Провожая меня наверх, служанка посоветовала прикрыть ладонью свечку и не шуметь, ибо у хозяина есть странное предубеждение по поводу той комнаты, где она собирается меня разместить, и по своей воле он никогда не согласится, чтобы кто-нибудь остался там на ночлег. Я спросил о причинах, но она ответила, что не знает. Она живет здесь только второй год, а вокруг столько странностей, что про эту даже не успела ничего разузнать.
Ошеломленному всем произошедшим, мне тоже было не до любопытства. Заперев дверь, я огляделся в поисках кровати. Из мебели в комнате были стул, бельевой шкаф и большой дубовый короб с вырезанными вверху отверстиями, напоминающими окна экипажа. Приблизившись к нему, я заглянул внутрь и понял, что передо мною уникальный старинный предмет мебели – своеобразная кровать, удачно спроектированная таким образом, чтобы избежать необходимости предоставлять каждому члену семьи отдельную комнату. Фактически получилось нечто вроде небольшого чуланчика, где маленький подоконник служил столом. Я раздвинул обшитые панелями стенки, влез со свечкою внутрь короба, вновь их задвинул и почувствовал себя в полной безопасности от бдительного Хитклифа и прочих домочадцев.
Поставив свечу на подоконник, я заметил в углу стопку тронутых плесенью книг, сам же подоконник был покрыт процарапанными по краске надписями. Они представляли собою всего лишь имя, писанное различными буквами, большими и маленькими: Кэтрин Эрншо, кое-где менявшееся на Кэтрин Хитклиф, а потом на Кэтрин Линтон.
С вялым безразличием, наклонив голову к окошку, я все глядел на имя этой Кэтрин Эрншо-Хитклиф-Линтон, пока глаза мои не сомкнулись. Но не прошло и пяти минут, как из темноты, точно призраки, передо мною белым огнем полыхнули буквы – в воздухе носилось имя «Кэтрин». Заставив себя проснуться, дабы разогнать этот морок, я заметил, что фитиль свечи почти касается одного из старинных томов и мой чулан наполняется запахом жженой телячьей кожи. Я задул огонь и, чувствуя себя дурно из-за непроходящей тошноты и холода, сел и разложил на коленях поврежденный фолиант. Это был Новый Завет, набранный очень узким шрифтом и источавший затхлый запах. На форзаце стояло: «Из книг Кэтрин Эрншо», а следом – дата, отсылающая на четверть века назад. Я захлопнул том, взял другой, третий… пока не пересмотрел все. Библиотека Кэтрин была подобрана со знанием дела и, судя по потрепанности, использовалась многократно, хотя не всегда по прямому назначению. Едва ли можно было найти хоть одну главу без заметок на полях, писанных чернилами – или, по крайней мере, какого-то текста, похожего на заметки, – которые покрывали каждый оставленный печатником пробел. Некоторые фразы вовсе не имели продолжения; другие скорее напоминали дневник, который велся неровным детским почерком. Вверху пустой страницы (представляю, какое это было сокровище для той, что собиралась ее заполнить) я с большим удовольствием обнаружил прекрасную карикатуру на моего друга Джозефа, выполненную несколькими, однако весьма выразительными штрихами. Во мне тут же пробудился интерес к этой неизвестной Кэтрин, и я взялся разбирать поблекшие иероглифы.
«Ужасное воскресенье! – так начинался параграф под рисунком. – Как бы мне хотелось, чтобы со мною снова был батюшка. Противный Хиндли никогда его не заменит – он безобразно обращается с Хитклифом. Мы с Х. решили взбунтоваться. И сегодня вечером сделали первый шаг.
Целый день лил дождь. Мы не могли пойти в церковь, поэтому Джозефу пришлось собрать всех на чердаке. И когда Хиндли с женой уютно расположились у камина внизу и занимались чем угодно, только не чтением Библии – это уж точно, – Хитклифа, меня и несчастного деревенского мальчишку, который помогает нам во время пахоты, заставили взять молитвенники и подняться наверх. Нас усадили рядком на мешке с пшеницей. Мы ныли и тряслись от холода, надеясь, что Джозеф тоже замерзнет и поэтому, ради собственного благополучия, прочтет нам проповедь покороче. Как бы не так! Он разглагольствовал ровно три часа, а когда мы спустились, у моего брата хватило совести воскликнуть: «Как? Уже закончили?» Раньше в воскресные вечера нам разрешалось играть, лишь бы не очень шумно, а теперь из-за любого смешка ставят в угол.
«Вы забыли, что у вас есть хозяин, – говорит наш тиран. – Я изничтожу первого, кто выведет меня из себя! Я требую полной тишины и спокойствия. Ах, это ты, мальчишка? Франсес, дорогая, оттаскай его за волосы, когда пойдешь мимо. Я слышал, как он щелкнул пальцами». Франсес от души оттаскала Хитклифа, а потом пошла и села на колени к мужу, и они принялись целоваться и, точно дети малые, лепетать всякую чушь, от которой один стыд. Мы спрятались в укромном местечке под посудными полками. И едва я успела связать наши фартуки и повесить их вместо занавески, как является Джозеф с каким-то поручением из конюшни, разрывает фартуки, дерет меня за ухо и каркает:
– Хозяина надысь схоронили, день воскресный еще не кончился, слова Писания не умолкнули в ушах ваших, а вы ишь забавляетесь! Срам-то какой! Сядьте, дурные дети. Вот вам добрые книги – читайте! Сядьте и думайте о душе!
Сказав это, он заставил нас пересесть, чтобы тусклый свет, идущий от камина в другом конце комнаты, хоть немного попадал на старый хлам, который он сунул нам в руки. Не в силах этого вынести, я схватила свой обтрепанный том за корешок, швырнула его прямо на собачью подстилку и закричала, что ненавижу эту добрую книгу, а Хитклиф отправил свою пинком туда же. Что тут началось!
– Мистер Хиндли! – заорал наш духовный наставник. – Сюда, хозяин! Мисс Кэти у «Шлема спасения»[2] всю обложку как есть отодрала, а мистер Хитклиф пихнул ногою первую часть «Пространного пути, ведущего в погибель»![3] Негоже допускать чад до этакого святотатства! Эх, старый хозяин ужо высек бы нечестивцев, да помер!
Хиндли тут же покинул свой райский уголок у камина, схватил Х. за шиворот, меня за руку и потащил на кухню, где Джозеф принялся вещать, что дьявол теперь-то уж точно до нас доберется – это как пить дать. После таких напутствий каждый из нас забрался в свой угол ждать, когда явится дьявол. Я взяла с полки эту книгу и чернильницу, приоткрыла входную дверь, чтобы было светлее, и теперь минут двадцать могу писать о том, что произошло. Но товарищ мой не хочет ждать и предлагает позаимствовать у молочницы плащ и, укрывшись им, удрать на вересковую пустошь. Мне эта идея нравится. Если старый ворчун придет за нами, то решит, что его пророчество сбылось. Под дождем нам наверняка будет не хуже, чем в доме, – те же сырость и холод».
Полагаю, Кэтрин осуществила свое намерение, ибо в следующей записи говорилось совсем о другом. Здесь уже звучали и скорбь, и слезы.
«Никогда не думала, что из-за Хиндли буду так плакать! – писала она. – У меня голова просто раскалывается – не могу даже лежать на подушке. И все никак не успокоюсь. Бедный Хитклиф! Хиндли называет его бродягой и больше не разрешает ему сидеть с нами, есть с нами. Говорит, что нам нельзя вместе играть, и грозит, что выгонит его из дому, коли тот нарушит запрет. Хиндли винит нашего батюшку (да как он смеет!) в том, что тот давал Х. слишком много воли, и клянется, что покажет Хитклифу, где его настоящее место…»
Я начал клевать носом над едва различимой страницей – взгляд мой перемещался с рукописных вставок на печатный текст и обратно. Перед глазами возникло разукрашенное название книги, набранное красным шрифтом: «Седмижды семьдесят раз[4] и первый из семидесяти первых. Благочестивое слово, произнесенное преподобным Джейбсом Брандергемом в часовне Гиммерден-Саф». В полудреме ломая голову над тем, о чем таком мог Джейбс Брандергем поведать прихожанам, я в конце концов опустился на кровать и погрузился в сон. Увы, тому причиною были дурной чай и дурное расположение духа! Что еще могло заставить меня так ужасно провести ночь? Не припомню, чтобы хоть однажды мне довелось испытать подобное с тех пор, как я обрел способность страдать.
Сон охватил меня быстро, но я не сразу перестал осознавать, где нахожусь. Мне снилось, что уже наступило утро и я отправился домой, взяв в провожатые Джозефа. Снегу на дороге было по колено, и, пока мы пробирались через сугробы, мой товарищ то и дело упрекал меня, что я не взял с собою посох паломника, а без него мне ни за что не добраться до дома. При этом он хвастливо размахивал передо мною какою-то палкой с тяжелым набалдашником – это, как я понял, как раз и был тот самый посох. На мгновение мне подумалось, что нелепо брать столь мощное орудие, чтобы попасть в собственное жилище, но потом меня осенило: я иду вовсе не туда! Мы направляемся слушать знаменитую проповедь Джейбса Брандергема «Седмижды семьдесят раз», и кто-то из нас – то ли Джозеф, то ли проповедник, то ли я сам – совершил грех «первый из семидесяти первых», а посему нас должны выставить на всеобщее поругание и отлучить от церкви.
Мы подошли к часовне. Я и в самом деле дважды или трижды проходил мимо нее наяву, совершая прогулку. Она расположена в ложбине между двумя холмами, на небольшой возвышенности, окруженной торфяным болотом, и эта особая торфяная сырость, как говорят, способствует бальзамированию немногих тел, упокоившихся рядом, на погосте. Крыша часовни пока еще цела, но поскольку жалованье священника всего лишь двадцать фунтов в год, а дом с двумя комнатами, к вящему его опасению, может очень быстро превратиться в дом с одной, ни один слуга Господа не согласится исполнять здесь обязанности пастора. А уж тем более, когда, по слухам, прихожане скорее предоставят ему голодать, чем увеличат его содержание хотя бы на пенс из собственного кармана. И все же в моем сне в часовне собралось много народу, слушавшего Джейбса со вниманием, а он проповедовал – бог мой, что это была за речь! Она состояла из четырехсот девяноста частей, и каждая вполне годилась для отдельной проповеди, где разбирался один-единственный грех. Откуда Джейбс взял столько грехов, сказать не берусь. Ему был присущ оригинальный способ толкования слова Божьего, и, похоже, его братья во Христе неизбежно грешили всякий раз по-новому. Грехи эти были весьма удивительны – странные проступки, о коих мне ранее слышать не приходилось.
Как же я истомился! Как ерзал, зевал, клевал носом и вновь просыпался! Как щипал себя и колол, тер глаза, вставал и снова садился, толкал Джозефа локтем, спрашивая, когда же все это кончится! Но я был приговорен выслушать проповедь до конца. Наконец мы дошли до «первого из семидесяти первых», и в этой напряженной ситуации на меня вдруг снизошло вдохновение. Что-то заставило меня встать и объявить грешником самого Джейбса Брандергема, причем виновным в грехе, коему ни одному христианину прощения не сыскать.
– Сэр, – воскликнул я, – сидя, как прикованный, здесь, в четырех стенах, я прослушал истории четырехсот девяноста несчастных и простил их! Седмижды семь раз я брался за шляпу и собирался уйти, и седмижды семь раз вы вопреки здравому смыслу заставляли меня снова сесть на место. Но четыреста девяносто первый – это слишком! Сомученики мои, хватайте его! Тащите и рвите в клочки! И место его не будет уже знать его![5]
– Ты – тот человек![6] – после торжественной паузы воскликнул Джейбс, опершись о подушку на кафедре. – Седмижды семь раз ты в зевоте кривил лицо – седмижды семь раз я утешал себя мыслию: о, се есть слабость человеческая, и она достойна прощения! Однако вот он, первый из семидесяти первых. Братья, свершите над ним суд предначертанный! Чести сей удостоены все праведники Божии!
После такого напутствия прихожане, воздев свои посохи, всею толпою ринулись на меня, а я, не имея оружия для защиты, сцепился с Джозефом, ближайшим и самым неистовым из нападавших, надеясь отобрать посох у него. В суматохе скрестилось несколько дубинок, предназначавшиеся мне удары пали на головы других, и вскоре вся часовня наполнилась глухим деревянным стуком. Сосед тузил соседа, а Брандергем, не желая оставаться в стороне, изливал свое неистовство, осыпая доски кафедры градом ударов, отдававшихся так гулко, что, к моему невыразимому облегчению, мой сон прервался. Что же оказалось причиной столь ужасного грохота? Кто сыграл роль Джейбса в этой сумятице? Всего лишь еловая ветка, касавшаяся оконного переплета, да порывы ветра, заставившие сухие шишки стучать по раме! Какое-то мгновение я с сомнением присушивался, но потом понял, в чем дело, повернулся на другой бок и вновь задремал. На этот раз мне приснился сон еще менее приятный, чем предыдущий, если таковое возможно.
Теперь я помнил, что лежу в дубовом чуланчике, и отчетливо слышал завывание метели. Еловая ветка производила все тот же издевательский звук, но я уже знал его природу. Однако он вызывал у меня такое сильное раздражение, что я вознамерился по мере сил своих положить ему конец. Мне почудилось, что я встаю и пытаюсь открыть одну из оконных створок. Крючок был припаян к скобе – я заметил это, когда бодрствовал, однако после позабыл. «Все равно, я должен остановить этот звук!» – пробормотал я и, выдавив кулаком стекло, высунул наружу руку, силясь поймать докучную ветку, но вместо нее мои пальцы обхватили маленькую, холодную как лед ладошку. Непередаваемый ужас ночного кошмара объял меня. Я попытался отдернуть руку, но ладошка не отпускала, и я услышал чье-то стенание: «Впусти меня, впусти!» «Кто ты?» – спросил я, одновременно стараясь высвободиться. «Кэтрин Линтон, – дрожа, ответствовал призрак (почему вдруг Линтон? Фамилия «Эрншо» попадалась мне раз двадцать против одной «Линтон»). – Я заблудилась на вересковой пустоши. А теперь пришла домой». При этих словах я едва различил детское лицо, глядящее на меня в окошко. От ужаса во мне проснулась жестокость, и, поняв, что бесполезно пытаться вырвать у привидения свою руку, я подтянул ее запястье к раме и принялся водить взад-вперед по краю разбитого стекла, пока кровь не потекла и не промочила постель. Но существо все причитало: «Впусти меня!» и держало меня крепко. Я же почти обезумел от страха. «Как же мне тебя впустить? – наконец выговорил я. – Сначала ты отпусти меня, а потом уж я тебя впущу!» Цепкие пальцы разжались, я сразу убрал руку, загородил дыру пирамидой из книг и заткнул уши, чтобы не слышать жалобных завываний. Я не отрывал ладони от ушей, наверное, с четверть часа, но, когда вновь прислушался, до меня донесся все тот же заунывный плач. «Изыди! – вскричал я. – Ни за что тебя не впущу, проси хоть двадцать лет!» «Двадцать лет и прошло, – стонал голос. – Двадцать лет. Я скитаюсь уже двадцать лет!» Тут послышалось легкое царапанье, и стопка книг начала сдвигаться от окна в мою сторону. Я хотел вскочить, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой и от ужаса завопил что есть мочи. В замешательстве я обнаружил, что кричу не во сне, а наяву. К моей комнате приблизились быстрые шаги, кто-то решительно толкнул дверь, и свет от свечи замерцал сквозь квадратные окошки над моею кроватью. Я все так и сидел, дрожа и вытирая пот со лба. Вошедший, казалось, медлил и что-то бормотал про себя. Наконец он прошептал, причем явно не ожидая ответа:
– Кто здесь?
Я подумал, что лучше будет признаться, ибо узнал выговор Хитклифа и опасался, что он продолжит поиски, если я промолчу. С этим намерением я повернулся и раздвинул панели. Не скоро я забуду впечатление, произведенное этим действием.
Хитклиф стоял у двери в рубашке и штанах, свечной воск стекал по его пальцам, а лицо стало белее стены позади него. Первый же скрип дубовой панели заставил моего хозяина вздрогнуть как от электрического тока. Свеча выпала из его рук и отлетела на несколько футов, но он пребывал в таком волнении, что едва смог ее поднять.
– Здесь всего лишь ваш гость, сэр! – крикнул я, желая избавить его от унижения при дальнейшем проявлении столь очевидной трусости. – К несчастью, я закричал во сне, ибо мне приснился кошмар. Простите, что побеспокоил вас.
– Да будьте вы прокляты, мистер Локвуд! Убирайтесь к… – заговорил Хитклиф, ставя свечу на стул, потому что руки его тряслись. – Кто вас пустил в эту комнату? – продолжал он, изо всех сил сжав кулаки и заскрежетав зубами, чтобы унять судорожную дрожь. – Кто? Я сейчас же вышвырну негодяя из дому!
– Ваша служанка Зилла, – ответил я, затем вскочил и начал быстро одеваться. – Если вышвырнете, я не расстроюсь, мистер Хитклиф. Она, без сомнения, это заслужила. Полагаю, ей хотелось за мой счет получить еще одно доказательство, что дом посещают призраки. Что ж, и вправду посещают – он просто кишит привидениями и домовыми! И смею вас уверить, вы имеете все основания держать их под замком. Никто не скажет вам спасибо за ночлег в таком логове!
– Что вы хотите этим сказать? – проговорил Хитклиф. – И что вы делаете? Ложитесь и спите, раз уж оказались здесь. Но, ради всего святого, не кричите больше таким жутким голосом. Ну разве что кто-нибудь задумает перерезать вам горло!
– Если бы та маленькая чертовка пролезла в окно, она бы меня наверняка задушила! – ответил я. – Не собираюсь я терпеть преследования ваших гостеприимных предков. Не приходится ли вам преподобный Джейбс Брандергем родней по материнской линии? Или эта шалунья Кэтрин Линтон, или Эрншо, или как там ее еще величают? Наверное, ее эльфы подкинули взамен украденного ребенка. Вот уж злодейка! Сказала мне, что целых двадцать лет бродит по округе – должно быть, такое наказание послано ей за грехи!
Только я произнес эти слова, как сразу вспомнил, что имя «Хитклиф» также встречалось в книге рядом с именем «Кэтрин», о чем я до этого момента и думать забыл. Покраснев от своей опрометчивости, но сделав вид, что не догадываюсь о нанесенном хозяину невольном оскорблении, я поспешил добавить:
– Дело в том, сэр, что первую половину ночи… – Тут я снова осекся. Хотел сказать, что пролистывал те старинные книги, но тогда это означало бы, что мне известно об их содержании – не только в печатном, но и в рукописном виде. Посему, исправившись, я продолжал: – Я бормотал имена, нацарапанные на подоконнике. Скучное занятие, призванное помочь уснуть, все равно что считать…
– Да как вы смеете говорить подобное мне? – со свирепой яростью заорал Хитклиф. – Что… что вы себе позволяете под моею крышей? Боже, да он рехнулся! – И Хитклиф в бешенстве ударил себя ладонью по лбу.
Я не знал, обидеться или продолжить объяснения. Однако, казалось, мой хозяин был в таком смятении, что из жалости я решил рассказать ему про сон. Я уверил Хитклифа, что никогда раньше не слышал имени «Кэтрин Линтон», но поскольку прочел его несколько раз, оно врезалось мне в память, и, когда я уже был не властен над своим воображением, это имя приняло вид живого существа. Хитклиф меж тем отодвигался все глубже в тень от моей кровати и наконец сел позади нее, почти невидимый. Но по неровному, прерывистому дыханию я догадался, что он пытается совладать с бурей охвативших его чувств. Не имея охоты показать ему, что слышу, как он борется с собою, я довольно шумно продолжал одеваться, затем поглядел на часы и сказал с удивлением, словно сам себе, что ночь выдалась на редкость долгая:
– Неужто еще только три часа?! Я мог бы поклясться, что сейчас шесть. Здесь время словно остановилось. Ведь мы точно разошлись по комнатам в восемь!
– Зимой мы всегда ложимся в девять. А встаем в четыре, – сказал мой хозяин, подавив стон и, как я заметил по тени от его руки, смахнув с глаз слезы. – Мистер Локвуд, – добавил он, – можете пойти ко мне в комнату. Иначе, если спуститесь вниз так рано, будете всем мешать. Да и ваши детские страхи и вопли прогнали весь мой сон к черту.
– Мой тоже, – ответил я. – Погуляю по двору до рассвета, а потом уйду, и вам не стоит опасаться моего следующего визита. Теперь я полностью излечился от поисков приятной компании как в деревне, так и в городе. Разумному человеку следует довольствоваться лишь собственным обществом.
– Да уж, славное общество! – проворчал Хитклиф. – Возьмите свечку и идите куда хотите. Я скоро к вам присоединюсь. Но во двор не ходите – собаки спущены, а в доме сторожит Юнона, так что можете прохаживаться только по лестнице и по коридорам. А теперь убирайтесь отсюда! Через две минуты я буду внизу!
Я подчинился, но лишь приказанию выйти из комнаты. Не зная, куда ведут узкие коридоры, я остановился за дверью и против собственной воли оказался свидетелем приверженности моего хозяина суевериям, что странным образом противоречило его несомненному здравому смыслу. Хитклиф уселся на кровати, с силой распахнул окошко и, даже не пытаясь сдержаться, залился слезами.
– Приди! Приди! – рыдал он. – Кэти, приди ко мне! Приди еще раз! О моя любовь! Услышь меня сейчас, Кэтрин! Услышь наконец!
Привидение капризничало, как и положено привидению. Оно не подавало знака. А вот метель билась и завывала так, что было слышно даже там, где стоял я, и пламя моей свечи потухло.
В горестном отчаянии Хитклифа было столько муки, что сострадание заставило меня позабыть о нелепости происходящего, и я отошел от двери, почти разозлившись, что слушал этот плач, и досадуя, что вообще поведал ему о своем глупом ночном кошмаре, раз он привел его к таким терзаниям. Однако почему Хитклиф так страдает, не поддавалось моему разумению. Осторожно спустился я вниз и оказался на кухне в дальнем конце дома, где сгреб тлеющие в очаге угли и зажег от них свечу. Все было тихо, и лишь серая полосатая кошка, вылезшая из кучи золы, приветствовала меня жалобным мяуканьем.
Вокруг очага стояли две скамьи полукруглой формы. На одну из них улегся я, на другую – старая кошка. Мы оба задремали, и поначалу никто не нарушал нашего уединения. Но вот по приставной деревянной лестнице, ведущей на крышу и исчезающей за люком в потолке, шаркая, спустился Джозеф – полагаю, вылез из своей чердачной каморки. Он бросил злобный взгляд на маленький огонек, что разгорелся благодаря мне за прутьями решетки, согнал кошку со скамейки и, усевшись на освободившееся место, принялся набивать табаком свою трехдюймовую трубку. Мое присутствие в его святая святых, очевидно, было воспринято им как редкостное нахальство – настолько бесстыдное, что он сделал вид, будто меня вообще нет на свете. Молча сунул трубку в рот, скрестил на груди руки и стал пускать кольца дыма. Я не мешал ему предаваться наслаждению. После последней затяжки, глубоко вздохнув, он поднялся и удалился с таким же величавым видом, с каким пришел.
Следом послышались более пружинистые шаги, и я открыл было рот, чтобы сказать «Доброе утро», но тут же закрыл его, не поздоровавшись, ибо появился Гэртон Эрншо, творивший sotto voce[7] собственную молитву, которая состояла из череды проклятий, адресованных каждой вещи, что попадалась ему под руку. Он искал в углу лопату или совок, намереваясь расчистить дорожку от сугробов. Раздув ноздри, он заглянул за спинку моей скамьи и, как мне показалось, был готов обменяться со мной вежливыми приветствиями не более, чем с моей подружкой-кошкой. Судя по его приготовлениям, мне уже можно было отправиться домой, посему я встал со своего жесткого ложа и собрался последовать за ним. Однако, поняв мое намерение, он указал черенком лопаты на внутреннюю дверь и буркнул что-то нечленораздельное. Я догадался, что, если хочу покинуть кухню, идти следует туда.
Дверь эта вела в «дом», где уже собрались женщины. Зилла раздувала огромными мехами огонь в камине, а миссис Хитклиф склонилась к пламени и при его свете читала книгу. Рукою она прикрывала глаза от огня и, казалось, вся была поглощена чтением, отвлекаясь лишь на то, чтобы побранить прислугу, осыпавшую ее искрами, или чтобы время от времени оттолкнуть собаку, которая норовила сунуть свой нос ей в лицо. Я был удивлен, заметив там Хитклифа. Он стоял у огня ко мне спиной, грубо отчитывая бедняжку Зиллу, которая в ответ то и дело бросала свою работу, теребила уголок передника или издавала возмущенный стон.
– А ты, ты никчемная… – разразился он бранью по адресу невестки, когда я вошел, присовокупив ругательство, по сути, вполне безобидное, вроде «курицы» или «овцы», но на письме обычно обозначаемое многоточием. – Снова бездельничаешь? Все зарабатывают свой хлеб, ты одна живешь у меня из милости! Убери эту дрянь и займись делом. Ты заплатишь мне за несчастье вечно лицезреть тебя перед глазами. Слышишь ты, стерва проклятая?
– Я уберу эту дрянь, потому что, если откажусь, вы все равно заставите, – ответила миссис Хитклиф, закрыв книгу и бросив ее на стул. – Но делать буду только то, что мне заблагорассудится, даже если у вас от ругани язык отсохнет!
Хитклиф занес руку, и говорившая, по-видимому, не раз испытав на себе ее тяжесть, отскочила на безопасное расстояние. Не имея желания наблюдать за дракой собаки с кошкой, я живо прошел вперед, словно всего лишь собирался погреться у очага и не заметил прерванной перепалки. У обоих участников хватило приличия приостановить дальнейший обмен любезностями. Хитклиф убрал кулаки в карманы, дабы избежать соблазна пустить их в ход, а миссис Хитклиф поджала губы и отошла подальше, к стулу, где, сдержав слово, все время стояла, словно статуя, пока я оставался в доме. Продолжалось это недолго. Завтракать с ними я отказался и при первых же лучах солнца выбрался на свежий воздух – чистый, недвижный и морозный, словно неосязаемый лед.
Мой хозяин окликнул меня, когда я дошел до конца сада, и предложил быть моим провожатым по вересковой пустоши. И хорошо, что предложил, потому что по всему холму пролегли белые океанские волны, причем их подъемы и впадины совсем не соответствовали рельефу местности. Во всяком случае, многие ямы оказались заполнены снегом доверху, а длинные насыпи, образованные пустой породой карьеров, стерлись из картины, сохраненной моей памятью после вчерашнего путешествия. На одной стороне дороги я еще тогда заприметил тянувшийся через всю пустошь ряд каменных столбов в шести-семи шагах друг от друга. Их установили и покрасили известью специально, чтобы они служили путеводными вехами в темноте или же когда метель, как в этот раз, сровняет тропинку с глубокой трясиной по обе ее стороны. Однако если не считать черных точек, выступавших над настом то тут, то там, все следы камней исчезли, и моему спутнику приходилось частенько направлять меня правее или левее, хотя мне казалось, что я строго держусь вьющейся по пустоши дорожки.
Мы почти не разговаривали. При входе в парк поместья «Дрозды» Хитклиф остановился, сказав, что теперь я точно не заблужусь. При прощании мы ограничились быстрым кивком, и я побрел вперед, рассчитывая лишь на собственные возможности, поскольку домик привратника до сих пор стоит необитаем. От ворот до дома идти мили две, но, по-моему, я проделал все четыре, если учесть, что заплутал в одной из рощиц, а потом провалился по шею в снег – столь неприятные ситуации способен оценить лишь тот, кто сам пережил нечто подобное. Но, сколько бы я ни блуждал, в конце концов все-таки объявился на пороге дома, как раз когда часы били полдень. Это означало, что на каждую милю обычного пути от «Грозового перевала» до моего жилища пришелся целый час. Ключница со всей прислугой бросились мне навстречу, наперебой восклицая, что уж и не чаяли увидеть меня живым. Они решили, что прошлой ночью я погиб, и раздумывали, как организовать поиски моих останков. Я попросил их успокоиться, раз они видят, что я вернулся, и, поскольку продрог до самых костей, потащился к себе наверх. Там, надев сухое платье, я минут тридцать или сорок ходил взад-вперед по комнате, пытаясь согреться. И вот теперь сижу в кабинете, слабый, как котенок, – сил у меня почти не осталось, чтобы наслаждаться веселым огнем камина и дымящимся кофе, приготовленным прислугой для подкрепления моих сил.