Две недели спустя после того, как папи забронировал билет на самолет, белый бабушкин фартук лежит на прикроватном столике в Англии. Прошли уже полные сутки после приземления, но я почти не вставала с постели.
Я бросаю взгляд на часы – восемь вечера. Через холл доносится какофония синтезаторов и барабанов. Очевидно, музыка играет в комнате Гордона. Не представляю Кейт и Спенсера, колбасящимися под рок восьмидесятых между развлечением постояльцев и управлением гостиницей. Как только я вспоминаю название группы – «Ван Хален», музыка выключается. Не проходит и десяти секунд, как деревянные панели на стенах начинают вибрировать от басов следующей композиции, включенной на полную громкость. Затем… она тоже выключается после нескольких тактов. ¿Cómo? [25]
Мой взгляд останавливается на алтаре памятных вещей: рамках с фотографиями, белой футболке и пируэтах вышитой синими нитками «Л».
Los recuerdos обладают уникальной силой. Силой любви, истории и наследия. Они окликают меня громче, чем музыка, на языке, на котором меня вырастили. Abuela никогда не позволила бы мне вот так бездельничать – большую часть суток проваляться в постели. Она бы как минимум заставила меня подняться и распаковать чемоданы.
Как только я откидываю одеяло, меня встречает волна электронной техно-поп-музыки. Что ж, неужели сама вселенная говорит через Гордона Уолласа, что моя спячка официально подошла к концу? Так или иначе – нет. Я не вынесу этот грохот целое лето. Едва я дохожу до двери, музыка резко прекращается, как и до этого. Я жду, когда этот ужас возобновится, но этого не происходит.
– Хм-м-м, – говорю я себе и смотрю на чемоданы.
Десять минут спустя, разложив обувь и одежду по комоду и шкафу, я открываю второй чемодан. Сверху лежат выпрямитель для волос и косметичка. Под халатом я нахожу квадратный листок с почерком сестры.
Hermana, не злись, но я тебя знаю.
Люблю и уже сильно скучаю.
– П.
«Не злись»? Самый верный способ разозлить меня – попросить не злиться, так что я настороженно вынимаю толстый сверток. Первое, что я достаю из коричневого бумажного пакета, – черный свитер из искусственной шерсти.
Я не паковала ни одного свитера.
Дальше – больше.
Еще один такой же свитер, только серого цвета. Короткий черный водонепроницаемый плащ. Две ветровки. Пара темных зауженных джинсов. Две футболки с длинным рукавом: одна синяя с белыми полосками, вторая темно-синяя. Наконец, огромный серый шарф с абстрактным узором из черных гепардов.
Теперь я настороженно отношусь ко всему содержимому чемодана. Я перерываю все в поисках новых улик вмешательства и нахожу пару черных ботильонов, которые Пилар купила прошлой осенью в Нью-Йорке. Я хочу обнять ее. Хочу бросить один из ботильонов в ее круглую кубинскую задницу. Я не могу сделать ни того, ни другого, поэтому решаю нарушить сестринское молчание и тянусь за телефоном.
Экран загорается; я вижу четыре сообщения на голосовой почте и шестнадцать текстовых от мами. От Пилар ничего.
– Ты знала, Пили! – говорю я, когда овальное лицо сестры заполняет экран FaceTime. Она сидит в черном папином кресле в кабинете пекарни.
– Что ж, и тебе привет, – отвечает Пилар. – Два дня от тебя ни слуху, ни духу, и вот как ты меня теперь приветствуешь?
– Я написала тебе и мами, когда приземлилась. – Я машу черным свитером перед телефоном. – Ты знала.
– Что? Что тебе не понравится?
Я фыркаю.
– И, – продолжает она, – что когда я проверю твой чемодан, то найду только las camisas pequeñas[26] и летние платья? Конечно, я знала. И я оказалась права. Лето в Англии не такое, как у нас. Мами сказала тебе, что взять с собой, Кейт сказала, и я тоже…
– Я буду носить то, что захочу.
Пили тяжело вздыхает; я практически чувствую ее горячее дыхание.
– Винчестер – это тебе не Майами.
Я бросаюсь в нее кинжалами через FaceTime.
– Лайла, думаешь, я не знаю? Мне без тебя плохо, но это единственный правильный способ.
– Я. Бы. Справилась. Сама, – процеживаю я сквозь стиснутые зубы.
– Справилась бы? Ты исчезла, а папи увидел твою машину на стоянке и подумал… что бы подумала ты, увидев это? И когда я наконец нашла тебя… на кого ты была похожа? Dios, Лайла, не так справляются с проблемами.
Пилар редко плачет. Она думает и анализирует. Она организует и сортирует. Поэтому мы так отлично сработались. Я мечтаю и придумываю то, что понравится всем. Затем готовлю, а Пилар виртуозно продает. Но теперь она хлюпает носом и рыдает, как протекший кран. Я так заблуждалась, когда думала, что одна страдаю. Что только я потеряла бабушку.
– Хватит, Пили. Знаю, я тебя напугала. Я просто хочу домой. – Домой, где все наладится.
Она шумно сморкается в платок.
– Тебе пока лучше побыть подальше от дома. Ты это доказала, понятно?
– Пекарня…
– Мы уже говорили об этом сколько раз – двадцать? Анджелина со всем справится.
Я не доверяю новому пекарю, у которой было всего несколько месяцев практики.
– Это временно.
– Claro[27]. Мы будем работать вместе. Но сначала нужно, чтобы моя сестра пришла в себя. Отдохни и позволь Кейт позаботиться о тебе. – Она снова сморкается, затем наклоняется ближе. – Ну, как там?
– В смысле, в городе? Понятия не имею.
– Должна была догадаться по этому жуткому пучку на голове. Но уже прошло два дня!
– Я… завтра, ладно?
Ее ответ тонет в грохоте музыки. На этот раз это гитарный рифф.
– Гордон, – говорю я Пилар в ответ на ее озадаченное лицо.
– Похоже на «Укрой меня»[28], – говорит она.
– Тебе видней. – Пилар отличалась от меня любовью к классическому року, особенно на виниле. – Так продолжается уже… – Музыка снова затихает. – Понятия не имею, что он там делает, но я положу этому конец прямо сейчас. Позвоню тебе завтра.
– Espérate[29]. – Пилар поднимает руку. – Тебе понравилась новая одежда?
– Она ужасна, – говорю я, но продолжаю поглаживать мягкую шерсть.
Пили влажно усмехается.
– Ты давно засматривалась на мои ботинки.
– Sí, pero[30] это не значит, что я буду их носить.
Губы сестры растягиваются в улыбке.
– Но ты положишь их в шкаф. И футболки с куртками тоже.
Затем я чувствую, как по моему лицу тоже расползается улыбка, которую я не могу контролировать, как бы ни старалась.
– Может быть.
Через тридцать секунд после того, как я кладу трубку, из комнаты Гордона снова раздается музыка. Я стучу в его дверь, затем начинаю с силой колотить. Затем колотить и кричать. Шум, наконец, прекращается, и подпольный диджей открывает дверь своей спальни. Его густые рыжие волосы – копия отца – собраны сзади в растрепанный короткий хвост.
– Здарова. Так ты, значит, не умерла. – Он вертит в руках цветной карандаш.
Я не обращаю внимания на его комментарий:
– Музыка.
– А что с ней?
– Громкость. – Я демонстрирую уровень шума руками. – Слишком громко.
В его голове словно загорается лампочка.
– А-а-а. У нас тут отличная звукоизоляция, а я не привык, что в этом крыле есть кто-то еще.
– Мне все равно.
Гордон чешет висок кончиком карандаша.
– Ну да, что ж, музыка настраивает меня на творческий лад.
– А более тихая версия той же музыки не поможет тебе настроиться на то, что ты там творишь?
– О, вот это. – Он театрально делает шаг в сторону.
И… вау. Стены его комнаты покрыты карандашными рисунками домов во всех мыслимых архитектурных стилях. Каждая картина наполнена филигранными деталями и красочными пейзажами.
– Ты их все нарисовал?
Он кивает в сторону чертежного стола, усыпанного измерительными инструментами, радугой из карандашей и чистым листом пергаментной бумаги.
– За последние несколько лет. Это типа хобби.
Я иду по периметру маленького домашнего района Гордона, мимо каменных коттеджей, домов в викторианском стиле и зданий эпохи Тюдоров. У окна стоит виниловый проигрыватель с колонками. Пластинки на полке ждут, пока Гордон врубит их на полную мощность.
– Так вот откуда звук.
Он подходит.
– Извини, что включаю и выключаю. Просто не мог найти подходящую, понимаешь? Постараюсь потише.
– Спасибо. – Я беру пластинку «Роллинг Стоунс» с «Укрой меня». – Пилар тоже их коллекционирует. Всегда ищет редкие экземпляры.
– Удивительно, на что некоторые готовы пойти. У нас здесь есть магазинчик с виниловыми пластинками, называется «Фарлейс». В городе, рядом с Хай-стрит.
Я мысленно делаю заметку, прежде чем продолжить осматривать остальные работы Гордона. Может, дело в цвете или форме, но меня тут же притягивает картина, на которой изображено двухэтажное здание ярко-персикового цвета с терракотовой крышей. Изящные пальмовые листья развеваются над подстриженной зеленой лужайкой, а розовая бугенвиллея крадется по яркой штукатурке. Я резко оборачиваюсь.
– Это…
Он задирает подбородок.
– Знал, что тебе понравится. Прямо из Корал-Гейблс во время нашего последнего визита, если я правильно помню. Мне понравились стиль и цвета.
Дом. Мое сердце сжимается, словно оно знает. Затем я делаю шаг назад, изучая всю стену. Рядом со зданием из Корал-Гейблс висит идеальное изображение «Совы и ворона» и бунгало мастера. Среди кирпичных особняков и домов с соломенной крышей дом с персиковой штукатуркой смотрится совершенно неуместно.