Со мной пошла Гретта. Остальных ребят я отправил в Театр – слишком много Хранителей в одном месте всегда привлекает внимание людей. Ну и Раксакаль, это даже не обсуждалось. Раненая рука, теперь наскоро замотанная алым платком, не убавила ее пыла, даже наоборот.
Пока мы спускались с высотки, Гретта коротко шепнула мне: «Я ей не доверяю».
Я пристыдил ее за невежливость, хотя сам не очень доверял дочери Барона. Уж больно взбалмошная.
Я подлетел к подоконнику нужного чердачного окна. Стекло мутное, пыльное, ничего не разглядеть. К тому же оно явно не открывалось, я не увидел петель. Стало понятно, что придется проникать в Дом максимально по-человечески – через подъезд.
Гретта осталась сторожить у входа – устроилась на соседнем дереве.
Дождавшись, когда кто-нибудь из людей выйдет из подъезда, мы с Раксакаль проскользнули внутрь и взобрались на последний этаж. От лестничного пролета наверх вела узкая лесенка, сваренная из арматурин и почему-то выкрашенная в зеленый. На верху лестницы – под самым потолком – виднелась маленькая обшарпанная дверь. Замочная скважина в ней была новой.
– Уверена, что здесь?
Раксакаль кивнула.
– Где ж ей еще быть – самая крыша. Точно тут. Справишься?
Что ж, вариантов не оставалось. Я «перекинулся» и медленно поднялся по железным ступеням. Положил руку на шершавую поверхность двери, закрыл глаза и сосредоточился. «Дом, я, Крышник, предводитель крышеходов, ведающий всем, что смотрит на Небо, прошу разрешить мне войти в эту Квартиру. Клянусь, что не имею дурных умыслов и действую на благо Города», – мысленно произнес я фразу, за много лет заученную настолько, что разбуди меня среди ночи – я выдал бы ее без запинки.
Дом отреагировал быстро – почувствовав под ладонью одобрительную вибрацию, я вынул из-под майки посеребренную отмычку. Вытянутый вороний коготь, у всех предводителей отрядов краи был такой. Отпирающий все двери и окна в зоне их ответственности.
– Занятная вещица, – облизнулась Раксакаль, когда я провел когтем по ручке и замочной скважине.
– Даже думать забудь, – бросил я.
– Да ну что ты, и не думала! – подняла она руки, словно попавшийся вор. – Я не собираюсь объявлять войну краи! Но обладать такой штучкой дорого стоит…
– Предлагаю на этом закончить.
Я нажал на ручку, и, стоило двери приоткрыться, от прохода отпрянуло нечто темное и холодное и скрылось в глубине Квартиры. Я невольно замер. Неужели опоздали? Прислушался – тишина. Может, просто Мрак? В тот момент я пожалел, что со мной не было никого из кеди, той же Майи. Они очень тонко чувствуют Теневых, Теней и прочий вражеский сброд.
Я обернулся на Раксакаль – она сосредоточенно обгрызала лак с ногтей.
– Когда ты была там… ты ничего не почувствовала? – спросил я, невольно вглядываясь во тьму за дверью.
– Мм? – отвлеклась от своего занятия девушка. – Нет, ничего вроде. А что?
– Да так. Мне показалось…
За дверью виднелась еще одна лестница – несколько железных скоб, прибитых к стене. Видимо, квартира была еще выше.
– Показалось, что там что-то есть?
Раксакаль подошла ко мне и тоже заглянула в щель.
– Как будто.
Она какое-то время рассматривала пространство за дверью. Мне показалось, с каким-то нездоровым любопытством.
– Ну, если там что и есть, то оно совсем слабое, – шушу отошла от двери. – Слабое мы не чувствуем – сам знаешь, живем рядом с ним, притерпелись. Может, Мрак обычный? Ты его светом спугнул.
Я пожал плечами.
– В общем, сейчас выясним. Пошли! – И прежде чем я успел что-то сказать, Раксакаль распахнула дверь.
Из комнаты вырвался запах пыли и залежалой одежды. Я увидел рядом с дальней лестницей две пары обуви – мужские ботинки и кроссовки, слишком маленькие для взрослой ноги.
– Давай, не дрейфь! – Раксакаль уверенно перешагнула порог, я едва успел схватить ее под локоть.
– Ты что, напролом попрешь? – зашипел я, подтягивая к себе недоумевающую девушку. – Смотри, он тут не один живет! – Я кивком указал на обувь.
– Да иди ты, нет там никого! – так же шепотом огрызнулась Раксакаль, выдергивая руку. – Я приходила – никого не было, один он там! И аккуратнее вообще, раненую руку хватаешь!
– А, теперь это резко стало проблемой, да? – тихо возмутился я. – Слушай, если окажется, что он там не один, – мы влипли. Давай я схожу посмотрю, что к чему, а ты посторожишь?
– Почему это ты сходишь?! – возмутилась Раксакаль.
– Потому что если там есть «невидящий», то пусть лучше он ворону увидит, чем крысу! Тебе и так сегодня досталось.
Раксакаль явно хотела что-то возразить, но все же сдержалась и, насупившись, кивнула.
Надеясь, что наша возня не привлекла ничье внимание, я забрался по лестнице. И чуть не стукнулся головой об потолок – настолько он оказался низким. Пришлось согнуться, чтобы пробраться вглубь. Кругом был мусор, настоящая свалка из вещей, даже не верилось, что в таком бардаке могут жить люди. Но вот горящие свечи на подоконнике, вот тарелки и еще свежая еда на столе. Здесь определенно живут, и давно. Где же Путевод?
Полумрак действовал на меня плохо. В голову сразу полезли неприятные мысли, но я старался гнать их от себя. Оборачиваясь на свечи, как на спасительный маяк, я стал аккуратно осматривать комнату.
У двери, врезанной меж фанерных листов, ощущение, настигшее меня у входа, повторилось. Нечто за дверью метнулось из одного угла в другой. Дом отозвался на это перемещение едва слышным вздохом. Не слишком тревожно, скорее предупредительно. Я решил не трогать дверь – кажется, мне было не туда.
Но куда?
Я вновь окинул взглядом комнату. И вдруг заметил его. Седая голова в дальней части чердака, едва заметная на фоне таких же серых тюков со всякой всячиной. А на голове, поигрывая попеременно гаснущими лампочками, искрилась новогодняя гирлянда – свечи, крепившиеся на провод в виде ветки. Мальчик не замечал меня, он был чем-то очень занят, бормотал под нос, отвернувшись к стене. Пугать парня не хотелось, к тому же вдруг он там не один? Я подобрался поближе и замер от увиденного. Парень сидел на полу, выставив перед собой руки и напряженно жмурился. А перед ним на полу, искрясь, точно оголенные провода, то пропадали, то снова появлялись контуры гроба.
Сколько Леша себя помнил, мама всегда была такой. Папа говорил, что не всегда, но Леша не знал, правда это или нет. Мама «болела», так папа это называл. Но Леша видел: это не болезнь, что-то другое.
Иногда это другое веселило маму. Так, что она бегала по комнатам огромной квартиры, вальсировала с папиным пиджаком от окна, выходящего на Малую Бронную, к окну, смотрящему прямо на Пруды, и смеялась. Смеялась. Смеялась. Называла Лешу «мой любимый мальчик», хотя тут же поправляла себя «но ты мог бы стараться лучше ради мамы, как твой брат».
Иногда «болезнь» ее выматывала. В маме вдруг как будто выключали жизнь: она с утра не могла подняться с двуспальной кровати, в которой папа больше не спал, тихо стонала, закрыв лицо тонкими руками, и только просила домработницу сделать тише и темнее. Ее мучил малейший шум, мельчайший лучик света. Поэтому в такие дни Леша не приближался к маме и вообще старался из своей комнаты не выглядывать. Иногда в такие дни мама сама приходила к нему, призраком вставала на пороге, зябко кутаясь в шаль, щурясь на свет. Тогда Леша замирал на месте, будто мама не увидит его, если он не будет двигаться. Мама могла просто стоять на пороге, долго пронзая взглядом предметы в комнате, будто разыскивая что-то конкретное. И могла тут же сорваться из-за какой-нибудь мелочи. Например, сшибить чашку с горячим чаем со стола, где Леша оставил ее всего пару минут назад, с криком: «Что за свинарник! Кто ставит чашки по всей квартире, кто тебя только воспитывал!» А потом, когда домработница собирала осколки, нависала над Лешой коршуном, страшно выпучив на него немигающие глаза, и повторяла: «Смотри, смотри, до чего ты меня довел! Неуклюжий! Тебе не стыдно? Твой брат никогда бы так не поступил!»
Леше не было стыдно, только страшно.
Из-за мамы, когда он не знал, что ему сделать, чтобы все прекратилось.
Но больше всего из-за брата.
У него не было никакого брата.
И в то же время Леша чувствовал: он был.
Брат бликовал едва заметным глазу фантомом на пустующем стуле за столом. Проступал тонкими линиями рядом с кроватью, когда папа гасил свет в Лешиной комнате перед сном. В ванной за шторкой, пока Леша чистил зубы, или между пальто в прихожей, когда Леша одевался в школу. Фигура брата преследовала его и оставляла, только когда Леша делал шаг на улицу. В том мире, мире «снаружи», брата не существовало. Но как только он закрывал за собой дверь в прихожую, брат вновь тут же появлялся. Стоял в коридоре и ждал. Идеальный. Белый. Недвижимый, как безупречная статуя.
Со временем фигура брата приобретала объем, вес, начала задерживаться, стоя где-то на периферии зрения, и уже не стремилась тут же пропадать, стоило Леше перевести на нее взгляд. Теперь Леша засыпал и чувствовал, как взгляд идеальной статуи из маминого воображения дырявит его из угла.
Однажды маме стало хуже. Хуже, чем обычно. Хотя папа продолжал уверять, что мама идет на поправку, она была все дальше, ее речь была все страннее, а заслуги брата становились все более невероятными и недостижимыми. Хороший мальчик, отличник, юный гений, ангел во плоти. И однажды ночью, когда Леша снова лежал в кровати, натянув на седую голову одеяло и усиленно пытаясь думать о чем угодно, но только не о фигуре в углу комнаты, мама подожгла папину библиотеку. Самого папы дома не было. Леша примчался на крики домработницы. Та стояла в дверях, залитых рыжим, точно апельсиновый сок, светом. Из дверей валил дым, нос и горло тут же заложило, обожгло глаза. А мама с диким хохотом танцевала посреди библиотеки, кружилась среди языков пламени, словно в поле рыже-алых цветов, пытаясь поймать летавший по комнате серый пепел.
Маму спасли. Но это была последняя капля – папа и мама поругались. Поругались сильно. Леша слышал, как они кричали друг на друга, не уверенный в том, на какую именно маму – танцующую от радости или злобно щурящуюся от любой вспышки света, – кричит папа. И какая именно мама кричит на него в ответ. В любом случае, Лешу бросили обе. В февральскую ночь, через пару недель после скандала, мама вышла на улицу в одной ночной рубашке и больше не вернулась.
Леша плохо помнил, как она исчезла. Помнил только, как стоял в коридоре и смотрел в черноту дверного проема, глядящего в равнодушный холодный подъезд. А еще помнил, как немели руки, но не от холода или маминого поступка. А от осознания: мама ушла, а Он, Брат, этот чужак родом из маминого бреда, остался. Он стоял сразу за его спиной – несуществующий, но реальный. И теперь Леша оказался с ним один на один.
Следующим воспоминанием стали похороны. Пышные, будто это был какой-то праздник, и Леша даже удивился, как не соответствует все это внешнее – нанятый папой оркестр, множество цветов, красивые наряды гостей – причине происходящего. Гроб был закрыт – Леше даже показалось, что, может, мама не там. Но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: она там, там и останется. Леше представилось, что это очередной день, когда у мамы выключили жизнь, – она заперлась, только на этот раз не в комнате, и никого не хочет видеть. Леша подумал, что мама просто наконец определилась, какой образ ей больше по душе. Он помнил, как красивая крышка исчезла под слоями земли. Он помнил, что тогда сказал папа: «Цветы бы ей понравились».
Теперь Леша жалел, что не спросил тогда у папы, что бы понравилось ему.
С маминым уходом началась череда исчезновений. Сначала пропала домработница, а с ней и чистота в доме. Потом стали пропадать ценные вещи – однажды с утра Леша не нашел свой планшет. А потом понял, что нет ни папиного компьютера, ни даже телевизора. Потом стала пропадать еда. Иногда папа приносил новую, а иногда нет. Когда приносил – плакал, когда не приносил – был пьян и тоже плакал. Кричал, а потом снова плакал. А потом и сам папа стал исчезать. Иногда надолго. Всегда оставался с ним только Брат. Все так же стоял, молчаливый, вперив в Лешу неподвижный взгляд. Тот пытался от него прятаться, но Брат всякий раз его находил. Он не трогал Лешу, не приближался, просто всегда находил его. Где бы Леша от него ни прятался: на антресолях, куда научился взбираться по запылившимся полкам в коридоре, или на отапливаемом балконе, свернувшись калачиком под низким столиком на японский манер, или в шкафу между старых маминых платьев, сначала пахнувших духами, затем пылью. Брат всегда его находил. Выбирал самый темный угол и вставал там сторожем. Леша пытался кричать, кидаться в него вещами, но Брату было все равно. И тогда Леша бежал в поисках нового укрытия, пока рядом с ним снова не появлялось давящее ощущение чужого присутствия. Леша думал, что Брат с исчезновением мамы утратил свой смысл, надеялся, что это однажды убьет его, что он пропадет, но каждое утро Брат исправно и терпеливо ждал Лешиного пробуждения в углу спальни. Однажды, когда папы не было слишком долго, измученный голодом и бегством от Брата, Леша позвонил соседям. Просто повис на их звонке и умолял спасти его. Вряд ли соседи поняли, что именно случилось, кто его преследовал. Или же поняли на свой лад.
Дальше воспоминания Леши расслаивались, как старый коврик у входной двери.
Он помнил, что откуда-то вернулся папа и сильно кричал на него и соседей. Приехала полиция, долго о чем-то беседовала с отцом, ходила по квартире. Папа скомандовал Леше не высовываться, поэтому Леша не высовывался – сидел на антресолях. Где и наткнулся на коробку с елочными игрушками, запрятанную вглубь. И пока полиция заглядывала в шкафы, что-то записывала, а папа с ними ругался, Леша перебирал их, вспоминая, как когда-то он с родителями выбирал их в Праге. Мама тогда уже несколько дней чувствовала себя хорошо, и они всей семьей пошли на базар. Множество маленьких деревянных домиков, украшенных огнями, уютно теснилось на площади. В центре стояла огромная елка, возле которой было множество подарков, а прекрасная девушка в белом пела песни вместе с другими детьми. Все были улыбчивыми на этом базаре, поздравляли друг друга с праздником и продавали удивительные вещи – вкусные крендели, посыпанные корицей, и деревянных солдатиков, расписные чашки с напитком, который мама разрешила пить только папе. От чашки пахло чем-то терпким и кислым, тогда Леша не знал, что это за запах, но уже тогда он ему не понравился. Но главное – они с мамой купили потрясающую гирлянду в виде свечей на проводе, украшенном листьями. Тогда мама в шутку намотала ее Леше на голову – получилось нечто вроде венка.
– Настоящий ангел! – улыбнулась продавщица.
Сейчас никому не нужная гирлянда смотрела на Лешу из полумрака пыльной коробки. Леша вынул ее, вытер мутные стекла на свечках и намотал на голову.
Вечером того же дня папа спешно покидал свои вещи и вещи Леши по сумкам, особо не разбирая, что берет. И утащил Лешу из их большой квартиры на Патриарших, чтобы больше никогда туда не возвращаться.
Дальше была новая череда исчезновений – сначала то небольшое количество вещей, что они взяли с собой, пропало. Леше удалось спасти только гирлянду и черного плюшевого пса с глазами-бусинами, которого папа когда-то привез из очередной командировки.
Потом исчезли нормальные квартиры. С каждым переездом они становились все теснее и грязнее. А когда исчезли и деньги, вместо квартир были теперь теплотрассы, подвалы и вокзал.
Лишь однажды им с папой повезло по-настоящему – нашелся добрый старик, что приютил их. У Леши снова были хорошая одежда, еда, горячая вода и собственное теплое место для сна. У старика даже была собственная библиотека – он рассказывал Леше про разных писателей, Леша стал зачитываться книгами. Вместе со стариком он научился искать хорошие вещи в баках, выменивать их у дворников на что-нибудь еще более интересное. Старик даже помог папе найти подработку. Но долго папа не продержался – снова запил. И добрый старик тоже исчез.
В этой бесконечной череде изменений Лешу радовало лишь одно исчезновение. Брат тоже пропал. Как-то раз Леша вдруг понял, что не видел его с момента, как они уехали из старой квартиры. Первое время Леша боялся, что это ненадолго, что Брат скоро его найдет, как всегда находил в квартире. Но время шло, а он не появлялся.
Появилось другое. Сразу, как им пришлось уйти от доброго старика из-за папы. И забиться в очередной вонючий угол.
Когда Леша впервые понял, что видит перед собой то, что он только что выдумал, он испугался. Они с папой только что перебрались на чердак пятиэтажки, куда папа незаметно проник, на удивление ловко справившись с новеньким замком. Папа был зол: он очень некрасиво поругался с добрым стариком. С ходу папа выпил все прихваченные с собой запасы алкоголя – полбутылки какой-то мутной жижи, две банки пива, а потом завалился спать между фанерных стенок, отгораживавших на чердаке угол, где хранился песок для тушения пожара. Леша отсел подальше, чтобы не слышать папиного храпа и полубредового бормотания. Зажег свечи, которые нашел тут же, среди забытого на чердаке барахла. Электричества в их новом убежище не было. Леша закрыл дверь в «комнату» папы. Поправил на голове гирлянду, которую снимал, только чтобы помыть голову или расчесаться. Ему казалось, что если он снимет ее насовсем, то навсегда закроет дверь в свое, как теперь казалось, абсолютно счастливое прошлое. А этого совсем не хотелось, ведь терпеть неприглядное настоящее тогда не будет никаких сил. Леша положил на колени мягкую игрушку, уже изрядно замызгавшуюся, и уткнулся в книгу – единственную, которую успел захватить из теплого освещенного убежища. «Повелитель мух» Голдинга. Пейзажи острова и окружавшего его моря, прописанные с такой любовной точностью, уносили Лешу далеко-далеко. Он представлял себе «берег, что был весь опушен пальмами. Они стояли, клонились, никли в лучах, а зеленое оперенье висело в стофутовой выси. Под ними росла жесткая трава, вспученная вывороченными корнями, валялись гнилые кокосы и то тут, то там пробивались новорожденные ростки. Сзади была тьма леса и светлый проем просеки».
Он представлял себе, что он, как Ральф, «замер и, щурясь, смотрел на сверкающую воду. Там, наверное, в расстоянии мили лохматилась у кораллового рифа белая кипень прибоя и дальше темной синью стлалось открытое море». Он видел это настолько четко, настолько погрузился в ощущение спокойного летнего зноя, что, когда над головой посветлело и он, оторвав голову от книги, увидел бирюзовое небо сквозь пальмовые листья, сперва ничего не понял. А вдруг поняв, закричал. Наваждение тут же пропало – над головой снова были перекрытия крыши, едва различимые в отблесках свеч. Но Леша не мог успокоиться, его будто обдало кипятком. Он уронил книгу, вскочил на ноги.
– Чего орешь? – раздался недовольный голос папы.
Леша честно попытался объяснить: померещилось, нет, не померещилось, оно было тут взаправду, такое настоящее! Небо. И пальмы. И даже шум моря, неужели папа его не слышал?!
– Чего несешь?! Тоже хрень всякую видеть начал? – оборвал его сбивчивые описания папа.
Леша услышал, как тот пытается подняться. И на всякий случай отполз подальше, уже зная, что в гневе папа может сорваться не только словами. Но вместо шагов послышался глухой удар – видимо, папа не удержался на ногах. Леша было бросился к нему, но тут снова раздался голос – глухой, будто сквозь вату…
– Весь в свою мамашу, – процедил папа, проговаривая слоги, налипавшие друг на друга, как варенье на пальцы. – Скоро, глядишь, тоже кони двинешь!
Сердце в груди Леши заколотилось так, будто решилось на отчаянный побег из плена ребер.
– Пап, но все было по-настоящему. Я не выдумал, – тихо прошептал он, глядя на фанерную стену так, будто именно ее ему и надо было убедить. – Я не сумасшедший. Все было как живое!
– Как живое, как живое… – передразнил его папа из комнаты. – Точно весь в мамашу… вот твой брат бы…
И тут он захрапел, требовательно увлекаемый алкоголем в тяжелый похмельный сон. А Леша забился в угол и беззвучно проплакал там до утра. Он был обижен на папу, обижен на себя, на весь мир и свою жизнь. Наутро он не пошел будить отца, наивно думая, что это поможет тому осознать свою неправоту. Иногда на того действительно накатывали приступы раскаяния: он обнимал Лешу, обдавая его перегаром, причитал, и каялся, и корил себя за все. Но вечером Леша понял, что будить папу уже не понадобится.
На следующий день Леша сел среди коробок и вместо пальм попытался вспомнить мамины похороны. Вспомнить, как выглядел ее гроб. Он не знал, что еще можно сделать. Папа учил: никогда не обращаться к посторонним за помощью, тем более – в полицию, иначе его, Лешу, заберут. Поэтому Леша никого не звал. А изо всех сил напрягал воображение, сжимал кулаки так, что на ладонях от ногтей оставались продавленные скобки. Нужные очертания продолговатого деревянного ящика не задерживались надолго, и у него все время чего-то не хватало: то ручек, то крышки. В отличие от пальм, Леша не мог «увлечься» своим новым видением и чувствовал подступающее бессилие. Он уже порядком вымотался, от перенапряжения разболелась голова, но Леша упорно продолжал попытки, пока за спиной вдруг не раздался незнакомый голос.
– Привет! – сказал я как можно вежливее.
Парня будто ветром сдуло – он метнулся к дальним коробкам, перелетел через них в один прыжок получше многих кеди и скрылся. Я видел только, как через щели картонных боков предательски продолжает поблескивать гирлянда. На миг воцарилась тишина. Я вдруг понял, что вообще не знаю, что сказать. Я не готовился к этому разговору, как-то надеясь, что оно само пойдет. Не пошло. И я начал издалека.
– Эй… ты меня слышишь? Видишь? – спросил я, не приближаясь, но пытаясь рассмотреть парня за коробками, поймать его взгляд. Ответа не последовало. Он не двигался, как будто даже не дышал. – Я тебя не обижу! Я поговорить хочу.
Повисла очередная напряженная пауза.
– Ты из полиции? – наконец спросил парень.
Его голос только начал ломаться, так что верхние ноты вылетали, а вот нижние уже по-мужски басили.
– Из полиции? – мигнул я, не сразу сообразив. – А… Нет, я не из полиции.
Меня взбодрил его вопрос – значит, он видит перед собой не каркающую ворону, а человека. Седоволосый и видящий – сомнений не оставалось, это Путевод. Грязный, неопрятный, но все-таки тот самый.
– Тогда что ты в моем доме забыл? Проваливай!
– Эй, полегче!
Да, фиалкой парень явно не был. Все ли дети теперь так разговаривают? С детьми у меня было не очень, я пожалел, что не позволил Раксакаль пойти вместо себя. Все-таки у нее одиннадцать сестер, какой опыт! Но точка невозврата была пройдена, я собрался с мыслями, чтобы сказать что-то очень правильное вроде «Не бойся, я здесь, чтобы помочь», и произнес:
– Я видел, что ты только что делал. Я здесь из-за этого.
Над ящиками показалась седая голова. Лампочки на гирлянде беспокойно мигали, и я не смог не спросить:
– Зачем тебе это? – я махнул ладонью над головой.
– Это из дома, – потупился парень.
Вся его грубость куда-то улетучилась. Понятно, напускная уверенность в себе. Я хорошо это знал – сам таким был.
– Вы знаете, что это? – спросил он, вдруг очень доверительно, почему-то показав мне руки. – Почему так получается?
– А давно это с тобой? – решил уточнить я, чтобы сопоставить даты.
– Несколько дней.
Совпадало. Предыдущий Путевод погиб ровно три дня назад. Может, Борис из-за этого повел себя так агрессивно? До этого момента такая мысль мне не приходила в голову. Ведь старый Путевод был его подопечным…
– Папа сказал, что мне все это кажется. Что я ненормальный, – парень кисло усмехнулся.
– А где твой папа? – спросил я и понял, что дал маху. Гроб, Мрак у двери – очевидно же, «где папа»! Идиот.
Парень посерьезнел и отвел взгляд. Я машинально сунул руку в карман за сигаретами.
– Ну, так что там про мои способности? Раз уж пришли, рассказывайте!
Парень снова заговорил нарочито грубо, руки сжались на груди в замок. Как же хорошо я его понимал, при этом не имел ни малейшего представления, что ему сказать. Я постарался припомнить, что говорила мне Линда в таких случаях, но разве я слушал? Все, что я мог ему предложить, – свою честность.
– Так, слушай… давай сначала. – Я закусил сигарету. Но передумал и заправил ее за ухо. – Я – Каравакс. Я – как ты. Ну, вроде как не совсем обычный.
Парень нахмурился. Бог знает, что пришло ему в голову, я решил тут же перестраховаться.
– Давай я просто покажу, ладно?
И я «перекинулся» в звериную форму, одинаковую для всех – и для «видящих», и для «невидящих». Обыкновенная ворона. Ну, чуть потрепанная обыкновенная ворона. Если бы у меня было больше времени, пожалуй, я бы мог придумать что-то еще. Но за окном уже сгущались сумерки, еще немного – и Тени выльются на Город, как краска из перевернутой банки. Сегодня они будут особенно злыми, ведь Теневые тоже ищут Путевода. Фора светового дня стремительно иссякала, нужно было срочно убедить Путевода пойти со мной.
К моему удивлению, парень не издал ни звука. Почему-то я был уверен, что он закричит или вроде того, но он молчал, только смотрел на меня, вытаращив свои огромные серые глаза.
– Я ведь не сумасшедший, я ведь только что видел то, что я видел? – задал парень удивительно по-взрослому прозвучавший вопрос.
Я «перекинулся» обратно – голова закружилась от таких резких смен форм, я осел на ящик.
– Нет, парень, ты не сумасшедший. И эти штуки из воздуха, которые ты творишь… это тоже не твое воображение. Это твой дар. Который может очень многим помочь, если с ним как следует разобраться.
– Разобраться? – Недоверчивый вопрос, доверчивые глаза – парень удивительным образом балансировал на грани между наивностью и рассудительностью.
– Да. Этим можно наловчиться пользоваться. Мы – ну, то есть, такие как я, – можем в этом помочь. Если, конечно, хочешь, – не придумал я ничего лучше, хотя понимал: от желания парня тут ничего не зависело. – Этот твой дар – очень сильная штука. Он может менять жизни. Твою в том числе.
Кажется, я задел в его душе какую-то струну. Зашуршали коробки – Путевод выбрался из своего убежища, и я наконец смог его рассмотреть. Худющий, одетый в огромный бесформенный свитер и драные джинсы. Никакой обуви – босые и серые от пыли ноги. Он сгреб спутанные волосы цвета пепла в охапку за спиной, перекрутил их и отпустил. Немытые пряди остались лежать на спине канатом.
– Я не могу бросить папу, – сказал он, коротко посмотрев на фанерную стенку.
Что было ему сказать? Брось как есть, нам не до того? Открывать эту дверь уже опасно для твоей жизни? Но это были невозможные фразы, хоть и бессердечно правильные. Я метался между вариантами ответов, каждый следующий из которых был хуже предыдущего, а парень терпеливо смотрел на меня, делая эти метания просто невыносимыми.
– Это не проблема, золотце, – раздался вдруг голос. Раксакаль! Я резко обернулся и понял: она уже какое-то время слушает нас, устроившись на верхней ступеньке. – Есть кое-кто, кто может позаботиться о твоем отце.
Я посмотрел на нее в недоумении. Врет? Вот так, в наглую? Но было не похоже, чтобы Раксакаль врала.
– Это с тобой? – нахмурился Путевод.
– С ним, с ним, – закивала Раксакаль. – А вообще-то, мы с тобой уже знакомы, деточка! – Девушка театрально помахала раненой рукой и, не дав парню ответить, продолжила: – Скоро сюда придет человек, который позаботится о твоем отце. Очень скоро. И у него будут и деньги, и возможности. Не бойся, Город так решил. Но этот человек придет вместе с полицией, так что тебе тут никак нельзя оставаться.
Слово «полиция» заставило парня вздрогнуть.
– Я только куртку возьму, – помолчав, сказал он и скрылся в противоположном углу квартиры.
Что ж, это было просто. Даже слишком. Но в этом бесконечно длинном и бесконечно безумном дне с такой кучей странных событий простота хоть в чем-то была чертовски кстати.
Я подошел к мутному окну, протер рукавом и выглянул в него. Стаи краи все еще кружили над Городом. Еще никто из них не знал, что Путевод найден. И я явственно ощутил этот миг – секунды стали такими же материальными, как комната вокруг. Сейчас во всем Городе только два Хранителя видели нового Путевода, говорили с ним – я и Раксакаль. Скоро этот изменится, этот миг сотрется, потеряет свои острые и четкие границы, как камень, на который снова и снова накатывает прибрежная волна. Но сейчас…
Я посмотрел на Раксакаль – она отгрызала от мизинца заусенец.
– Ты это сейчас выдумала? Ну, про человека, который придет к его отцу? – спросил я, мысленно готовый к утвердительному ответу.
Шушу в принципе не гнушались разных методов достижения цели, еще не столь давнее общее прошлое с Теневыми не могло так быстро перестать влиять на них. Но мне не хотелось в этом участвовать. Знание правды будто бы должно было меня оправдать.
– Выдыхай, сырник, ничего я не выдумала, – отмахнулась шушу. – Это информация из надежного источника. Баба Роза так сказала. Ну, карты ее, а они не врут, тут спорить глупо.
Я слышал про эту Бабушку Розу. Она была матерью Барона. И отличной гадалкой, действительно на удивление точно предсказывавшей будущее. Лично мы, впрочем, не общались, она почти не покидала Метро.
– И знаешь еще что?
Я вопросительно глянул на Раксакаль. Она прищурилась.
– Я сама видела этого человека.
Я хотел попросить объяснений, но вернулся Путевод – на нем была куртка, как будто сшитая из нескольких других – с синими, зелеными и фиолетовыми вставками. В ней он напомнил мне сдувшийся воздушный шарик.
– Ладно, пойдемте. Мне все равно здесь нельзя оставаться.
– Ты даже не представляешь насколько, – ухмыльнулась Раксакаль.