что ж. Если до первого колокола заутрени никто с раскаянием не придет, – продолжал брат Иона, – инквизицию можно будет начинать.
– Так был уже колокол, – напомнил брат Иоганн. – Еще как мы сюда приехали, уже колокол был.
– Братья, так кто у нас в этом городе? – вопрошал прелат-комиссар.
Один из писарей вскочил и принес ему бумагу.
– Так, – начал он, изучая ее. – Гертруда Вайс. Вдова. Хозяйка сыроварни. Есть у вас такая, господин бургомистр?
– Вдова Вайс? – искренне удивился Гюнтериг. – Неужто она ведьма?
– А для того мы и приехали, чтобы узнать, на то мы и инквизиция. В бумаге писано, что вдова эта губит у людей скот, наговаривает болезни детям и привораживает чужих мужей.
Бургомистр, может, и хотел что-то возразить, да не стал. Удивлялся только, глаза в сторону отводил.
– Господин кавалер, – резюмировал отец Иона, – коли не пришла она сама с покаянием, так ступайте вы за вдовой Вайс. Приведите ее сюда.
Волков только поклонился и пошел на выход.
Во дворе было прибрано, пахло молодым сыром. Женщина говорила с батраком и замерла, замолчала на полуслове, когда увидела входивших кавалера и солдат. Вдова была немолода, лет тридцать пять или около того, чиста одеждой, не костлява и очень миловидна. Чепец белоснежный, фартук свежий, чистое, доброе платье и, несмотря на холод, по локоть голые, красивые руки.
Глаза серые, большие, испуганы, лицо побелело.
– Ты ли Гертруда Вайс? – спросил кавалер, оглядываясь вокруг.
– О, Дева Мария, матерь Божья, – залепетала женщина, – добрый господин, зачем вы спрашиваете?
– Отвечай, – Волков был холоден. – Ты ли Гертруда Вайс?
– Да, добрый господин, это я, – медленно произнесла вдова. – Но что же вам нужно от меня?
– Именем Святого трибунала я тебя арестовываю. – Кавалер дал знак солдатам: – Возьмите ее. Только ласково.
Двое солдат с сержантом подошли, вязли ее под руки, повели к выходу со двора, а женщина лепетала, все пыталась сказать кавалеру:
– Да отчего же мне идти с вами? Добрый господин, у меня сыры, куда же я. У меня сыновья. – Она не рыдала, говорила спокойно вроде, только по лицу ее текли слезы, и была она удивлена. – Коровы у меня.
Волков глядел на нее и вспоминал ведьму из Рютте, страшную и сильную: когда та говорила, крепкие мужи в коленях слабели. Железа каленого не боялась, смеялась ему в лицо. А эта… Разве ж она ведьма? Эта была похожа на простую перепуганную женщину.
Максимилиан помог своему господину сесть на коня, и тут из ворот выскочил мальчишка лет шестнадцати, кинулся к Волкову, но Максимилиан его оттолкнул, не допустил до рыцаря:
– Куда лезешь?
– Господин, – кричал мальчишка, не пытаясь более приблизиться. – Куда вы уводите маму? В чем ее вина?
Кавалер не ответил, тогда паренек кинулся к матери, которую солдаты уже усадили в телегу и даже накрыли рогожей от ветра, но и они его грубо оттолкнули, отчего он повалился на ледяную дорогу, а мать его завыла по-бабьи протяжно.
Смотреть и слушать все это Волкову не хотелось, он тронул коня шпорами и поехал вперед.
Когда вдову везли по городу, стали собираться люди: кто с радостным возбуждением шел за телегой, кто с удивлением, а кто и плевал во вдову, понося ее злым словом. Кто-то даже кинул в нее ком грязи ледяной.
– Прочь, – рявкнул на людей кавалер, – прочь пошли, идите, работайте лучше.
– Так она ж ведьма! – крикнул молодой парень.
– Не тебе решать это, а Святому трибуналу, а пока она не ведьма. Господин Брюнхвальд, если кто будет злобствовать, того плетью.
– Разойдись, – заорал ротмистр, доставая плеть, – сечь буду.
Народ успокоился, но так и шел за телегой до самого склада.