К тому времени, когда меня позвали ужинать, я уже был в состоянии подтянуть штаны и спуститься на кухню, где мы ели всегда, кроме воскресенья. На моем стуле лежали две подушечки. Я сел на них, но все равно почувствовал, как горят и ноют мои ноги и жопа. Отец говорил о своей работе – как всегда.
– Я сказал Салливану, что нужно объединить три маршрута в два и распределить их между развозчиками в каждой смене. А иначе никто не отрабатывает положенного объема…
– Им следовало бы прислушиваться к твоим советам, папочка, – отвечала мать.
– Извините, – сказал я, – пожалуйста, извините, но мне что-то не хочется есть.
– Ты будешь ЕСТЬ! – рявкнул отец. – Мать старалась, готовила, тратила продукты.
– Да, – подтвердила мать, – морковка, горошек и ростбиф.
– Картофельное пюре с подливкой, – добавил отец.
– Но я не хочу.
– Ты съешь все до последней горошинки на твоей тарелке! – сказал отец.
Он забавлялся. Это был его излюбленный тон.
– Папочка! – одернула его мать.
Я начал есть. Это было ужасно. Я представлял себе, что пожираю их вместе со всем, во что они верят и чем так дорожат. Я почти не жевал, я просто глотал все подряд, чтобы поскорее избавиться от всего этого. Тем временем отец говорил о том, как все вкусно и как нам повезло, что мы можем есть хорошую пищу, когда большинство людей в мире, и даже в Америке, голодает и бедствует.
– Ну, что у нас на десерт, мамочка? – спросил отец.
Мне было противно смотреть на его лицо, на мокрые лоснящиеся от жира губы. Он вел себя так, будто ничего не произошло, словно он и не лупил меня часом раньше. Когда я вернулся к себе в комнату, я подумал, что это не родители, что эти люди были вынуждены усыновить меня и теперь мучаются оттого, что я появился в их жизни.