В семь двадцать восемь я была готова и спускалась по задней лестнице (опоясывавшей шахту ржавого кухонного лифта). Пройдя через небольшой коридорчик, я толкнула дверь для слуг, обитую зеленым сукном и отделявшую знакомое от неведомого. За ней открывалась парадная лестница, выполненная в имперском стиле: два пролета спускались к площадке, где они соединялись и затем расходились в противоположные стороны. Сверху царила двойная высота: пустое пространство, поднимавшееся вне стен спален и чердака к стеклянному куполу – совершенно великолепному, как справедливо отметил Питер. Всякий раз на этом месте я словно бы воспаряла ввысь, одновременно ощущая свою незначительность. В церкви я никогда не испытывала восторженное состояние подобного рода. Последние солнечные лучи, проходя сквозь цветные стекла, освещали лестницу, окрашивая розовым стены, на которых виднелись бурые дождевые потеки. За неделю, прошедшую после моего приезда, я лишь чуть-чуть обследовала дом изнутри: сбежала по главной лестнице, предполагая, что она выведет в парадный вестибюль, но обнаружила, что нижний пролет оканчивается мрачноватым коридором, тянувшимся с севера на юг. Такая неожиданная планировка почему-то обеспокоила меня. Мне показалось, что меня незаметно развернуло не в ту сторону, и я поспешила вверх по той же лестнице, к свету.
На среднем этаже широкий коридор, идущий от верхней лестничной площадки, имел сводчатый потолок с кессонами – судя по всему, некогда украшенный белой гипсовой лепниной поверх голубой, как утиные яйца, краски. Вся эта голубизна теперь сошла, гипс отвалился кусками, на полу хрустели обломки. В обнажившейся штукатурной решетке стен зияло несколько дыр размером с человеческую голову. Слева от меня тянулась странно голая стена, а справа обнаружились две закрытые двери. Я прошла дальше, мимо ниши в виде арки (теперь она пустовала, но раньше, вероятно, в ней стояла статуя – скажем, какой-нибудь музы: ее опрокинули и разбили, а голову забрали домой как военный трофей), мимо следующих открытых дверей, за которыми виднелись комнаты с высоким потолком, набитые сломанными армейскими койками и вздыбленными матрасами. Все это, покрытое птичьим пометом и перьями, было свалено в кучу. Сквозь перекрученный металл я различала проблески дороги и аллеи по одну сторону и парка – по другую.
Сообразив, где расположены моя чердачная комната и окно, откуда со мной говорила Кара, я вернулась к первой закрытой двери. Какое-то время я постояла возле нее, набираясь храбрости, приглаживая платье поверх чулочного пояса, постаралась как следует выпрямиться, провела языком по верхним зубам. Потом сделала вдох и постучалась. Подождав, я опустила взгляд на грудь, снова поправила платье, посмотрела на часы: семь тридцать две. Опять постучала, уже погромче. Еще минуты две я волновалась, правильно ли запомнила время, правильно ли поняла Кару. Может, она не имела в виду нынешний вечер? Может, они забыли? Я стояла в нерешительности, раздумывая, не подняться ли к себе, не притвориться ли, что я тоже забыла. Но тут я забеспокоилась, что они обидятся. Я снова постучала. По крайней мере, я смогу сказать, что проделала это трижды.
Я услышала, как кто-то бежит, как что-то валится, потом кто-то выругался, и Питер рывком распахнул дверь. Он по-прежнему был в пижаме.
– Ох, черт побери, – произнес он, увидев меня, и всплеснул руками. – Что, уже пора?
– Я слишком рано. – Жар заливал мне лицо. – Или тогда в другой вечер.
Слова сами собой, в каком-то нелепом порядке вырывались у меня изо рта.
– В другой вечер?
– Я могу прийти в другой вечер.
– Ну вот еще, – сказал Питер. – Надо сейчас. Вы только поглядите на все это.
Он открыл дверь пошире и простер руку. Когда-то это огромное помещение, видимо, служило салоном – тем местом, где Линтоны принимали гостей еще в первоначальном, георгианском доме. Теперь оно было почти пустым. Единственным его украшением (если так можно выразиться) служили широкие полоски макарон, развешанные на полудюжине веревок, протянутых сверху от трех громадных окон к противоположной стене. Казалось, это сушится какое-то белье – чулки цвета слоновой кости, предназначенные для целой армии женщин с тощими ногами. Но прекрасной эту комнату делало освещение. Свет лился через поднятые окна, бросая на пол янтарные прямоугольники и насыщая зал медовым сиянием.
Дверь слева открылась (я предположила, что за ней находилась их спальня), и Кара высунула из нее голову: первым делом я увидела ее буйную черную шевелюру.
– Фрэнсис! Две минутки! Я сейчас выйду.
Питер схватился за свою пижаму:
– Секундочку, сейчас мы к вам придем. Располагайтесь.
Он скрылся в спальне, и до меня донесся их разговор – слишком тихий, чтобы я могла разобрать слова.
Оставшись одна в этой огромной комнате, я огляделась. От приоткрытой двери напротив спальни я сразу отвела глаза: эта дверь, видимо, вела в ванную. У стены стояли электрическая плитка вроде моей и старый холодильник. На четырех перевернутых вверх дном упаковочных ящиках, чтобы сделать их повыше, были уложены стопки книг, а поверх них – длинная деревянная доска: получился стол, вокруг которого расположились три сиденья – еще два ящика и табуретка. Поверхность стола загромождали газеты, пепельницы, записные книжки и пишущая машинка. На «кухонном» его конце высилась груда грязных тарелок, а рядом – буханка хлеба, которую резали прямо на столе. Половицы были голые. Никаких стульев или диванов, никаких ковров, никаких картин на стенах. Я старалась не смотреть на захламленный стол, но кроме развешанных макарон никаких признаков готовящегося обеда не заметила. Подойдя к одному из окон, я стала смотреть наружу, на парк и далекие лесистые уступы. Я снова разгладила платье на животе, пытаясь заставить исчезнуть бугор между бюстгальтером и чулочным поясом.
Через десять минут из спальни вышли Питер с Карой, извиняясь за опоздание, сваливая вину друг на друга и хохоча. Кара двинулась ко мне с распростертыми объятиями, словно давняя подруга. Она оставалась все в том же платье, в каком приглашала меня на обед и перед этим ходила в церковь, но на шею она повесила целых три нитки бус. Распущенные волосы обрамляли ее лицо, ноги были босые, на их ногтях – по-прежнему зеленый лак. Питер был в мешковатой рубашке, не заправленной в расклешенные джинсы. Мне стало жарко от стыда за то, что я вообразила, будто мое платье в пол, с его бархатной пелериной и поясом, модное тридцать лет назад, окажется в самый раз для обеда с моими новыми соседями.
– Простите, что мы медлили со знакомством, – произнесла Кара.
Она взяла меня за плечи и потянулась, словно хотела поцеловать меня в губы. Я так и окоченела, но в последнюю секунду оказалось, что она меня обнимает, без всяких поцелуев.
В шестьдесят девятом году эти объятия Кары казались мне чем-то новым и шокирующим. Теперь-то я знаю, что люди постоянно так делают. Иногда я вижу, как они обнимаются здесь, в этом месте, когда одна девушка заступает на дежурство, а другая уходит. Женщины обнимают женщин, женщины обнимают мужчин, мужчины обнимают женщин: интересно, как они заранее знают, что это произойдет? Какое неуловимое движение, какой незаметный жест, который я всегда упускала, показывает, что они вот-вот обхватят друг друга руками? А мужчины обнимают мужчин? В этом месте мне некого обнимать. И меня обнять никто не приходит.
От Кары исходил аромат цитрусов, резкий, но сладкий. Ее волосы прижались к моему лицу, упругие и не такие мягкие, как представлялось. Выпустив меня, она сказала:
– Садитесь же. Вечер просто замечательный.
Взяв меня за руку, она подошла со мной к широкому подоконнику и уселась на него.
– Видели когда-нибудь в Линтонсе такой закат? – спросила она.
Вдалеке в дымке вырисовывались кедры, под которыми успели собраться коровы. Я осторожно примостилась на краешке подоконника, остро чувствуя, как чулочный пояс стискивает мне бедра. И сложила руки на жировой складке, еще больше выросшей у меня на талии. Из открытого окна веяло теплым воздухом, запахом травы.
– Извините за эту жестяную кружку. У нас маловато стаканов, – произнес Питер, передавая напитки мне и Каре. Из-под расклешенных штанин выглядывали ступни – тоже босые.
Кара расположилась во всю длину подоконника: откинувшись спиной к одной стороне рамы, ногами касаясь другой. Легкая ткань желтого платья задралась, обнажая ее колени, но она не стала ничего поправлять.
– Говорят, нам предстоит жаркий август, – сообщила она. – Я не против.
И чокнулась со мной.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы меня пригласили на обед, – проговорила я.
Честно говоря, я надеялась, что это побудит их заметить: мол, пора начинать готовить. Но Кара не пошевелилась, а Питер, прислонившийся к стене возле нас, сделал глоток. Я тоже попробовала – и решила, что это, наверное, мартини, очень крепкий. У себя в лондонском доме мы держала в буфете шерри, и, когда мать уже почти не могла вставать с постели, я иногда прикладывалась к этой бутылочке, чтобы укрепиться духом перед тем, как снова взяться за обязанности сиделки, и после их исполнения – в качестве компенсации или вознаграждения, когда я, выходя из спальни, ретировалась на кухню.
– Надо нам было гораздо раньше заманить вас вниз, – заметил Питер.
– Обожаю солнце, – произнесла Кара. – Когда оно греет кожу.
Вытянув шею, она запрокинула голову. Голос у нее был как у дамы из высшего общества (я решила, что она когда-то закончила английскую школу для девочек), но в нем пробивалось что-то еще. Передо мной была какая-то другая Кара, не та, которую я мысленно соткала из всего, что мельком видела. Та была итальянка, католичка, темпераментная, вечно готовая ввязаться в спор. А эта ленивая, томная женщина явно не беспокоилась о том, что о ней подумают.
– Да, – отозвалась я и сделала еще один маленький глоток, пытаясь придумать какую-нибудь тему для разговора.
Кара начала что-то говорить, когда я произнесла: «Я думала, вы итальянка» – и тут же поняла, что уже сказала ей об этом. Я снова выпила, чтобы спрятать лицо, радуясь, что кружки такие большие.
– Я выросла в Ирландии, – ответила Кара. – В англо-ирландской семье. Питер устроил мне уроки итальянского. Такой красивый язык, правда? Но я в нем не очень-то преуспела. Мне дается только акцент.
– И ругательства, – добавил Питер, подмигивая и доставая из кармана рубашки пачку сигарет. – Но…
– Но у меня не очень получается нормальная беседа, – закончила она за него, улыбаясь.
Питер губами вытащил сигарету, щелкнул серебристой зажигалкой.
– А я ни на каких языках не говорю, – призналась я.
– Как насчет английского? – с улыбкой спросил Питер.
– Ну да. Английский. Конечно. – Я опустила глаза.
Кара вынула сигарету у него изо рта. Он протянул мне пачку, и я покачала головой:
– Нет, спасибо. Я не курю.
– Ужасная привычка, – заметила Кара.
– Я тоже не говорю ни на каких иностранных языках, – объявил Питер, сглаживая мое смущение.
Он зажег еще одну сигарету, для себя, и некоторое время оба молча курили. Казалось, эта тишина их совсем не беспокоит.
– А вы здесь давно? Я имею в виду – в Англии? – спросила я.
– Только что приехали, – ответила Кара. – Мы четыре с половиной года провели в Шотландии.
– В Шотландии? – переспросила я в то же время, как Питер начал:
– Ну, это было уже после того, как…
– Да, в Шотландии, – сказала Кара.
– Замечательно, – отозвалась я. – Простите. После того, как?..
Мне хотелось выйти из комнаты, снова постучаться и начать все сызнова.
– Ну, вы знаете… – протянул он.
Я не знала. Я вообще потеряла нить беседы.
Питер, все так же прислоняясь к стене, с сигаретой в углу рта, сощурившись от дыма, запустил пальцы Каре в волосы, поближе к коже, и стал вытягивать одну прядь за другой, а она смотрела в окно. Казалось, они так любят друг друга. Я старалась как-то осмыслить увиденное утром в церкви, крики, которые доносились из этих комнат, всхлипы Кары в ванной, которые я подсмотрела через глазок, и предупреждение Виктора. Но все эти впечатления подавляла реальность перед моими глазами.
– И вот мы здесь, в Линтонсе, – объявила Кара. – Сидим на подоконнике, знакомимся с новой соседкой.
Она закинула руку к затылку, Питер взял ее, сжал, выпустил.
– И вы тоже, – добавила Кара.
– Я тоже? – переспросила я.
– И вы тоже здесь – приехали изучать сады. – Она изогнулась, чтобы посмотреть на Питера, который уже отделился от стены и теперь шел через комнату в кухонный уголок. – Ты ведь мне сам об этом рассказал, Питер?
– Извините, да. – Мой собственный голос мешал мне, точно эхо в телефонной линии. – Я пишу отчет о причудливых постройках и другой садовой архитектуре. Для мистера Либермана.
– Отчет? – Питер потушил наполовину выкуренную сигарету в тарелке, оставленной на столе, и достал из холодильника обшарпанную кастрюлю. – Черт возьми, а я-то собирался просто набросать на клочке бумаги несколько абзацев насчет этого дома. Смотрите не переплюньте меня. – Он указал на меня пальцем и наполнил свою жестяную кружку из кастрюли.
– Господи, да я и не захотела бы, – отозвалась я. – То есть…
Я поерзала на подоконнике, и жесткое белье скрипнуло. Громкий неловкий звук, который никто из нас не стал комментировать.
– Фрэнсис, – проговорила Кара, – он вас дразнит. – Засмеявшись, она поменяла положение ног, и я уловила проблеск снежно-белого бедра. – Питер над всем издевается. Вам придется к этому привыкнуть.
Я тут же поняла тайный смысл ее слов: она уже решила, что мы будем чаще видеться, они уже планируют еще раз пригласить меня в эти комнаты. Может, мы даже подружимся. Может, это так и делается.
Питер вернулся к окну, держа в одной руке кастрюлю, а в другой – свою кружку.
– Верно я говорю? Вечно дразнишься, – повторила она, улыбаясь ему, задрав подбородок.
Он изогнулся в поясе, расставив руки, точно актер, вышедший на поклоны. Держа кружку и кастрюлю в горизонтальном положении, он поцеловал ее в губы – долгим, глубоким поцелуем. Меня зачаровывало зрелище этой пары. Когда они оторвались друг от друга, глаза Кары оставались закрыты, словно она хотела, чтобы поцелуй продолжался, но Питер выпрямился, и я поймала его взгляд, прежде чем опустила глаза на свою кружку, удивляясь, что она пуста. Мне показалось, что он посмотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, не так, как смотрят на дочь, или студентку, или обладательницу читательского билета, или сочинительницу мало кому известных исторических статеек. И мне это понравилось.
– Еще мартини, Фрэнсис? – Питер приподнял кастрюлю и налил мне в кружку немного жидкости. – До завтра не достоит – мартини очень быстро портится.
– Правда?
Питер подмигнул, и Кара сделала большие глаза. Ей он тоже щедро плеснул мартини.
– Если серьезно, я не думаю, что Либерман ждет многого. Хватит нескольких слов о положении вещей. Вам уже удалось добраться до моста?
– Удалось. – И меня снова охватило разочарование. – К сожалению, мне не показалось, что это нечто особенное. Хотя его трудно разглядеть, там столько всего наросло.
– А на что вы рассчитывали? Вы же не ожидали увидеть тут палладианский или вроде того?
Опустив голову, я сделала глоток.
– Нет-нет, – ответила я. – Не ожидала. Я просто надеялась – это будет что-то изящное.
– А в нем даже изящества нет? – поинтересовался он. – Бог ты мой.
– Ну… я бы сказала, что он все-таки милый, в таком… буколическом духе.
– Может быть, о нем что-то есть в библиотеке, – заметил Питер. – Я толком не знаю, что там за книги. Не разбирался с ними.
– А что, в Линтонсе есть библиотека? – воодушевилась я.
– Юго-западный угол, первый этаж. Там все сильно попорчено водой, да и ценные экземпляры наверняка растащили, но вдруг вы найдете упоминания о нем в тех книгах, что остались.
– Надо бы тебе устроить для Фрэнсис экскурсию по дому, – предложила Кара.
– Если вы не возражаете, Фрэнсис, – бросил Питер через плечо, возвращаясь к холодильнику со своей кастрюлей.
Кара вдруг очень оживилась.
– А Фрэнсис должна показать нам мост. Мы очень хотим его посмотреть. Я еще не была на озере. Питер может слегка окунуться, а я устрою нам пикник. Тут такая духотища в середине дня. Может, завтра и отправимся? Что скажете?
Ее энтузиазм слегка пугал. Я бы хотела в него поверить, но сработала давняя потребность защищать себя от всего потенциально неприятного.
– Боюсь, я не смогу внести такой уж большой вклад в пикник, – призналась я. – Я планировала завтра сходить в город кое-что купить.
– Я уверен, что у нас всего полно, – заявил Питер. – По-моему, Кара туда через день мотается то за одним, то за другим. Мне это влетает в копеечку.
Он распахнул дверцу холодильника, показывая мне полки, забитые продуктами. Их вид напомнил мне, что в животе у меня плещется море алкоголя и что никаких признаков обеда по-прежнему не видать.
– Значит, решено, – провозгласила она. – Ого, смотрите. – Она указала в окно, на террасу под нами. На каменных плитках возлежала уже знакомая мне тощая рыжая кошка. – Это Серафина.
– Эта кошка съела мою рыбу, – пожаловалась я. – Целую камбалу стащила.
– Вряд ли Серафина могла так поступить. Она очень ласковая.
Даже на таком расстоянии я видела, что затылок у кошки почти лысый.
– Вам не кажется, что кошкой быть очень славно? – проговорила Кара. – Не нужно думать о готовке, о счастье, о том, что случится завтра. Ходишь куда тебе вздумается. Ни перед кем не отчитываешься.
Меня как-то не убедили эти доводы. Вряд ли все так просто: перед тобой не всегда окажется камбала, когда захочется есть. Но я издала тихий звук, означавший согласие.
– У нас был рыжий кот, когда мы жили в Ирландии, – продолжала Кара. – Хотя скорее это был кот Питера.
Я глянула на Питера, который шарил в пакетах с едой, составленных в коробку у плиты.
– Питеру нравилось, когда тот спал у нас в кровати, вытягиваясь между нами, как пушистый человечек.
Мне это не показалось гигиеничным.
– Меня это так злило – кот в постели. Хоть я его и обожала.
– Потому что блохи? – уточнила я.
– Блох у него не было. Хороший чистый кот. Не знаю, почему я так раздражалась. Потому что я хотела быть в постели наедине с Питером, потому что я не могла любить этого кота, как тому хотелось, или потому, что он отличался от других котов. Бывало, я выкидывала его из кровати, и он делал такую морду, что я чувствовала себя виноватой. Они всегда хотят одного. Да и все мы всегда хотим одного. Посмотри на меня, посмотри на меня, люби меня, люби меня. – Она негромко рассмеялась. – Серафина! Серафина! – позвала она в окно. Но кошка даже головы не подняла.
– А что с ним случилось?
– С кем?
– С вашим котом.
Она задумалась.
– В один прекрасный день он исчез. Наверное, он был бродячий.
– Дикий кот? Так он не был домашним?
– Домашним? Ну да, наверное, был. Но он мог уйти, когда ему заблагорассудится.
– Вы, должно быть, очень по нему скучали, – посочувствовала я.
Кара отвернулась от окна и громко произнесла:
– А теперь, Фрэнсис, я хочу, чтобы вы все нам рассказали.
– Все?
Я слишком быстро повернула голову, и комната поплыла у меня перед глазами. Отхлебнув еще мартини, который теперь казался мне очень вкусным, я подумала о том, что лучше бы пить помедленнее и что интересно, когда же они начнут готовить обед, но со следующим глотком это перестало казаться важным.
– Про вас, – пояснила она. – Чем вы любите заниматься, кто ваши родители, где вы живете. Рассказывайте все.
– Вы ведь жили в Лондоне? – вставил Питер из кухонного уголка.
Оба смотрели на меня, ожидая ответа.
– Да, – сказала я. – С матерью. Она… она скончалась в прошлом месяце. – Я прикоснулась к медальону, висящему на шее, и материнский бюстгальтер впился мне в кожу.
– Мне очень жаль, – отозвался Питер. Его руки поднялись и опустились.
– Я какое-то время за ней ухаживала.
– Вам, наверное, было очень тяжело, – заметила Кара.
– А ваш отец? – спросил Питер.
Кто-нибудь когда-нибудь так интересовался моей жизнью?
– Он ушел от нее… от нас. Когда мне было десять лет. Ушел к другой. Мы не поддерживали связь. Я вообще его с тех пор не видела.
Я когда-нибудь кому-нибудь столько рассказывала о себе?
– Ох, Фрэнсис, – проговорила Кара, беря меня за руку выше запястья. – Наверное, это было ужасно. Я знаю, что такое потерять обоих родителей.
В глазах у меня все стало расплываться – может, от спиртного, а может, от их сочувствия.
– Не надо нам было спрашивать, – произнесла она, хотя все вопросы задавал только Питер. Она сжала мою руку. – Извините.
– Ваши тоже скончались? – спросила я у нее.
Пожав плечами, она ответила:
– У Питера еще живы, прячутся где-то в Девоне или в Дорсете. – Она зашептала, словно делясь секретом: – По-моему, он их стесняется – или у них щеки чересчур румяные, или они слишком похожи на своих собак.
Я уставилась на нее в недоумении, но тут она рассмеялась, и я поняла, что это была шутка.
Снова присоединившийся к нам Питер проговорил:
– Должен признаться, когда Либерман позвонил, чтобы предложить мне работу, и сказал, что другой человек будет осматривать сады, я ожидал встретить мужчину.
Он протянул мне ладонь с горсточкой арахиса. Мне никто никогда раньше не предлагал арахис на ладони, но я взяла один орешек. Он не убирал руку, и я взяла еще несколько.
– Женское Frances и мужское Francis, – поняла я, – произносятся одинаково. Когда я поступила в Оксфорд, из-за этого получилась большая путаница, едва не вышла очень неловкая ситуация. Хорошо, что в конце концов я оказалась там, где надо.
– Вы учились в Оксфорде? – произнес Питер. – Думаю, не в колледже Святой Хильды? Вы не знали такую Мэллори Свифт?
Прежде чем я успела что-то объяснить, Кара выбросила окурок из окна и встала – одним плавным движением, как Серафина могла бы развернуться после сна.
– Пора мне браться за обед, – объявила она. – Вы наверняка помираете с голоду, Фрэнсис.
Я глотнула еще мартини.
– Н-ну…
Громко рассмеявшись, я посмотрела вниз, на одинокую зеленую маслину, катающуюся по эмалированному дну моей жестяной кружки, словно утонувший глаз с шариком душистого перца вместо зрачка.
Видимо, Питер понял намек Кары, потому что больше не спрашивал ни об Оксфорде, ни о Мэллори Свифт. Вместо этого он примостился возле меня на подоконнике, заняв опустевшее место Кары, и наклонился ко мне. От него пахло кремом после бритья: чистый, свежий аромат. Я вспомнила, как он наклонял голову, когда Кара его брила.
– Похоже, вам пришлось пережить нелегкое время, – заметил он. – Просто наслаждайтесь здешним летом, вместе с Карой и со мной.
Он потянулся и кончиками пальцев дотронулся до тыльной стороны моей кисти. Прикосновение длилось всего миг, но мне показалось, что оно исцелило какую-то косточку в моей руке – словно она была сломана, только вот я этого раньше не осознавала.
– Я начинаю снизу и постепенно иду наверх, – объяснил Питер, поворачивая вилку в лапше, пока не подцепил и не накрутил две полоски. Он описал вилкой несколько кругов в воздухе, но тальятелле оставались свернутыми. – Там внизу просто лабиринт – всякие чуланы, кладовки, хранилища, бог знает что еще. И все это ниже уровня земли, а значит – никакого естественного освещения. Там же и кухня. И целые акры винных погребов. – Он поднял свою кружку. Мы уже успели перейти от мартини к чему-то другому. – Мне кажется, Либерману наплевать, что там. К счастью.
– Но история Линтонса его наверняка интересует, – заметила я. – Я думала, всем американцам нравится английская история.
В кистях рук и в ступнях у меня гудело алкогольное тепло, щеки тоже пылали. Это было очень приятное ощущение.
– Только если они могут на ней нажиться. – Питер налил еще вина.
– Но ведь вряд ли он надеется продать Линтонс кому-то еще? Мне казалось, он планирует эмигрировать сюда, перестроить дом и сад, – сказала я.
– Либерман? Эмигрировать? – промычал Питер с полным ртом.
– Разве он не поэтому нас нанял? Оценить, что здесь есть. И что нужно сделать до его переезда.
– Чертовски маловероятно. – Питер помахал вилкой. Губы у него лоснились от масла. – Он хочет, чтобы мы обследовали Линтонс, потому что тогда он сможет перевезти к себе через Атлантику всякие интересные штуки. Интересные – то есть ценные. – Вилка двигалась, как дирижерская палочка. – Камины, парадную лестницу, фонтан, оранжерею, целые комнаты – все это распродадут американским коллекционерам. – Он накрутил на зубцы вилки еще лапши. – Насчет моста Либерман, поди, надеялся, что тот окажется палладианским. В таком случае он стоил бы диких денег. – Питер положил тальятелле в рот и дотронулся до губы костяшкой пальца, на которой поблескивало пятнышко лимонного соуса. – Извините, – добавил он, жуя, – я думал, вы понимаете.
Кара водила кончиками пальцев по крупинкам просыпанной на столе соли, словно хотела собрать ее.
– Ну вот, Питер, – сказала она. – Теперь ты расстроил нашу гостью всеми этими разговорами про дом. – Она повернулась ко мне: – Как вам макароны, Фрэнсис?
Она вскинула правую руку над левым плечом, словно потягиваясь, но на пол позади нее упала крошечная щепотка соли.
– Очень вкусно, – пробормотала я, снова берясь за вилку.
– Мне присылают муку из одного итальянского магазинчика в Лондоне. Тут, в глуши, невозможно купить хорошие макароны.
– Она просто чудо, а? – Питер сжал ее ладонь своей. – Она сама научилась готовить, по книгам.
– Еще был Дермод, – добавила она. – Он научил меня основам. Я спросила тут в местной бакалее, есть ли у них макароны, и они мне показали жестянки с какими-то макаронными буквами в томатном соусе. В Глазго я могла всегда достать все итальянское. Ах, это мороженое. Помнишь мороженое, Питер? – Она поставила локти на стол. – Я собираюсь каждый месяц заказывать целый продуктовый набор – маслины, пармезан и муку.
Она предложила мне корзинку с последним кусочком хлеба, и я его взяла, хоть и подумала, что это, возможно, невежливо.
– Видите, она дьявольски дорого мне обходится, – улыбнулся Питер.
– Но обеды стоят того, а? – парировала Кара.
– Значит, вы жили в Глазго? – спросила я, подбирая хлебом остатки лимонного соуса на тарелке – так же, как это делали хозяева.
– Какое-то время. А потом в замке над озером, а до этого – еще в одном загородном доме. Господи помилуй, в этом замке стояла жуткая холодина, правда, Питер? Но там, по крайней мере, были кресла, а не только армейские койки. И несколько бокалов там тоже нашлись. – Она подняла свою жестяную кружку. – Мы хотели снять коттеджик в городе, но…
– В конце концов все упирается в деньги, – произнес Питер.
Кара положила вилку и вытерла рот кухонным полотенцем, которое перед обедом сгребли вместе с прочими вещами, чтобы расчистить на столе пространство. Она встала и собрала тарелки в стопку.
– Все дома, где мы жили, были, в общем, развалинами, – заметил Питер. – А если какие-то не заливало дождями и не вело вкривь и вкось, то их все равно намечали под снос. Как представишь, что мы потеряли, так и хочется зарыдать.
У них в ванной, после новых порций вина и после того, как я по настоянию Питера впервые в жизни попробовала граппу, я стояла, упершись лбом в холодную стенку и долго, медленно вдыхая. Пол у меня под ногами резко накренился. Я бочком двинулась от двери к раковине, ведя ладонями по стене и понимая, что, если прерву этот контакт, пол снова вздыбится. Склонившись над раковиной, я пустила холодную воду. Сначала кран фыркал и плевался, но потом пошла ровная струя, и тогда я набрала полные пригоршни воды и опустила лицо в этот маленький бассейн. Мне стало немного лучше. Я села на пол, прислонившись затылком к стене и надеясь, что сумею пробраться через гостиную Кары и Питера, подняться по лестнице наверх и достичь своей постели, не выставляя себя на посмешище. При мысли о своих комнатах я посмотрела вверх. Потолок ванной комнаты изгибался сводом, на внутренней части которого кто-то изобразил тучи, грозные и прекрасные. Штормовое небо, клубящееся в огромной чайной чашке. Серые дымные завитки концентрическими кругами расходились из черного центра, словно здесь что-то взорвалось, и точкой детонации был стеклянный глаз посередине – который смотрел вниз на эту комнату, на меня, пробега́л по периметру и возвращался обратно.
Кара меня здесь и нашла – с головой над унитазом, извергающей изо рта непереваренные макароны и какую-то мерзкую красную жижу. Меня рвало так сильно, что я даже не ощущала смущения. Она собрала мои волосы в пучок, отведя их от лица, и держала так, потирая мне спину, пока меня выворачивало. Когда я смогла сесть, она протянула мне холодное влажное полотенце и стакан воды. Все та же Кара помогла мне встать и провела через их пустую комнату (Питер, видимо, уже лег спать) обратно по коридору, через дверь, обитую сукном, и я без конца извинялась, а она просила меня не переживать и говорила, что в следующий раз обязательно заставит меня съесть побольше, приготовит еду пораньше. Она усадила меня на мою кровать, сняла с меня туфли и попыталась расстегнуть на мне платье, но я замахала на нее руками, поблагодарила и сказала, что справлюсь. Я не так сильно напилась, чтобы забыть, что на мне белье матери.
Утром я проснулась, ощущая, как пересох у меня язык, а стоило мне повернуть голову – и где-то за глазами вспыхивала боль. Позже меня окончательно разбудил какой-то шум за дверью, ведущей ко мне на чердак, и когда я достаточно пришла в себя, чтобы решиться открыть ее, то увидела под дверью конверт, на котором чернилами, с изысканными завитушками, было написано: «Фрэнсис». Я сохранила лежавшую внутри записку – спрятала ее в карман одного из своих чемоданов. Если бы меня спросили, почему я это сделала, я могла бы ответить, что это первое в моей жизни письмо от друга. Но при этом я имела бы в виду, что это письмо от моего первого настоящего друга.
Дорогая Фрэнсис, Питер передает свои извинения и надеется, что вы не держите на него зла за вчерашний вечер. Пожалуйста, ради всего святого, не делайте ничего поспешного. Я могу себе представить, как вам сейчас нехорошо. Просто побудьте немного в постели.
Ваша Кара.
Я снова заглянула в конверт. На дне болтались две белые таблетки, и на каждой было выбито: «Аспирин».