На другое утро я без всякого завтрака взялась работать над своими заметками, и к тому времени, когда я выбралась из дому, уже стояла такая жара, что моя ладонь липла к пластмассовым ручкам сетки для продуктов. Шляпку свою я найти не смогла и пришла к выводу, что, скорее всего, оставила ее в автобусе. Я пересекла заросший каретный круг и начала долгий путь по аллее. Она вся была изрыта выбоинами – вероятно, их оставили армейские грузовики, последний раз с грохотом катившие по ней много лет назад. Солнце неистово било по темени, и хотелось пить. В дальнем конце аллеи, в полумиле от меня, я заметила фигуру велосипедиста и мгновение спустя поняла, что это Кара: опустив голову, она энергично крутила педали, поднимаясь вверх, к дому (аллея имела небольшой уклон). Что следует делать в таких обстоятельствах? Я знала цвет ее ночной рубашки (младенчески-розовый), мне было известно, какой жалобный вой она издает при плаче, и тем не менее мы пока не были знакомы. Моя мать остановилась бы и завязала с ней учтивую беседу, притворившись, что ничего не слышала и не видела. Разумеется, для таких случаев существует тема погоды. Я могла бы заметить, какое сегодня голубое небо, или спросить у Кары, пойдет ли, по ее мнению, дождь. Но я не была уверена, что смогу смотреть в глаза женщине, чью руку я видела залезающей в пижамные штаны мужа. Может, спросить, нет ли у нее чего-нибудь попить? Кара уже проехала левый изгиб аллеи, и я разглядела, что на ней зеленая косынка, завязанная под подбородком, и темные очки. Ее колени под тем же трикотажным платьем, что было на ней вчера, двигались вверх-вниз. Я представила себе бутылку лимонада у нее в велосипедной корзинке, еще ледяную после холодильника одного из городских магазинов.
Я вытерла влажную ладонь о юбку, готовясь пожать ей руку, когда она остановится, и двинулась ей навстречу. Заготовленные унылые слова («Привет, я Фрэнсис, я приехала изучить садовые постройки») ощущались галькой во рту, которая высыплется на землю, сто́ит мне его раскрыть. Я слышала старческое сипение велосипедной подвески и резиновое шарканье недокачанных шин по каменистой поверхности аллеи. И я видела ее щеки, разрумянившиеся от физического напряжения.
А потом, когда она уже почти поравнялась со мной, я сошла с мощеной поверхности в траву и встала за ближайшее дерево, прижавшись к нему спиной. Я даже себе солгать не могла, будто так она меня не заметит.
Проезжая мимо, Кара нажала на звонок, и от этой трели несколько ворон, каркая и хлопая крыльями, поднялись в воздух. Я не двигалась, пока она не докатила до Линтонса, соскочила с велосипеда, поколотила в парадную дверь и исчезла внутри. За это время мои щеки уже перестали быть такими красными.
Аллея в конце резко поворачивала вправо, в сторону дороги: этим путем я прибыла сюда. Но прямо, по направлению к городу, вела тропинка, вившаяся между двумя полями. Она сильно заросла, и над ней стояло жужжание насекомых. Небо отливало матовой голубизной, солнце продолжало шпарить, вытягивая из меня всю жидкость, заставляя ее скапливаться у меня под мышками и в вырезе на груди. Если бы Кара сейчас проезжала мимо меня, я бы сшибла ее с велосипеда, чтобы добраться до этой воображаемой бутылки лимонада у нее в корзинке. Решив, что до города отсюда ближе, чем до Линтонса, я упорно двинулась дальше, представляя себе высокий стакан воды, который я попрошу, добравшись до кафе. Должно же там быть кафе.
Когда поля кончились, тропинка стала шире, но тенистее: по краям росли тисы, наклонившиеся друг к другу. Их ветви сплетались, точно свадебная арка, и я шла под ней – невеста без жениха. По сторонам поднималась насыпь, а сама тропа была изрядно истоптана, повсюду виднелись бурые кости древесных корней. Я была благодарна за эту тень, и лишь когда впереди замаячил освещенный полукруг, а потом железные ворота кладбища, я поняла, что это та тисовая аллея, по которой многие поколения Линтонов ходили, ездили верхом, а по завершении земного пути, лежащие в своей лучшей одежде, были отнесены на руках в церковь поместья, упомянутую у Певзнера. Створки ворот внизу заросли травой, доходившей мне до колена, но за ними я видела накренившиеся могильные камни и бабочек, зигзагами мелькавших между будлеей и цветущим чертополохом. Я толкнула ворота, притоптала пырей и протиснулась в створ. Здесь, на задах погоста, за могилами давно никто не следил, мох и дожди съели даты и имена, так что о покоящихся здесь в земле свидетельствовали лишь стертые заглавные буквы. Я прошла вдоль надгробий от прошлого к настоящему и обнаружила четырех Линтонов, захороненных вместе: двух Доротей, Чарльза, скончавшегося в двадцать лет, и Сэмюэла, который прожил всего один год.
Я пошла по тропинке, ведущей в обход церкви, мимо еще одного тиса, толщиной почти с башню, и мимо стога давно скошенной травы, на который кто-то бросил увядшие цветы: все это пахло гнилью, прелой растительностью, обращающейся в слизь. На северной стороне церкви среди надгробных камней стоял викарий в черной рясе. Он склонил голову над страницами книги, и я не видела его лица. Рядом с ним мужчина постарше, с шапкой в руке, отдыхал, опираясь на лопату с длинным черенком. Перед ними была открытая могила.
Держась поближе к стене, я обогнула здание и подошла к главным дверям, которые оказались не заперты. Я не была в церкви с похорон матери, но запах воска и сам воздух, прохладный, как вода в ручье, казались мне чем-то знакомым и дружелюбным. Тогда я проплакала всю заупокойную службу, все гимны. Я не могла остановиться, даже когда викарий говорил свои несколько слов или когда принималась петь горстка престарелых друзей матери, – хотя толком не понимала, идут ли мои чрезмерные рыдания от жалости к себе или от ужаса, что мать действительно умерла.
Эта церковь оказалась замечательно простой: скамьи, сплошные беленые стены, деревянный потолок. Я бы не сказала, что она меня разочаровала. Пройдя между скамьями, я проскользнула в ризницу, и как раз открывала посудный шкафчик над раковиной, когда услышала позади голос:
– Могу я вам чем-то помочь?
Я повернулась. В дверях стоял викарий, держа в руках молитвенник. У него были мешки под глазами, словно он не спал несколько ночей подряд, и волосы, собранные в довольно нелепый пучок, но больше всего меня встревожила его черная борода. Все викарии, которых я раньше видела, ходили чисто выбритыми.
– Извините, я за стаканом, – объяснила я. – Для воды.
– Боюсь, вам нужно приносить сюда собственные вазы для цветов. Снаружи есть кран, им могут пользоваться все.
– Я имею в виду – попить.
Он обошел меня, отодвинул матерчатую шторку, взял с полки стакан, наполнил его из крана и протянул мне.
– Мистер Локьер заметил, как вы входили через задние ворота.
Он окинул меня взглядом, и я четко представила себе, что он видит: седеющую женщину средних лет, довольно полную в талии, и горло ее подергивается от глотков. Но, видно, я прошла некое неведомое мне испытание, потому что он подал руку и представился:
– Виктор Уайлд.
Я замешкалась, потянула вперед руку со стаканом, отдернула ее, смущенно засмеялась, поставила стакан на сушилку. Снова начала протягивать руку и снова отдернула, чтобы прежде вытереть ладонь о юбку.
– Виктор? – переспросила я. – Викарий Виктор? – бездумно добавила я, и он округлил глаза, словно уже много раз слышал эту шуточку. – Простите, – извинилась я. – Фрэнсис Джеллико. Как поживаете?
Похоже, он уже заметил, что на пальцах у меня нет колец, потому что, кивая, отозвался:
– Мисс Джеллико, вы из тех, кто остановился в Линтонсе?
Он извлек из кармана носовой платок, и я вдруг с ужасом подумала, что он собирается вытереть им свою ладонь, к которой я прикоснулась при рукопожатии. Но вместо этого он провел им по шее и запихнул его обратно в карман.
– Я составляю отчет о причудливых сооружениях и садовых постройках, – сообщила я.
– Мы как раз хоронили одного из Линтонов. Собственно говоря, последнего из Линтонов.
– Я даже не знала, что кто-то из них еще жив.
– Что ж, – произнес он, – теперь их не осталось. Все они в земле.
Он завел руку к своему затылку, расстегнул крючок или пуговицу и, прежде чем я успела отвернуться, потянул за высокий воротничок, который тут же выскользнул из-под его рясы вместе с каким-то приделанным к нему нагрудником. Я никогда особенно не задумывалась о деталях церковного облачения, но эта сцена меня потрясла: с таким же успехом он мог залезть себе под рясу и снять подштанники. Я перевела взгляд в сторону раковины, мучительно пытаясь придумать, что еще сказать.
– Он… он… у него остались какие-то родственники?
– У нее, – поправил викарий у меня за спиной. Послышался шорох снимаемой одежды, и на момент, пока он стаскивал что-то через голову, его голос зазвучал глухо. – Насколько мне известно, никаких родных, никаких друзей. Присутствовали только я и мистер Локьер, могильщик. Ну, и она сама, разумеется. Последняя Доротея Линтон была та еще особа. Чертовски сварливая и забывчивая. Непростой характер был у старушки.
Звякнули плечики для одежды.
– Подумать только, – отозвалась я, не уверенная, должны ли викарии вот так сплетничать насчет своих прихожан. – И все-таки, мистер Уайлд, она же отправилась в лучший мир, верно?
Я не раз слышала, как мать употребляет это выражение. Посмотрев через плечо, я увидела, что викарий уже снял свою рясу и что под ней у него джинсы и фуфайка вроде тех, что были у моего отца, только эту спереди украшало розово-желтое лучистое солнце – крашено было вручную, вроде бы это называют варенкой.
Он поднял брови:
– Что ж, если вам приятнее так думать. И называйте меня Виктором, пожалуйста.
Улыбнувшись, он взял стакан с сушилки, наполнил его из крана и, наклонившись над раковиной, вылил воду на свою белую шею.
– Боже, ну и жара сегодня, – заметил он, выпрямляясь. – Несколько лет назад Доротея попыталась снова пожить в Линтонсе. Судя по всему, она превратила одну из чердачных спален в ванную, чтобы наверху могла поселиться пожилая женщина, которую она прихватила с собой. В качестве чуть ли не горничной, прямо как в старые времена. По-моему, они там и месяц не продержались. Удивительно, как вы справляетесь. Там хоть есть электричество и водопровод?
Он снова потянулся к своему затылку: одно ловкое движение – и резинка, собиравшая хвост, оказалась на запястье, так что волосы крупными волнами легли вокруг его лица. Я лишь таращилась на него в изумлении.
– Там очень интересная атмосфера, – почему-то захотелось мне выступить в защиту этого места.
– Доротея Линтон считала, что армия, или власти, или кто бы там ни был лишили ее целого состояния, – продолжал он. Ручейки воды превращали розовые полоски на его фуфайке в лиловатые. На волосах и бороде у него поблескивали капельки влаги. – Всем, кому не лень было слушать, любила рассказывать, как у нее обманом все отобрали.
Он снова наполнил стакан и протянул его мне. Теперь я прихлебывала потихоньку.
– Это на самом деле так?
– Я бы сказал, что у нее было не все в порядке с головой, но вы же сами там живете. Я слышал, там все вымели подчистую. Так ведь и есть? Ничего не осталось. Военные вроде бы подлатали крышу, но этим дело почти и ограничилось. Не думаю, чтобы особенно приятно было гостить в таких руинах.
– Но это может быть такой милый дом, когда мистер Либерман приведет его в приличный вид. А в садах…
– Мистер Либерман? Тот американец, который все это купил? – Виктор закрыл дверцу гардероба, вытащил фуфайку из джинсов и, заметив, как я на него пялюсь, пояснил: – Сегодня днем – нерабочее время. – Он отправил молитвенник на полку, засунув его между другими книгами. – Дядя мне рассказывал, как Линтоны устраивали в этом самом доме рождественские вечеринки для жителей деревни. Каждый год, пока не началась Первая мировая. Тогда они не считали денег. Елка в зале до потолка, музыка, танцы, сладкие пирожки – ешь не хочу. Игра в прятки для деревенских детишек. Естественно, потом они выстраивались в очередь к Доротее – за подарком. Наверное, они ждали, что им достанется кукла, юла или что-нибудь такое. Дядя хохотал, описывая, как у них вытягивались физиономии, когда им вручали истрепанный кусок гобелена, полированный камешек или высохшего жука на булавке и заверяли, что это фамильная реликвия. – Виктор покачал головой. – Да, старая пташка была с характером.
Он проводил меня до кладбищенских ворот, и мы снова обменялись рукопожатиями. Уже поворачиваясь, он сказал, словно эта мысль только что пришла ему в голову:
– Надеюсь, вы придете в воскресенье на службу вместе со своим другом. Господь свидетель, мне бы не помешали новые лица в церкви.
И прежде чем я успела ответить, что не знаю, кого он имеет в виду: у меня, как и у Доротеи Линтон, никаких друзей нет, – он уже зашагал через кладбище к проему в стене, который, скорее всего, вел в садик пастората.
Городок оказался меньше, чем я себе представляла: булочная, бакалея, кондитерская, рыбная лавка. Ни кинотеатра, ни книжного магазина. На узеньких тротуарах толпились женщины с корзинками и плетущимися сзади детьми. Некоторые женщины, собравшись в кружок, болтали о (как я вообразила) школах, туфлях и ценах на капусту. Каково это было бы – жить такой вот жизнью? В центре которой муж и дети. Я не понимала, как с ними такое произошло? Какой трюк по части макияжа, или прически, или умения разговаривать все они выучили к двадцати годам? Трюк, который я почему-то не освоила. И ведь не то чтобы я страстно рвалась заполучить мужа или жаждала обзавестись детьми: просто эта иная жизнь казалась мне совершенно чуждой, и я не могла представить, каким образом она складывается.
Никакого кафе в городке не нашлось, но я увидела здание с вывеской «Хэрроу Инн» – скромную гостиницу с закусочной. На доске снаружи значились сэндвичи и кофе. Осознав, как мне хочется есть, я вошла.
У входа в обеденный зал стояли две женщины, загораживая дорогу. Когда я приблизилась, они глянули на меня и отвернулись, ничем не показав, что заметили.
– Сандра мне сказала – на прошлой неделе она отправила это самое письмо, – сообщила одна из женщин. – Теперь надо, чтобы так сделали еще несколько наших.
Другая, развязывая узел косынки, хмыкнула:
– Ну и жарища там. – Она сняла косынку и взбила рукой свои примятые кудри. От них шел химический запах средства для перманента. – Кристина говорит – мне надо первые день-два избегать прямых солнечных лучей. Не понимаю, как ходить с этой штукой, когда такое пекло.
– Могу тебе кратко обсказать, в чем там дело, – произнесла первая и, не дождавшись реакции от обладательницы свежего перманента, добавила: – Это важно.
– Я слыхала, он все равно долго здесь не задержится, – отозвалась завитая. – Он подумывает уйти.
– Скатертью дорожка.
Я слегка кашлянула. Первая снова покосилась на меня, потом обернулась к своей подруге, сказала что-то, чего я не расслышала, взяла ее под руку, и они, сблизившись головами, засмеялись. Дружба казалась такой простой и вместе с тем такой невозможной.
– Извините…
На сей раз обе посмотрели прямо на меня, уже без всякого смеха.
– Вы ждете столик? – спросила я.
– Там все забито, – ответила женщина с перманентом.
– Боже, – сказала я. – У меня внутри совсем пересохло. Вы правы, невероятная жара.
Я двумя пальцами слегка оттопырила спереди блузку и улыбнулась. Женщины, чуть помолчав, опять отвернулись.
– Если хочешь, завтра я напишу епископу, – сказала та, что с перманентом, своей подруге.
В бакалее я купила яиц, полфунта бекона, сливочное масло, картошку и две бутылки охлажденного лимонада. Завернула в кондитерскую за пакетиком мятных конфет «Эвертон», а в рыбной лавке соблазнилась на целую камбалу, которую мальчик в окровавленном фартуке завернул в белую бумагу и потом в страницу «Таймс». В булочной я купила буханку и, поддавшись импульсу, три челсийские булочки[9], представляя себе, как заскочу к нижним жильцам: может быть, Кара и Питер захотят съесть их вместе со мной? Четыре продавца сказали мне «доброе утро» и «спасибо» (протягивая покупки или сдачу). Мне нравилось вести счет чему-то подобному. Если набиралось больше семи, значит, день удался.
Возвращалась я тем же путем, мимо церкви, но Виктора не увидела. Я остановилась у могилы, засыпанной свежей землей, местами уже подсушенной солнцем и посветлевшей. Конечно, никакого надгробия пока не было (а может, и никогда не будет) – никакого указания, что здесь лежит последний представитель семейства Линтон. Убедившись, что меня никто не видит, я выпила полбутылки лимонада и съела одну из булочек, лежавшую в бумажном пакете, хотя мать всегда говорила, что это самая дурная манера – есть или пить на улице: «Если пища достойна того, чтобы ее съели, она достойна того, чтобы ее съели прилично».
Я шла по тисовым и липовым аллеям, и солнце снова пекло мне макушку. За домом, у дальнего края озера, над деревьями виднелась верхушка башни усыпальницы. Огибая поместье, я взглянула на нее с другой стороны, но не стала входить внутрь, хотя заметила, что замо́к на двери сломан. Дойдя до каретного круга, я опустила сетку с продуктами в высохшую чашу фонтана, в тень, которую отбрасывала мраморная женщина. Немного поразмышляв о булочках, я все-таки взяла бумажный пакет с собой, решив, что не могу предлагать Питеру с Карой две оставшиеся, когда нас в доме трое. По пути к склепу я съела еще одну.
Дверь усыпальницы была приоткрыта, дерево вокруг замка́ растрескалось. Из пустого вестибюля я вскарабкалась по винтовой лестнице, жавшейся к стенам, когда-то выкрашенным клеевой краской. Наверху обнаружилась небольшая площадка, вертикальная лесенка и люк, который я открыла, толкнув плечом, после чего протиснулась внутрь. Фонарь крыши был открыт со всех четырех сторон. Отсюда было видно все озеро, блестевшее на солнце. Я невольно отыскала взглядом мост вдали. Позади меня находились остатки огорода, обнесенного кирпичной стеной и заросшего, а поворот взгляда еще на сорок пять градусов приводил меня к дому, ослепительно-белому под дневным солнцем, словно корабль, плывущий по зеленому морю. Рядом с ним просматривалась оранжерея. Блеснуло солнце на открывающейся двери, и я увидела фигуру человека – видимо, Кары. Я не могла разглядеть ни черт лица, ни каких-либо деталей, но рукой она делала необычный приглашающий жест, двигая перед собой ладонью вверх-вниз, и лишь когда она повторила его в третий раз, я поняла, что она подбрасывает что-то в воздух и ловит, подбрасывает и ловит.
В главном зале, на нижнем этаже башни, располагались три гробницы: одного из первых лордов Линтонов и – по обеим сторонам от него – его первой и второй жен. Сверху имелись резные каменные гизанты[10]. Вероятно, когда-то в этом зале горел открытый огонь: одна стена и потолок почернели от копоти. У лежащего каменного лорда не хватало носа и трех пальцев: я решила, что их отломил на сувениры какой-нибудь солдат, тем самым превратив изваянного мужчину в прокаженного. Женским статуям повезло еще меньше. При свете, проникавшем в отворенную дверь, было видно, что там, где полагалось бы находиться их сердцам, кто-то пробил в камне дыры. Заглянув в темные полости, я ничего не смогла там различить, а на то, чтобы сунуть туда руку, мне не хватило смелости. Вслух помолившись за всех троих, я вышла наружу.
Вернувшись к фасаду дома, я спугнула кошку, тощую и драную, которая припустила от меня, унося что-то во рту. Приблизившись к фонтану, где я оставила покупки, я поняла, что паршивка добралась до моей сумки. Она полизала масло, размякшее на солнце, вытащила завернутую рыбу и, разодрав газету, уволокла все, оставив мне лишь голову, которая бессмысленно пялилась на меня круглыми глазами. По траве стелился заголовок из растерзанной газеты: «Человек делает первые шаги по Луне». Я набрала пригоршню гравия и швырнула вслед кошке.
Остаток недели я провела, бродя по поместью и составляя более подробную карту его достопримечательностей: вот усыпальница, вот обелиск в честь павшей лошади, вот грот из гальки и ракушек, вот ледник, вот мост. Я работала с методичной точностью, радуясь хорошей погоде и зная, что у меня полно времени, чтобы подготовить отчет: несколько последних дней июля и весь август. В траве пряталось множество мелких скульптур: скажем, урна, на подножии которой имелось посвящение чьей-то любовнице, или нижняя часть статуи – Эрота, как я предположила. Каждый день я приходила к мосту в надежде, что он переменился, что некий избавитель ночью выдрал сорняки, собрал мусор, плавающий в воде, и сделал эту штуку палладианской. Я еще раз и без всяких приключений прогулялась в город. Питер с Карой готовили, я закрывала окно или отправлялась на вечерний променад, в сопровождении мелькающих в воздухе летучих мышей. Погода оставалась теплой и сухой. Я не встречалась со своими нижними соседями, не слышала и не видела их новых ссор и очень старалась забыть о расшатанной половице у меня в ванной.