Ни рогожа, ни солома вдове не помогли. Утром следующего дня привезли ее к месту, так она зубами стучала и синей была. Только в зале и согрелась, когда Сыч поставил рядом с ней жаровню, и сидела с палачом и его двумя помощниками из солдат. А день уже шел вовсю, петухи отпели давно и позавтракали все давно, а инквизиция не начиналась, трибунал не ехал к месту, потому как отец Иона опять сидел в нужнике.
Наконец он вышел, вздыхал, и кряхтел, и молился тихонько, с трудом пошел к телеге и, как обычно, со скамейки полез в нее, а братья монахи ему помогали.
Вдову опять раздели, но осматривать на сей раз не стали. В потолке был крюк, на котором в обычные дни весы висели – так Сыч с помощниками туда вставили блок, а в него веревку продели и привязали выкрученные назад руки вдовы. И теперь, когда брат Николас делал знак, солдаты тянули веревку, но не сильно – так, чтобы рук бабе не выламывать, но чтобы допрашиваемая говорила без лукавства.
– Говори, – бубнил монотонно брат Николас, читая по бумаге, – наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?
– Нет, нет, никогда, – лепетала женщина.
Брат Николас кивал помощникам Сыча, те тянули веревку вверх, и женщине приходилось вставать на цыпочки, чтобы руки ее не вылетели из суставов. А монах повторял вопрос:
– Говори, наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?
– Нет, Господи, нет, – стонала вдова. – Никогда такого не делала.
Брат Николас делал знак, и палачи чуть отпускали веревку, но не так, чтобы несчастная могла разогнуться и дать облегчения рукам своим. Она так и стояла, согбенная, смотрела в пол, а руки ее были выше головы.
– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?
– Нет, никогда, – шептала женщина.
– Громче говори, громче, – настаивал брат Иоганн. – Господь и мы слышать тебя должны.
– Нет, нет! – кричала вдова, срываясь на визг.
И тут снова брат Николас делал знак, и палачи снова тянули веревку, почти отрывая вдову от пола. И монах снова читал тот же вопрос:
– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?
Каждый вопрос он повторял дважды, и все они были об одном и том же. Волков перестал слушать инквизицию и начал думать о своих делах. Он хотел написать банкиру в Ланн, чтобы тот узнал, настаивает ли все еще на его поимке папский нунций. Так же ему любопытно было, как там живет его Брунхильда, ведь расстались они с ней не очень ласково: как она себя ведет без него и не стал ли кто к ней ходить. Но об этом он у банкира справиться не мог. Сколько он так размышлял, кавалер не знал, потеряв счет времени.
Да тут палачи, кажется, переборщили, женщина пронзительно закричала, и Волков стал опять прислушиваться к вопросам и приглядываться к происходящему. И он заметил, что отец Николас по-прежнему задает одни и те же вопросы по кругу. Сначала это кавалера удивило, а потом он понял, что так будет продолжаться и дальше, может, и несколько дней подряд, пока силы у того, кто пытается скрыть истину, не кончатся и он не начнет говорить правду или даже то, что от него хотят услышать. Женщина отвечала все тише и невразумительнее, ее слова все больше походили на долгие всхлипы. Кавалер стал ждать, когда отец Иона об обеде уже вспомнит.
И отец Иона жестом прекратил дознание, да и дознаться уже было невозможно, вдова только выла – казалось, что она уже и вопросов не слышит, да и обмочилась под конец. Палачи отпустили веревку, развязали ей руки, положили на лавку, а женщина даже и не попыталась одеться, так и лежала на лавке нагая, с полузакрытыми глазами, и дышала тяжко, вздрагивала всем телом.
– Что ж, – подвел итог отец Иона, – пока умысла мы не выявили. Оденьте ее и проводите в крепкий дом, и пусть покормят ее.
Он, спеша обедать, стал вылезать из-за стола, да так, что тяжеленная лавка даже упала.
Инквизиторы вернулись в таверну, и монахи снова позвали кавалера за стол.
Он сидел с ними, но есть ему пока не хотелось, а вот они были голодны. Волков подумал о том, что люди эти крепки духом: бабу замордовали до беспамятства, дело для них привычное, и теперь с нетерпением ждут обеда.
И то ли взгляд его поймал отец Николас, то ли мысли слышал его, в общем, он вдруг заговорил с кавалером:
– А что печалится наш добрый человек, устали вы, хвораете или никак ведьму жалко?
Волков замялся с ответом. За него заговорил другой.
– Тут любой бы пожалел такую, миловидна она, – сказал отец Иоганн.
– Да, – изрек отец Иона, – всеми чертами соблазнительна жена сия.
Волков молча косился на монахов, думая, что бы ответить: жалеть ведьм ему вроде не пристало, врать он не хотел, но и правильных слов не находил. А худой отец Николас, полная противоположность отцу Ионе, смотрел на него водянистыми, серыми, проницательными глазами и задавал вопросы ему, как гвозди вбивал:
– А слышал я, как вы, друг мой, ведьму до смерти где-то запытали? Как еще одну сожгли где-то в землях какого-то барона на западе? А чернокнижника не жалко было в Фёренбурге?
Все известно о нем отцу Николасу. И Волков молчал. Боялся он, что этот поп с рыбьими глазами и про Агнес знает. Да поп, видно, не ведал про девочку. Он вдруг изобразил подобие улыбки и сказал:
– Не грустите, рыцарь, вдова не ведьма. Жечь ее не придется.
Кавалер и представить не мог, какой груз лежал на нем, а как услышал он эти слова, так груз тот исчез, растаял. Он выпрямился, удивленно и обрадованно переспросил, глядя на отца Иону:
– Не ведьма?
– Раз брат Николас говорит, что не ведьма – значит, не ведьма, – заверил тот, – нет в наших землях лучшего знатока. Он со взгляда одного их видит.
Волков еще раз покосился на отца Николаса, на его худое лицо, лысеющую голову, холодные глаза. И подумал, что плохо себя почувствует любой, на кого своими внимательными глазами в трибунале будет смотреть этот человек. А отец Николас произнес:
– Не волнуйтесь, рыцарь, вдова не виновата, а бумага, что ее обвиняет, так то навет.
Волков чуть подумал и спросил:
– Так, значит, вдову отпустим?
– Да как же так, господин сердца моего, – искренне удивился отец Иона, – сами же меня иссушали вопросами своими о содержании для людей ваших, волновались, кто им заплатит, а тут хотите вдову отпустить?
– Так вроде она ж не виновата, неужто мы ее имущества лишим? – удивлялся кавалер.
– Ее нет, коли не выясним какого греха за ней, а вот с того, кто навет писал, с того возьмем, милостивы к нему не будем, – заверил отец Иоганн. – Навет – то грех большой: коли муж писал, так много возьмем, но тут жена навет писала, от ревности бабьей, думаю, так и с мужа ее возьмем, хотя и меньше.
– Завтра розыск начнем, и тут уж вам нужно будет расстараться. Нужно найти клеветника. Не может трибунал без серебра, – подвел итог отец Николас. – Вы и сами то знаете.
И с этим кавалер был согласен, ему нужно было почти сто монет в месяц для солдат Брюнхвальда, да за трактир платить, да за богатый стол для отцов-инквизиторов. Тут им стали носить еду: зайцев, печенных с чесноком и пряными травами, буженину свежайшую в горчице и соли. Хлеба и доброе пиво: такое доброе, что, если пролить его, к столу кружка прилипала – не оторвать.
… Вечером за окном выл ветер, вроде как с юга шло тепло. Кавалер валялся на кровати, а брат Ипполит, Сыч, Ёган и Максимилиан сидели у жаровни под свечой, и монах читал всем в который раз книгу про разных злых существ. Читал про ведьм. Волков знал этот отрывок уже наизусть, слушать ему было лень, да и тоска какая-то на сердце поселилась, все Брунхильда вспоминалась, и он сказал:
– Ёган, иди, запряги телегу, возьми Сыча и езжайте в магистратуру, туда, где эту вдову держат.
Все уставились на кавалера удивленно, а он продолжал:
– Привезите мне ее сюда.
– Ведьму сюда? – уточнил Сыч. – К вам?
– Не ко мне, скажи, что святые отцы поговорить с ней хотят.
– Отпустят ли? – сомневался Ёган, которому вовсе не хотелось по ночи и холоду таскаться куда-то.
– Не отпустят так не отпустят, идите, – настоял Волков. И кинул им свой плащ. – Накиньте на нее, когда повезете, чтоб никто не видел ее тут.
Сыч и Ёган ушли, забрав плащ, нехотя и недовольные, а Максимилиан просил монаха:
– Брат Ипполит, почитай еще.
– Поздно уже, – отнекивался монах.
– Почитай, уж больно интересно про ведьм, или научи меня читать на языке пращуров, – не отставал молодой человек.
Брат Ипполит покосился на кавалера и, не услышав его возражений, стал читать дальше.
Кто ж не отпустит ведьму, когда святые отцы из трибунала просят? Вскоре на пороге комнаты стояла трясущаяся от холода вдова. Сыч стянул с нее плащ. Монах и Максимилиан пошли из комнаты, Волков сказал Ёгану:
– Ступай на кухню, там буженина от ужина осталась, кусок принеси, хлеба и пива.
Когда все ушли, кавалер обратился к женщине:
– Подойди к жаровне, согрейся.
Женщина поклонилась, подошла к жаровне и стала греть руки.
– Знаешь, зачем тебя привезли?
– Да, господин, не девица малая, знаю, – покорно говорила она, не поднимая глаз на Волкова.
– Так раздевайся.
Она послушно стала снимать платье, осталась в рубахе нижней и спросила:
– Рубаху снимать?
– А чего же не снимать, стесняться тебе нечего, изъянов в тебе нет, все ладно у тебя. Ты красивая. Да и рассмотрел я тебя всю. Ни одну из баб своих я так не рассматривал, как тебя.
Она сняла рубаху, бросила ее на пол рядом с жаровней. Тут Ёган еду принес.
Волков дал вдове поднос:
– Ешь.
– Это мне все?
– Да, садись на кровать и ешь.
Она ела быстро и жадно, видать, не очень кормили ее в тюрьме магистрата.
Грязная, волосы растрепаны, а все одно красивая – не чета, конечно, Брунхильде: та молодая, здоровая, от той бабья сила так и льется наружу, но и эта тоже хороша. Волкову захотелось ее немного успокоить:
– Ты не волнуйся, я святых отцов уговорю, чтоб тебя отпустили.
Она перестала жевать, хоть и рот был полон еды, уставилась на него, помолчала, осознавая услышанное, а потом даже прослезилась.
– Что? – он усмехнулся. – Не бойся, не дам тебя в обиду. Если, конечно, ласкова будешь.
Она быстро проглотила еду, молитвенно сложила руки:
– Господин мой, избавьте меня от этого всего, уж буду ласкова с вами, как ни с кем не бывала. Прошу вас, – она схватила его руку и стала целовать ее, – Господи, я за вас молиться буду до смерти и сыновьям своим накажу.
– Ладно, ладно, доедай, – он отнял свою руку и погладил ее по голове и по спине нежно, и по заду. – Доедай. И посмотрим, как ты ласкова можешь быть.