Сколь же наш брат подобен суетному флюгеру! Я, исполненный решимости держаться подальше от любого общения и благодарный судьбе за то, что наконец очутился в таком месте, где оно стало почти невозможным, – я, несчастный, слабый человек, до сумерек боролся с собственным унынием и заброшенностью, но был вынужден наконец сдаться. Под предлогом получения необходимых сведений о важных подробностях моего здешнего житья я попросил миссис Дин, явившуюся ко мне с ужином, присесть со мною, искренне надеясь, что, пока я ем, она, как любая ключница, склонная посплетничать, либо пробудит во мне живой интерес к происходящему, либо убаюкает своим рассказом.
– Вы прожили здесь довольно долго, – начал я. – Кажется, вы говорили, шестнадцать лет?
– Восемнадцать, сэр. Я пришла в этот дом прислуживать хозяйке, когда она вышла замуж. А после ее смерти хозяин оставил меня ключницей.
– Ах вот как!
Повисла пауза. К сожалению, миссис Дин не была склонна к сплетням. Ну разве что могла поболтать о своих делах, которые меня мало интересовали. Положив руки на колени, она погрузилась в раздумья, и на ее румяное лицо пала тень.
– Да, времена изменились, – проговорила она.
– Верно, – отозвался я. – Вам, полагаю, довелось быть свидетельницей многих перемен?
– Довелось. Не только перемен, но и бед.
«Ага! – подумал я. – Переведу-ка я разговор на семейство моего хозяина. Подходящая тема для начала беседы – к примеру, эта хорошенькая девочка-вдова; мне бы хотелось узнать ее историю: из этих ли она мест или, что более вероятно, явилась из других краев? А тот обтрепанный грубиян, видно, не желает признавать в ней родственницу». С этим намерением я спросил миссис Дин, почему Хитклиф сдает поместье «Дрозды» и предпочитает жить в доме куда более скромном.
– Он недостаточно состоятелен, чтобы содержать поместье в должном порядке?
– Недостаточно состоятелен, сэр? – повторила она. – У него бог знает сколько денег, и с каждым годом его состояние увеличивается. Да, да, у него достанет денег, чтобы жить в доме гораздо лучше этого. Но хозяин рядом, в двух шагах. Может, он и подумывал перебраться в «Дрозды», однако, когда узнал, что появился хороший арендатор, не смог отказаться от возможности получить еще несколько сотен фунтов. Странно, что люди, у которых нет никого на свете, так жадничают!
– Но, кажется, у него был сын?
– Да. Сын умер.
– А молодая леди миссис Хитклиф – это его вдова?
– Да.
– Откуда она родом?
– Она дочь моего покойного хозяина, сэр. В девичестве Кэтрин Линтон. Я нянчила ее, бедняжку. Как бы мне хотелось, чтобы мистер Хитклиф переехал сюда и мы снова были вместе!
– Как? Кэтрин Линтон? – пораженный, вскричал я. Но, задумавшись на мгновение, осознал, что эта другая Кэтрин Линтон, не та, что являлась мне. – Значит, – продолжал я, – того, кто жил здесь до меня, звали Линтон?
– Да.
– А кто этот Эрншо… Гэртон Эрншо, который живет с мистером Хитклифом? Они родственники?
– Нет. Он племянник покойной миссис Линтон.
– То есть кузен молодой хозяйки?
– Да. Ее муж тоже приходился ей кузеном: один был со стороны матери, другой – со стороны отца. Хитклиф женился на сестре мистера Линтона.
– Я видел фамилию Эрншо, вырезанную над входной дверью дома в «Грозовом перевале». Их семья давно живет в этих краях?
– Очень давно, сэр. Гэртон – последний в роду, как и мисс Кэти в нашем, то есть в роду Линтонов. Вы были в «Грозовом перевале»? Простите, что спрашиваю, но мне хочется услышать, как она поживает.
– Миссис Хитклиф? Она показалась мне вполне здоровой и очень красивой, но, видно, не слишком счастливой.
– Ничего удивительного! А что скажете о хозяине?
– Грубый господин, и весьма. Я прав?
– Грубый, как наждак, и твердый, как кремень! Чем меньше вы с ним станете водиться, тем лучше.
– Должно быть, жизнь его не баловала, раз он стал таким твердокаменным. Вы о нем что-нибудь знаете?
– Его жизнь – это жизнь кукушонка, сэр. Я все про него знаю, кроме того, где он родился, кто его родители и откуда взялись его первые деньги. А Гэртона он вышвырнул из гнезда, точно неоперившегося птенца! Бедный парень – единственный во всем приходе не догадывается, как его обманули.
– Ну, миссис Дин, вы совершите благое дело, если расскажете мне что-нибудь о моих соседях. Чувствую, не уснуть мне теперь, так что будьте милостивы, посидите со мной часок и расскажите, что вам известно.
– Непременно, сэр! Только захвачу шитье и посижу сколько вашей душе угодно. Но вы простыли – я видела, как вы дрожали. Надобно поесть немного овсянки, чтобы выгнать болезнь.
И добрая женщина поспешила на кухню, а я подвинулся ближе к огню. Голова моя горела, а тело бил озноб. Более того, я чувствовал какое-то глупое возбуждение, охватившее мое сознание и нервы. Не то чтобы мне было не по себе, но я боялся (и до сих пор боюсь) серьезных последствий произошедшего со мною вчера и сегодня. Миссис Дин вскоре вернулась, принеся с собою дымящуюся тарелку с кашей и корзинку с шитьем. Она поставила тарелку на полочку в камине, чтобы каша не остывала, и уселась поудобнее, явно радуясь, что я оказался таким общительным.
– Прежде чем я переехала сюда, – заговорила она, не дожидаясь нового приглашения начать рассказ, – я почти все время жила в «Грозовом перевале», потому как моя мать нянчила мистера Хиндли Эрншо (отца Гэртона), и я привыкла играть с хозяйскими детьми. Еще я выполняла разные поручения, – помогала на сенокосе, да и на ферме всегда была на подхвате. Однажды ясным летним утром – помню, как раз наступило время жатвы – мистер Эрншо, старый хозяин, спустился вниз, одетый по-дорожному. Отдав распоряжения Джозефу на день, он повернулся к Хиндли, Кэти и ко мне тоже – ибо я сидела за столом вместе с ними и ела овсянку – и сказал, обращаясь к сыну: «Ну, мой красавец, я сегодня отправляюсь в Ливерпуль. Что тебе принести? Выбирай, что твоей душе угодно. Только небольшое, потому что я иду пешком туда и обратно, а шестьдесят миль в одну сторону – путь неблизкий!» Хиндли выбрал скрипочку. Тогда хозяин спросил у мисс Кэти, а ей в ту пору еще и шести не было, однако ж она могла скакать на любой лошади из конюшни и попросила хлыстик. Обо мне он тоже не забыл, ибо был человеком добросердечным, хоть иногда и довольно суровым. Мне он обещал принести полный карман груш и яблок. Поцеловав детей, хозяин отправился в дорогу.
Для всех нас время тянулось долго – те три дня, что он отсутствовал, – и маленькая Кэти часто спрашивала, когда же воротится отец. Миссис Эрншо ожидала мужа к вечеру третьего дня и каждый час откладывала ужин. Однако мистер Эрншо все не шел, и дети уже устали бегать к воротам и смотреть на дорогу. Стемнело, хозяйка хотела уложить их спать, но они умоляли позволить им остаться, и вот около одиннадцати часов тихонько поднялся дверной засов, и на пороге появился хозяин. Он рухнул на стул, смеясь и охая, и велел не кидаться к нему с объятиями, потому что он еле жив. Ни за какие полцарства он больше не соберется в такое путешествие!
– Да еще чтоб под конец меня чуть не до смерти исколошматили! – сказал он, развернув плащ, который держал в руках. – Смотри, жена! Меня сроду так никто не пинал. Но ты должна принять его как дар Божий, хоть он такой черный, что больше похож на порождение дьявола.
Мы столпились вокруг, и из-за плеча мисс Кэти я разглядела одетого в лохмотья грязного черноволосого мальчишку. Судя по его возрасту, он, должно быть, умел ходить и говорить. И лицо его казалось более взрослым, чем у Кэти, но, когда мальчика поставили на ноги, он только озирался по сторонам и нес какую-то тарабарщину, которую никто не смог разобрать. Мне стало страшно, а миссис Эрншо уже готова была вышвырнуть его за дверь. Она не на шутку рассердилась и спросила хозяина, как его угораздило притащить в дом цыганенка, когда у них есть собственные дети, которых надобно кормить и растить. Что он думает с ним делать? Может, он обезумел? Хозяин попытался оправдаться, но и впрямь был полуживой от усталости, поэтому, слушая их препирания, я поняла лишь, что он увидел на улице этого голодного, бездомного мальчишку, все равно что немого, подобрал и хотел найти его хозяина или родителей. Но, как сказал мистер Эрншо, ни одна живая душа не знала, откуда он взялся. Времени и денег у хозяина уже оставалось в обрез, и он решил, что лучше будет принести дитё домой, чем затевать бессмысленные поиски и тратить деньги в Ливерпуле, ибо рука у него не поднималась оставить мальчишку там, где он его подобрал. В конце концов хозяйка, поворчав, успокоилась, а мистер Эрншо велел мне вымыть найденыша, одеть в чистое и уложить спать вместе с другими детьми.
Хиндли и Кэти тихонько смотрели и слушали, однако, когда в доме воцарился мир, они принялись исследовать карманы отца – искать обещанные подарки. Хиндли было четырнадцать, но, вытащив из отцовского кармана то, что осталось от скрипки, – одни ломаные деревяшки, – он зарыдал во весь голос. Кэти же, узнав, что, возясь с найденышем, отец потерял ее хлыстик, тоже проявила характер – оскалила зубы и плюнула на противного мальчишку, за что получила от отца хорошую затрещину, призванную научить ее приличным манерам. Оба наотрез отказались спать с найденышем в одной постели и даже в одной комнате, ну а мне ничего другого не пришло в голову, кроме как уложить его на лестничной площадке в надежде, что, может, наутро он и сам куда-нибудь денется. Случайно, а может, привлеченный звуком хозяйского голоса мальчишка подполз к двери мистера Эрншо, где, выйдя из комнаты, его и обнаружил хозяин. Стали выяснять, как ребенок там очутился, и мне пришлось сознаться в своем проступке. В наказание за мою трусость и жестокость меня прогнали из хозяйского дома.
Вот как Хитклиф появился в семье Эрншо. Через несколько дней я вернулась (ибо я не считала, что изгнана навечно) и узнала, что мальчика нарекли Хитклифом. Так звали хозяйского сына, умершего во младенчестве, и с тех пор это имя служит ему также и фамилией. Мисс Кэти и найденыш теперь сдружились, но Хиндли его ненавидел, и, правду сказать, я тоже. К стыду своему, признаюсь, что мы дразнили и обижали его, ибо не было во мне тогда достаточно разумения, чтобы понять, как это несправедливо, а хозяйка, увидев, что мы ведем себя с ним дурно, никогда его не защищала.
Он казался мне угрюмым, терпеливым ребенком, вероятно, привыкшим к плохому обращению. Он сносил побои Хиндли, не поморщившись и не проронив ни слезинки, а когда я его щипала, только втягивал носом воздух и шире открывал глаза, будто случайно сам себе сделал больно и винить тут некого. Старый Эрншо приходил в ярость, если узнавал, что приходится терпеть парнишке от его собственного сына, который не дает жить «бедному сироте», как хозяин называл приемыша. Удивительно, до чего мистер Эрншо привязался к Хитклифу и верил всему, что тот говорил (хотя говорил он на редкость мало и обычно сущую правду), и мальчик стал его любимчиком даже больше, чем Кэти, которая росла чересчур шаловливой и строптивой.
Так, с самого начала Хитклиф принес в дом разлад, а после смерти миссис Эрншо, последовавшей менее двух лет спустя, Хиндли стал видеть в родном отце не друга, а деспота. Хитклиф же был для молодого хозяина самозванцем, укравшим у него отцовскую любовь и положенные привилегии. Лелея свои обиды, он все более проникался злобою к тому, кто был их причиною. Некоторое время я сочувствовала Хиндли, но, когда все дети заболели корью и мне пришлось за ними ухаживать, в одночасье взяв на себя обязанности взрослой женщины, я свое мнение переменила. Хитлиф болел тяжело, и когда ему было совсем худо, он все просил, чтобы я сидела рядом. Видно, он чувствовал, что я многое для него делаю, но не догадывался, что делаю я это не по своей воле. Однако должна сказать вам вот что: ни у одной сиделки никогда еще не было такого тихого подопечного. Это его отличие от двух других детей научило меня быть к нему менее предвзятой. И Кэти, и ее братец изводили меня ужасно, Хитклиф же лежал безропотно, как агнец, хотя то было следствием не столько мягкости, сколько твердости его характера.
Мальчик выкарабкался. Доктор подтвердил, что встал он на ноги во многом благодаря мне, и похвалил за труды. Я ужасно возгордилась и стала лучше относиться к человеку, за чей счет услышала от доктора столь лестные слова, и Хиндли, стало быть, лишился своего последнего союзника. Только вот я не смогла полюбить Хитклифа и часто задумывалась, что же нашел хозяин в этом угрюмом ребенке, который никогда, насколько я могла судить, не отвечал благодарностью на оказанную ему милость. Не скажу, что Хитклиф проявлял дерзость к своему благодетелю, просто он был бесчувствен, хотя знал прекрасно, какую имеет власть над сердцем мистера Эрншо: стоило мальчишке слово сказать, и все в доме подчинялись его желаниям. Помню случай, когда хозяин купил на ярмарке двух жеребят и подарил их парнишкам. Хитклиф взял себе того, что покрасивее, но жеребенок вскоре охромел. Заметив это, Хитклиф сказал Хиндли:
– Давай поменяемся конями. Мне мой не нравится. А коли откажешься, расскажу твоему отцу, как ты на этой неделе трижды меня избил, и руку покажу, всю черную от синяков до самого плеча.
Хиндли показал ему язык и оттаскал за ухо.
– Лучше поторопись! – упрямо настаивал Хитклиф, отскочив к навесу (они были на конюшне). – Все равно придется. А когда я расскажу про те три раза, то ты получишь от отца столько же затрещин и еще парочку в придачу!
– Пошел вон, собака! – закричал Хиндли, замахнувшись чугунной гирей для взвешивания картошки и сена.
– Ну, кидай! – отвечал Хитклиф, не двигаясь с места. – Тогда я скажу, как ты хвастался, что выгонишь меня из дому, как только отец помрет, и поглядим, не вышвырнет ли он тут же тебя самого.
Хиндли метнул гирю и попал мальчику в грудь. Тот упал, но сразу поднялся – весь белый, покачиваясь и еле дыша. И если бы я не помешала, он непременно пошел бы к хозяину и добился отмщения, потому что его состояние говорило само за себя, стоило ему только назвать виновного.
– Ладно, забирай моего жеребенка, цыган! – сказал молодой Эрншо. – А я буду молиться, чтоб ты на нем себе шею сломал. Забирай и иди к черту, нищий самозванец! Вытяни из отца все, что у него есть, только потом покажи ему, каков ты на самом деле, черт рогатый! Бери моего коня! Пусть он тебе мозги копытами вышибет!
Хитлиф отвязал жеребенка и повел к себе в стойло. Он как раз проходил мимо Хиндли, который, перестав ругаться, пнул его из-под конских ног и, не останавливаясь, чтобы проверить, исполнилось ли его пожелание, во весь дух помчался со двора.
Меня поразило, с каким хладнокровием Хитклиф собрался с силами и продолжил начатое: поменял седла и все прочее, сел на кучу сена, чтобы унять приступ дурноты от сильного удара, и только потом пошел в дом. Недолго пришлось мне его уговаривать, чтобы он согласился переложить вину за свои синяки на жеребенка. Парню было безразлично, какую историю я сочиню, раз он получил, что хотел. Правду сказать, он так редко жаловался на подобные стычки, что я считала его совсем незлопамятным. Впрочем, вы увидите из дальнейшего, как сильно я обманулась.