«Вот-вот, скоро», – аккуратно писал Отика, не вдаваясь в подробности нашего дела. Я носила платья с длинными рукавами и никто из вестников пока не обратил внимание на отсутствие браслета. Документы удавалось читать урывками, тайком в маленькой гардеробной, тратя на это часы сна. В один из первых моих выходов в «свет», то есть в каминную залу в окнах вдруг стало светло. За очень короткий промежуток времени свет разгорелся до первых сумерек, если сравнивать с Риспой. Не полноценный солнечный свет и всё же и это было радостью. На мой немой вопрос Рон сказал: – Потомки зажгли свет.
Да, потомки зажгли свет в прямой смысле слова. Это искусственный свет мало чем отличался от света звезды. Он начинался от жилых секторов, от дорог и обрывался линией метрах на тридцати от нижней точки. Источником столь яркого света служит расщепление аналэноса. «День» длился недолго, часа может быть три, после чего сектора опять укутала ночная тьма. Сидя на окне я жадно вглядывалась в прохожих, в выходивших к подъезду вестников, которым определенно здесь было скучновато и чтобы развлечь себя они разжигали уличный камин. В пункте общего питания с названием «С.Н.Е.Г» на первом уровне дома напротив готовили на риспийской муке выпечку и разливали теплую подкисленную воду. Неподалеку в лавке продавали ткани, нитки и краски. Звуки, запахи, свет, ритм и ощущение жизни. Все новое, непривычное, в таком объеме, что иногда я замечаю, что задержала дыхание и с горечью задаюсь вопросом: могло ли это свести с ума отца? Само по себе изменение жизни могло убить прежнего Ральфа Форста?
В остальном же я быстро шла на поправку. О болезни напоминала легкая слабость и головная боль.
На десятые сутки после начала болезни – по привычки меряя время сутками – точнее на границе десятых-одиннадцатых суток, прошедших с момента прилета, я должна была впервые выйти из дома, а заодно посетить ювелира, который оценит рисунки Молис. С моего выздоровления она только об этом и говорила, и думала только об этом, подправляя рисунки и забывая спать от мук творчества. Невыспавшаяся, сонная, нервная она залетала в мою спальню, показывала очередной рисунок, спрашивала «ну как» и, не дождавшись ответа, начинала бурно рассказывать – какое это чудо, потом глядела на рисунок, взгляд от влюбленного превращался в ненавидящий и она либо рвала рисунок, либо убегала подправлять. Такое поведение выглядит болезненным. Говорить с ней всё тяжелей. Шли последние приготовления. Вестники спустились чуть ранее, Идэль подшивала подол платья, который прямо у выхода зацепился за край двери. Я смотрела в окно, ожидая, пока она закончит работу и слушала ее рассказ о маленьком домике в Умар-Уоте. Окно из моей спаленки выходит на сосновые деревья, много сосновых деревьев, за которыми вдалеке светятся огни домов. Вместо листьев у этих древьев тонкие иголочки. Чудные деревья: такой мороз, а они зеленые. Маленький кусочек огромных сосновых умарских лесов с ароматом свежести. Высокие фонари освещают дорожки между деревьями, и беседки, и если хорошенько присмотреться – можно увидеть кусочек пруда, справа от дома. Он, конечно, же замерз. Потомки чистят лед от снега и выравнивают так, что от света фонарей он поблескивает. Кое-где, особенно ближе к домам, из-под снега пробивается трава изумрудного цвета, которая тоже считается хвойным растением. Она жесткая на ощупь, и по словам Молис выдерживает самые лютые морозы. У кромки леса стоят три скамейки. Рядом с ними находятся с десяток ледяных скульптур, беседка изо льда и открытый камин, вроде того, что стоит у нас зале. Под камином хранится накрытое непромокаемой тканью топливо для розжига. Вестники иногда разжигали огонь, потому что замерзали во время краткой прогулки у дома и огонь был красным – привычного цвета, но как-то раз один потомок кинул, по-видимому другие брикеты топлива в чашу и разжег разноцветный огонь. Пламя было насыщенно- оранжевого цвета со сливовыми, желтыми, бирюзововыми лентами огня. Сложно подобрать описание этому огню – ленты в нем виделись именно как что-то цельное. Молис впервые рассказала о том, что на Умаре существуют разные виды огня. Одни – для тепла, другие – для красоты, третьи для прохлады, а те что для тепла дают слабое, среднее или сильное тепло. Огонь на Умаре бывает разным, надо только разбираться в брикетах топлива.
Несколько раз я видела, как потомок-мужчина из соседнего дома выводит на улицу покрытое черной шерстью существо на четырех лапах с вытянутой мордой. Это – собака. Существо держат на кожаной веревке, вероятно оно чем-то опасно. Но это странно. Сколько доводилось слышать, собак считают разумными существами, а тут посадили на веревку. Неужели никто не заступится? Потомок говорит: «беги», она бежит, говорит «дай лапу», она дает, говорит «ко мне», она возвращается. Думается, собака много чего понимает. Было бы любопытно пообщаться с ней, я ведь тоже знаю общий язык. Еще собака зачем-то покрывает слюной руки потомка, лижет их. Сколько я ни спрашивала никто не знает, зачем собака это делает. Ведь должен же быть какой-то смысл этого поступка, потому что существо определенно разумное.
– Там один уровень, – рассказывала Идэль о доме, – не люблю лестницы, да за детьми легче бегать…
– У тебя что дети есть?, – удивилась я, оторвавшись от своих мыслей.
– Да, двое мальчишек, – ласково протянула она.
– Почему ты не с ними?!
Она улыбнулась, чтобы не рассмеяться и ответила: – Жизнь такая, госпожа. Это для вас непривычно, а у кого нет мешка золота, должны сами зарабатывать. Я не жалуюсь: мальчики под присмотром мужа. Он тяжело сломал ногу и теперь сильно хромает – на работу не берут…
– Да уж…а ты не боишься потомков?
Идэль удивилась этому вопросу, задумалась, сделала стежок, пожала плечами и протянула: – Нет. Что их бояться – пока никого не съели…из накомых.
– То есть тебе кажется нормальным такое соседство?
Она понимала к чему я упорно клоню, и немного подумав, ответила: – Я выросла с этим. Наверное, если б люди никогда не знали и не видели потомков, было бы непросто к ним привыкнуть, но мы живем рядом так давно, что … если б они вдруг исчезли, их бы даже не хватало.Между прочим, госпожа Молис задавала такие же вопросы.
– Правда? А она не просила у тебя разрешения дотронуться?
– Просила, госпожа. Просила.
Мы рассмеялись и тут я подняла глаза к окну, сказала «потом закончим», выбежала в залу, пробежала мимо изумленной Молис, на лестнице никого не встретила, у дверей вестники только успели обернуться в мою сторону, а братец Рон протянул руку и добавил растерянное: -эээээ. Я забежала за угол дома, к камину-чаше и увидела без всяких преград со-ба-ку. Она небольшая, потомку доходит до колена, шерсть у нее черная, блестящая, ухоженная, уши свисают вниз, нос блестит, как натертая монета, глаза живые, умные, язык розовый. Собака была одна, без веревки и потомка. Увидев меня она ринулась ко мне навстречу, издавая резкие, наверное, радостные звуки. На счет радостных появились сомнения, когда она обнажила зубы и зарычала.
– Эй! Я ничего тебе не сделала, – прикрикнула я.
Собака отступила, повиляла хвостом, понюхала снег и снова началась издавать резкие звуки, крутиться возле меня. Из-за угла выбежал запыхавшийся потомок в синем, домашнем костюме с колпаком на голове.
– Вот ты где! Зараза…, – крикнул он и подбежал к нам и с улыбкой в голосе спросил, – надеюсь она вас не испугала.
– Зачем ей меня пугать?, – уточнила я.
– Ээээ…нууу…
– Она первый раз видит собаку, – из-за спины сказал вестник.
– Ее лай мог напугать вас.
– Я не боюсь. У меня есть нож, – ответила я и хлопнула по поясу, на котором висел риспийский клинок, – зараза – это имя?
– Скорее характер, – ответил потомок и ухватил собаку за ошейник.
– Почему она не хочет говорить со мной слов?, – спросила я, как собака снова ринулась ко мне.
Потомок натянул ошейник и прикрикнул: – Фу! Назад! Назад, сказал! Собаку издала пронзительный визг, заскулила и вжала голову. Тут рядом появился Рон, посмотрел на меня, на собаку, снова на меня и понимающе улыбнулся. Я верно выглядела растерянной и тут же попыталась это исправить, изобразив уверенность.
– Почему он удерживает это разумное существо, да еще самым жестоким образом – за шею?, – строго спросила я.
– Ээээ…, – снова протянул свою любимую букву Рони и добавил, – так укусить может.
– Почему?, – искренне удивилась я.
Собака успокоилась, в том плане, что больше не рычала и не скулила – поглядывала на хозяина и махала хвостом из стороны в сторону.
– Из-за верности хозяину. Примет тебя за угрозу и укусит. Не со зла, нет.
– Допустим. Я хочу поговорить с собакой.
Потомок и Рон переглянулись. Потомок этот выглядел непривычно: отрастил длинные волосы, повязывал их сзади резинкой и взгляд у него больше на человеческий похож: не холодный, не оценивающий, совсем простой и понятный.
– Он слушает мои команды, – догадался потомок, – но говорить не умеет и в целом речь не понимает.
– Собаки вроде лошадей – умные, но для полноценной речи не созрели, – тихо добавил Рони.
– А руки зачем лижет?, – решила я удовлетворить своё любопытство.
Сзади раздался голос Молис, который слышали жильцы моего дома и жильцы трех-четырех соседних домов.
– Что случилось? А! Вот она! Что? Что! Хвала богам, все в порядке, можно лететь. Пропусти время, потом к господину Идруку не попасть. Анэлия, душа моя, летим! Уберите это грязное животное?
«Да вроде чистое», – подумалось мне.
– Помоги! Подержи!, -приказала кому-то Молис.
– Лижут руки, чтоб выразить привязанность и верность, – ответила на мой вопрос потомок.
– А зачем вам собака? На ней же не поедешь, как на лошади?, – спросила я, в общем-то начиная догадываться зачем.
– Это друг. Камень – кличка, – ответил потомок, – Друзья понимают без слов, госпожа. Даже лучше, что не знает слов: «дай поесть, дай попить, пошли гулять, пошли гулять, пошли гулять…». О, нет, он б был большой болтун. Я рисую и шью театральные костюмы и когда заканчается вдохновение, беру Камень и лечу на выделенку с лесом. Я молчу, рисую, а он терпеливо ждет и когда мне захочется хоть с кем-нибудь поговорить, он внимательно слушает и всё одобряет. Он не надоедает болтовней, глупостью, назойливостью. У собаки только один недостаток – его надо вести на прогулку, даже когда совсем не хочется, но это мой вклад в нашу дружбу.
– Молис срочно нужна собака, – ответила я, немного поразмыслив, – так вы портной!
– Да, – твердо ответил потомок, посмотрел мне в глаза и отвел взгляд. Решил, что дальше знатная госпожа инорасы продолжать разговор не будет. Поставим галочку. Ни один потомок ранее таких комплиментов мне не делал. Если так пойдет, придется пересматривать отношение не только к правителю этой империи, но ко всей расе. Правитель – не всё воинство, воинство – не весь народ.
– Отлично!, – воскликнула я, – хочу устроить для братьев развлечение, поставить домашнюю пьесу. Возьмете заказ? Я хорошо заплачу.
Камень всё это время прибывал в движении, махал хвостом, садился на задние лапы и тут же вставал, вертелся под ногами, порывался облизать руку хозяина, вдург принюхивался и рвался к лесу.
– Сколько костюмов?
– Давай я всё улажу, – вмешался Рон, – друг, приходи через половину растора во вторую квартиру вот этого дома, там всё обговорим. Устроит?
– Хорошо, – ответил потомок, как собака резко бросилась ко мне, уже не скалясь, глянула такими добрыми, умными глазами, что не удержавшись, я присела на корточки и протянула к ней руку. Потомок присел рядом с Камнем и придерживая челюсть, на случай, если вдруг что пойдет не так и кивнул. Черный комок лизнул в ладонь, сел на задние лапы и замер.
– Он дает понять: можно гладить, – сказал потомок, поцеловал пса в макушку и ласково потрепал за ухом. Это было новое ощущение, непривычное и радостное. Шерстка у Камня шелковистая, чесанная. Сменив непоседливость на спокойствие, он посматривал на меня, как бы спрашивая: – Не обидишь? Теперь ведь мы друзья, да?
Раздался визг Молис: – Не трогай! Это грязное, агрессивное животное! Осторожно! Спасите!, – визжала Молис, а Камень сбил меня с ног и щедро облаивал ее. Открывал пасть и издавал звуки вроде: хав! Хав! Гав!
Потомок подобрал поводок, с досадой глянул на няню и, спасаясь от возможных неприятностей, быстрым шагом направился к лесу, крикнув напоследок: – Я приду.
– Как ты можешь разрешать ей трогать собаку! Где твой ум, вестник? Это – животное, а она только оправилась после тяжелой болезни.
Рон помог мне подняться на ноги, поцеловал руку и приложил ее ко лбу и только тогда ласково пропел: – Молис, ты – дура.
Она обиделась, губы задрожали, и руки вздрогнули от злости, резко развернулась и пошла к аплану. Летели мы молча. Летели втроем с няней, которая обязательно должна показать, как сильно обиделась и Роном, который считал дело полностью исчерпанным и не сразу понял, почему няня забралась в самую дальнюю сторону, на последние сидения и гневно посматривает оттуда на него. Она бросает взгляд, он так удивленное: – Что такое? Что? Может я случайно твою порцию съел? Покушать Рони любит и поспать тоже любит, и сэвилий очень любит, ко всем вестникам относится дружелюбно, работает неспешно вдумчиво, распределяя обязанности среди братьев, поэтому авралов у него не случалось. Но в своих обязанностях он весь и полностью, я догадываюсь, что Ринерик и совет постоянно подкидывают ему всё новые и новые задачи, до которых руки у самих не доходят. «Может в мусорку? Нет, отправь Рону, решит». Он безотказен и добр и предан вестничесту до последнего волоска на попе. Есть у него некоторая затянусть в понимании таких ситуаций, как с сейчас с Молис. Он будто не знает, что такое обида и зачем обижаться. Еще он не понимает, куда пропал Отика, который ему очень и очень нужен. Пришлось придумать, будто я попросила найти редкую кожу для новой плетки – вот Отика и ищет и мешать и отвлекать и помогать ему не надо. Это первое, что пришло в голову. Постепенно догадываясь, что никакую кожу так долго искать при наличии анализатора невозможно он стал всё чаще спрашивать о пропавшем помощнике и все подозрительней хмурить брови. После обмена взглядами, когда Рону порядком надоело выяснять причину няниной обиды и обдумывать эту причину, он вдруг спросил: – А давай я щенка привезу. Хочешь?
– Его выгуливать надо, – засомневалась я в своем решении.
– А братья на что?
– Не до собаки, Рон. Если вернусь домой, его придется оставить здесь. Я буду скучать.
– Что значит «если»?
– Когда. Когда вернусь домой, – отмахнулась я и отвернулась к иллюминатору.
Лететь было недолго, господин как его там Идрук живет на границе пятого и шестого секторов. Второй аплан с вестниками летел следом и был виден из иллюминатора. Плавно снизившись и незаметно сбросив скорость под ночным умарским небом, подсвеченным снизу дневным светом улиц, апланчик свернул щупальца в колеса и неспеша покатился по дороге мимо трех- и двухуровневых домов, площадей, фонтана со светом и музыкой, в котором вода была теплой, отчего фонтан окутался легкой дымкой, ледяных фигур и горок, высоких и изящных зданий, построенных из камня.
– Меня просили поговорить с тобой…, – завел Рон.
– А ты хочешь?
– Нет. И не буду. Один не очень умный вестник с лишними зубами спросил, можно ли пригласить тебя на свидание.
– О, боги…
– Полностью согласен.
– Я знаю. Трое «незнакомцев» подкладывают любовные послание под дверь спальни, – наполовину солгала я, не договорив, что один как-то подкладывает послания на балкон. На закрытый.
Рон изменился в лице. Что-то округлилось, что-то отпало, лицо вытянулось, в глазах мелькнула злость. Сколько знаю мужчин, они крепко стоят на ногах – не дуются из-за каждой мелочи, как моя няня, ну уж если появился вот этот недобрый блеск в глазах – будут действовать. И дело не в том, что я мало знаю и помню Рона на Риспе – его доброй натуре не свойственны такие преображения, это точно. Это любая сэвилья с самой спящей интуицией скажет.
– Это просто о любви, ничего такого …, – промямлила я, почему-то оправдываясь.
– Какаго такого, Эл? Ты только прошла Порог уже выстроились…
– Не стоит беспокоиться. Я не ответила ни на одно письмо – попишут, да перестанут.
– Я не буду беспокоиться. Найду всех писак и оторву им писаки.
Приняв это «взвешенное», «деликатное» решение, Рон глубоко выдохнул и с облегчением и радостью от принятого решения попытался улыбнуться. Получилось скверно. Какой у меня ревнивй братец. Аплан ехал все медленней. Завернув за угол здания, в котором на первом уровне распологался пункт общего питания с названием «Мыслелов», мы проехали мимо какой-то площади, где стояли чуть более высокие здания, крыши которых напоминали высокие шапки. На площади вокруг двух уличных музыкантов собралось много потомков. Музыканты были людьми, поэтому смело пританцовывали под собственную музыку. На них были белые комбинезоны, расшитые красными нитками. Первый дул в какую-то палочку и бегал по ней пальцами, второй тряс круг с колокольчиками и открывал рот … видимо, пел. Саму музыку мы не слышали, так как проехали далековато от них. Вокруг музыкантов собрались зрители. Лица слушавших музыку потомков выражали крайнее удовольствие, их словно искупали в неге и обмотали наслаждением. Лицо расслаблено, взгляд отстраненный, «направленный» в себя, радужная оболочка насыщенно-зеленого цвета.
Наш аплан остановился на следующей площади, несколько отличавшейся от предыдущей архитектурой. Здания вокруг площади еще выше, вытянутей, крыши в форме конусов и повсюду колокола и колькольчики. Три больших колокола с мой рост и уйма колоколов меньшего размера под крышей одного из зданий под управлением потомка, который дергал за привязанные к ним веревочки, повторяли простенький ритм. Если попробовать перенести музыку на слова, то получится «Динь-дон-динь-дон, трилилили, перезвон». Изображение колокола было на вывеске места общего питания с надписью «Колокольня». Возле зданий стоят деревянные стойки с подвешенными на них колокольчиками. Представляю, что тут происходит в ветряную погоду, вся площадь звенит, если только здания специально не построены выше трехуровневых домов, чтобы защитить уши здешних жителей. На площаде было много и потомков, и людей, и даже мелькали темные головки риспийцев. Посреди площади на бархатно-синей сцене глашатаи созывали…подойти. Из-за звонов колококолов мы почти ничего не слышали, только играющая у сцены легкая, игривая музыка, давала понять, что событие предстоит веселое. На выходе апланчик забавно вытянул щупалецу и получив монетку, плавно взлетел вверх на следующий заказ.
Забыв про обиды, Молис подхватила меня под руку и уверенно направилась к двери возле «Колокольни». Окна вожделенного оценщика были задернуты красной гардиной, поэтому увидеть, что происходит внутри было невозможно. Во мне екнуло беспокойство. Глядя на Молис, понимаешь, что ею сейчас очень легко манипулировать.
– Ты уверена в порядочности это потомка? Ты у него уже была?
– Да, да, все нормально, – отмахнулась от моих сомнений Молис с горящими от нетерпения глазами.
Молис подергала за висящую возле двери веревочку с пышной кисточкой на конце, внутри послышался звон колокольчика. Дверь нам отворила человеческая женщина в синем платье и синей косынке и белом аккуратном фратуке. Она сдержанно улыбнулась и сказала:
– Проходите, госпожи. Господин Идрук Громдинуэриуз ждет вас в библиотеке.
Она выговорила его имя без запинки, приняла нашу верхнюю одежду и повела по широкому коридору с прозрачными стенами. На Умаре принято несколько вежливых форм обращения: «госпожа Анэлия», «госпожа Форст», «госпожа Анэлия Форст» являются равнозначными формами обращения, поэтому если мне придется обращаться к оценщику, то это будет «Господин Идрук» и никак иначе. Теперь понимаю, почему возможны разные формы обращения: без предварительной подготовки некоторые имена полностью не выговоришь. Не став ждать приглашения Рон шагнул вперед, огляделся, сделал шаг назад и покрутил пальцем в воздухе, велев вестникам взять здание под наблюдение со всех сторон. Войдя в здание мы очутились в широком коридоре с прозрачными стенами. Справа за стеклом работали четверо ювелиров. Все четверо мужчины. В комнате четыре внушительного вида стола с резными ножками и массивными столешницами, на которых лежат разного рода инструменты: молоточки разных размеров, шило, длинные иглы с крючечками и без, баночки с жидкостями и порошками, ручной аппарат для резки и шлифовки и прочее, чему я не знала ни названия, ни определения. У окна стояло несколько шкафов по высоте чуть ниже меня с выдвижными ящичками, посередине комнаты с пола до потолка чуть вибрирует мерцающий столб зеленоватого света. При нас один из мастеров засунул туда кольцо с синим крупным камнем, и пару секунд спустя забрал оттуда два одинаковых кольца. Эта светящаяся штуковина штампует изделия по образцу?! Мастер положил оба изделия на ладонь и любуясь, замер с таким же выражением лица, какое было у потомков слушающих уличных музыкантов.
Левая стена была зашторена красной гардиной. Помощница господина Идрука одернула фратук, пригладила его руками, и только тогда постучалась в дверь, ведущую в эту закрытую от постороннего взгляда гардинами комнату, и громко сказала: – К вам посетители, господин.
– Проси, – послышался из-за двери чуть осипший мужской голос.
Библиотека и по совместительству кабинет и рабочее место оценщика почти полностью повторяла мастерскую, светящаяся штуковина стояла в углу, а стол был только один. Книжные полки тянулись от пола до потолка и были уставлены книгами, свитками, шкатулками и небольшими фигурками. Лицо господина Идрука иссохшееся, как старая бумага. Кожа от времени лет сравнивых с множеством человеческих жизней приобрело желтоватый оттенок, взгляд внимательный, спокойный и слегка раздраженный, будто его оторвало от очень увлекательного занятия не очень интересное, обязывающее прежними договоренностями дело. Несмотря на солидность прожитого дряхлым он не казался – умственный труд, в купе с любимым делом поддерживали в нем ту деятельную молодость, которые многие более молодые потомки, да риспийцы променяли на лень. Смутно глядя на Молис он пытался вспомнить зачем мог ее пригласить.
– Останься, пожалуйста, в коридоре, – шепнула я Рону.
– Хорошо, но если что – я тут.
– Договорились…как только начнет писать любовное письмо, свистну.
– Ха-ха, очень смешно, – буркнул Рон.
Перед господином Идруком лежала большая книга, в которой он что-то писал черной, блестящей палочкой. Книга навроде той, что есть у матушки Рои в имении, куда она каждые два дня вносит остатки провизии на кухне.
– Вы не одна, – тоном неприятного удивления спросил господин Идрук и уставился на выглядывающую из проема широкую мордашку Рона. Рон оценивающе оглядел библиотеку и также оценивающе глянул на оценщика.
– Проходите, уважаемый, – с иронией сказал Идрук.
– Когда надо, тогда и зайду, – фыркнул Рон и показался весь в проеме.
– У вас хамоватый охранник, Молис. После таких чего-нибудь да не досчитаешься. Выпроводим-ка мы его, – хмуро сказал Идрук, постучал палочкой по столу и потянулся к чему-то под столом.Наверное, к кпопке или другому сигнальному устройству.
– Нет, он не охранник. Это – Рони Уэарз – член совета Риспы сопровождает ясную вестницу Анэлию Форст. Какое недоразумие…Аааа…, – расстроено протянула няня, умоляюще глядя на меня.
Господин Идрук вздрогнул и уставился на меня, будто до того и не замечал и не видел. Он выдохнул, губы вздрогнули в улыбке, палочка для письма упала на пол и покатилась. Потом он встал и подошел к нам, не сводя с меня потрясенного взгляда.
– Дорогая Молис, о подобных визитах надо предупреждать заранее. Я бы сам вышел и встретил вас. Ясная. Моё почтение и огромная благодарность за визит, – он приложил правую руку к сердцу и чуть склонился, что на Умаре считается извинением и сочтя этого недостаточным произнес вслух: мои извинения.
Уже зная, как эта раса не любит извиняться, я ответила: – Все в порядке.
– Как я сразу не признал. Взгляд замылился у дурака, – и указал взглядом на что-то позади меня.
На стене висела картина Розсской Альмахатери на поле из желтых тюльпанов. Она изображена в пол оборота, будто обернулась, когда кто-то позвал, одета богиня в легкое светлое платье, так что хорошо виден сосок на груди, прелестное женское плечико, стройные ножки и упругие ягодицы. Кудрявые волосы ниспадают с плеч. Но художнику удалось передать главное – не только красоту и женственность физического воплощения – удивительную нежность и мягкость, окружающую ее необыкновенным сиянием. «Пройди рядом. Пройди рядом, напои мое сердце любовью стирающая тоску повелительница. И много имен и будет мало, потому что имен твоих нет границ, приносящая легкость моему бытию и когда о думаю о тебе, я вспоминаю о смысле всего твоего замысла – о любви, моя ясная Альмахатери». Все имевшие счастье видеть или чувствовать пристствие Альмахатери говорят о внутренней наполненности, которая посетила их в эти моменты, будто раньше были чем-то сломанным или не полным.
На картине далеко впереди видно поселение. История гласит: в первую эпоху Риспы, когда мир был молод и дышал свежестью, Альмахатери в физическом воплощение вошла в поселение Розсска, на дороге, по ее следам вырастали тюльпаны – любимый цветок и символ Альмахатери, поселение сияло, сияли лица риспийцев, чувствующих накрывающую волну любви и счастья. Они улыбались, тихо пели и шли за ней. Пройдя сквозь поселение, у последних домов она превраилась в камень, так там до сих и пор и стоит застывшая богиня многажды перерисованная художниками и вылепленная скульпторами. Пересаженные к статуе тюльпаны никогда не завидяют. Я похожа на розсскую Альмахатери, как говорят «точь-в-точь». Ну что ж: сходно имеется. Я не первая такая вестница и не последняя. В разных эпохах, в разное время ни Риспе жили вестницы, похожие на розсскую Альмахатери «точь-в-точь». После достижения Порога Коруны главного капища отвели меня в одно из тайных хранилищ близ капища– они те еще любители что-нибудь откопать, обустроить и сделать тайным, возможно, это одна из причин почему исчезло верное, действенное средство против яда небытии. В этом хранилище, на стенах висят портреты всех вестниц, рожденных с внешностью Розсской Альмахатери начиная с времен второй эпохи – такие вестницы рождались и раньше, но, до того времени никому в голову не приходилось рисовать с них портреты и хранить. Это один из так называемых архитипов Альмахатери. Есть еще семнадцать архитипов, когда либо Альмахатери появлялась в человеческом обличии, а потом рождались вестницы с такой внешностью, либо изображение появлялось на камне и никто не мог понять откуда оно взялось пока не рождалась девочка с такой внешность. Все восемьнадцать вариантов хороши. Это вроде шаблона и, вот порой, когда боги дают душе «одежду», вытаскивают любимый шаблон и заталкивают туда «начинку». Я видела эти портреты. Ощущение столь же жутковатое, сколь притягательное. Душа, воспитание, мысли, образ жизни накладывают отпечаток и вглядываясь и находя поразительную похожесть я все-таки замечала внешние различия, пусть и не существенные на взгляд корунов. Такие это педанты до крайности – портреты других архитипов смотреть не разрешили и опасаясь как бы я не начала настаивать, засуетились и начали спешить. Коруны заметили некоторые закономерности. Во-первых, никогда в одно время не живут две вестницы одного архитипа. То есть пока я жива, другая вестница с моей внешностью на Риспе не родится. Во-вторых, бывали длительные периоды, когда ни одного архитипа на личиках вестниц не было, а потом могли родиться одна за другой все восемнадцать и это ровно ни о чем не говорило. В-третьих, сам по себе архитип никаких особых достоинств или преимуществ не дает. Такого замечено не было. Поэтому я такая же вестница, как те двести двадцать, что остались на Риспе. И хвала богам. Как эта светящаяся штуковина штампует готовые изделия и нужные детали, так боги иногда достают любимые «игрушки». Но коруны были бы не корунами, если б не постарались найти закономерности – зря что ли заставляют вестниц тихо сидеть, позируя художнику, само собой тоже коруну. Они выдали предсказание для вестниц, рожденных с внешностью Розсской Альмахатери, которое задолго до того читал отец и хохотал. Он не хотел, чтобы я верила в судьбу и если уж мне все равно предстояло это услышать, решил подойти к вопросу основательно. Под вечерний стрекот кузнечиков мы читали истории четырех моих предшесвенниц так часто и так долго обсуждали, что я, со своей детской памятью, до сих пор помню: одна прожила долгую счастливую жизнь и погибла, утонув, когда бурная река утянула ее лодочку к водопадам, вторая жизнь прожила короткую и пропала без вести на Тарсе, третья снова прожила долгую и счастливую жизнь, сменила с десяток мужей и еще больше любовников и нарожала кучу детишек, а потом увлеклась театром и много играла и занималась уже чужими детьми, изучая с ними письмо, чтение, ставя спектакли. Она была еще молода, как ее шепотом начали называть жестокой из-за того, что двое отвергнутых вестников покончили с собой из-за этой красотки. Эта вестница кружила головы и однажды вихрь страстей погубил ее. И когда она вновь оказалась в любовном треугольнике, была убита ревнимым мужем. Тот клялся, что вышло все случайно, в порыве ревности ударил ее и не рассчитал силы. Это, конечно, не засчитали за оправдание и казнили через повешение. Четвертая была верна одному мужчине всю жизнь и счастлива в браке, жила уединенно и просто. Обожала лошадей, управляла маленьким имением и кстати всю жизнь прожила неподалеку от имения Красный тюльпан в поселении названной после смерти в ее честь. Увлекалась траволечением и поговаривали, что ее руки и без помощи растений исцеляют. Погибла, упав с лошади.
В тайном хранилище капища не было ни одного третьего портрета вестницы с внешностью Розсской Альмахатери: первый писали после достижения Порога, второй в рассвете сил, третий, как только волосы тронет седина. Ни одна из них не дожила до спокойной старости и не умерла естественной смертью. Таково и было предсказание корунов: прожить жизнь без старости, умереть от чужой воли или стечения обстоятельств, не принять красный во всем, разрывающая тройка судьбы. Не очень обнадеживает. Отец не верил или не хотел верить. «Кроме воли богов и судьбы, есть – ты. Всегда помни об этом: ты – есть свободная и вечная душа, со своей собственной силой. Все вычеркивай и живи без всего этого груза чужих жизней. По твоей жизни изменятся все предсказания», – говорил он.
– Откуда у вас эта картина?, – спросила я.
– Ваш отец подарил. Он бывало кое-что заказывал у меня.
– Что и кому?, – строго спросила я.
– Госпожа, моё имя обещает анонимность. К тому же – заказчики не очень разговорчивы, платят и говорят что хотят и к какому числу.
– Ну что ж, господин Идрук, – строго сказала я, – когда отказываешь вестнице, надо быть готовым с чем-то распрощаться.
Молис испуганно прижала к груди папку с рисунками. А вот господин Идрук испуганным не выглядел – скорее, чуток озадаченным.Надо полагать ему приходилось слышать угрозы от взбешенных мужей и ревнивых любовниц, которые врывались в его обитище прекрасного и желали знать для кого милый или милая заказали вот это украшение. Не зря же имеется система защиты и выдворения назойливых посетителей. Но выставить вестницу за дверь невозможно. Скандал поднимется до совета и позволят ему потом работать, по крайней мере, в этом секторе большой вопрос, потому что в свое время по условиям соглашения империй, вестница имеет на Умаре очень широкие свободы – почти такие же как дома на Риспе. Поэтому их очень мягко и деликатно сюда и не приглашают,отделываясь дорогими подарками и наилучшими пожеланиями. Мне к большому удивлению разрешили прилететь – признаться сама не ожидала – отправила послание второму сокровищу Умара и неожиданно получила приглашение. Рони положит на стол голову господина Идрука и никто ничего сделать не сможет.
– Могу ли я надеяться, что это останется между нами?, – деловито спросил хозяин мастерской.
– Можете, – ответила я.
– Мы сделаем выборки и пришлем в самом скором времени. Прошу, присаживайтесь.
Я как-то по натию обернулась на картину и ощутила волну леденящего холода, прошедшую сквозь всё тело. Смутное воспоминание из детства неясным ужасом всплыло, зашевелилось и обратно потонуло в болотах детской памяти. Чувство было таким сильным, что поплыло в глазах и руки похолодели. Я скоро отвернулась от картины и скорее догадалась, чем смогла разглядеть жест господина Идрука в сторону оттоманок, которым он предлагал нам сесть. Вошла его служанка. Идрук что-то говорил о риспийском чае, велел принести кормину совета стул и выполнить все его просьбы и пожелания. Колыбельная. Сквозь звуки этого мира дальним, морским шумом женский голос напевал колыбельную. До того нежную, проникновенную мелодию, что от нее становилось горько и щемило в груди. Я глубоко вдохнула и выдохнула и хвала богам наваждение схлынуло. Только руки остались замерзшими, как только с мороза. Задержавшиеся надолго снаружи вестники приходили с синеватыми руками и грели их у камина. Для меня это были новые ощущения и в купе со странной картиной было не разобрать что отчего похолодело.
– Я заказал риспийский чай специально с Риспы для таких гостей. Позволите угостить вас?, – довольно четко расслышала я голос господина Итрука.
– Да. Горячий, – ответила я.
Служанка ушла. Молис молчала, я прислушивала к ощущениям, пытаясь понять что же все-таки произошло, господин Идрук уставился на меня бархатно-зелеными глазами, изредка переводя взгляд на картину и находил это сходство и эту встречу чем-то удивительным. Он спокойно «проглотил» угрозу и, похоже, и вовсе забыл, тогда как мне было непривычно угрожать и более того – в тот момент я вполне серьезно готова была отдать приказ. И это тоже было новым ощущением. В отличие от своего отца я всегда считала себя нюней и тихоней и как бы не ненавидела потомков с их повелителем никогда не думала, что дело дойдет до кровопролития. Господин Идрук с самым серьезным видом принялся рассматривать папку с рисунками няни. Молис нетерпеливо поглядывала на него и ерзала на оттоманке от волнения. Полагаю от таких активных действий ягодицами на ткани останется плешь.
– Собственно, мы по делу, – сказала я, когда служанка разлила чай, поставила поднос с какими-то маленькими круглыми то ли пирожными то печеньями ярко-ядовитого цвета и по библиотеке поплыл знакомый аромат трав.
– А…да, – пробормотал оценщик и ускорился, – не годится, не годится. Не годится.
Когда в пятый раз было произнесено «не годится» мне стало горько за Молис. Зачем она так переживает из-за этого заказа? Наконец, он задержал взгляд на одном рисунке дольше обычного, повернул его к нам и спросил:
– Материалы?
– Изумруды с серебром.
Он отложил этот рисунок в сторону, прошелся по остальным с вердиктом «не годится» и снова вернулся к отложенному рисунку, на котором была изображена бабочка-брошь.
– Молис, в ваших работах чувствуется желание подражать традициям потомков, а еще вы везде толкает слишком много камней камней. На Риспе для вестниц и своих любимых камни обрабатывали только драгэти-скровища,– это, конечно, понятно, – он сделал поклон в мою сторону и продолжил, – вы плохо слушали. Я жду прелестного риспийского примитивизма. Не пугайтесь этого слова: простые вещи от которых невозможно оторвать глаз: уникальная энергетика, очарование простых линий завораживает…работайте, работайте. Для полноценной риспийской коллекции у меня маловато материала.Вот, посмотрите, – с этими слова он подошел к книжным полкам, достал папку и положил перед няней, – другой риспийский художник верно понимает задачу: нужна грубость с которой опытные кузнецы делали всякие «безделушки» на продажу или для риспиек. Простота. Работа с металлами, и тут можно добавить проработку, чтобы подчеркнуть дух самой Риспы. А теперь простите мое любопытство: на лице вашей спутницы знак вестницы, я верно понимаю?
Риспийцы украшают свое тело росписью. Краски обычно берутся естественные и быстро смывающиеся, немного светлее естественного телесного цвета, так чтобы сильно не выделялись, в моем случае – светло-коричневый. В праздник это может быть золотистый цвет или даже красный, зеленый. Риспийки могут изрисовать и лицо, и руки, и ноги, и все тело и одеть поверх полупрозрачную тунику. Сколько себя помню мне всегда разрисовывали лоб и виски или только один висок. Рисунок был привычный и я уже сама после пробуждения быстрыми и выверенными движениями наношу на левый висок семь капель, соединенные извилистой линией в центре, на лбу несколько полукругов – семь, четырнадцать или двадцать один и семь точек под ними – по числу родов вестников. Это знаки вестничества, хотя далеко необязательные – здесь на Умаре никто из вестников этими отличиями не пользуется, да и на Риспе чаще всего рисовали сэвильи. Другие домочадцы и соседи использовали иные рисунки: круги – знак близости к природе, волны – любовь к морю, изогнутые линии разной длины – просьба к судьбе и богам даровать удачу (самый распространённый рисунок), цветы – знак красоты и, отдельно, тюльпан – цветок Альмахатери, он довольно часто встречается как на женщинах, так и на мужчинах – знак любви к своей богине. Помимо общих знаков вестничества, вестники наносят на виски и плечи рисунок цепи или клетки, как клятву одать свою свободу и жизнь выполнению долга – защиты миров Альмахатери. Но они не любят возиться каждый день, поэтому используют другую технику нанесения и более стойкие краски. У моряков Тарса тоже есть свои отличия, которые мне видеть не доводилось, только слышать.
– Откуда вы так хорошо разбираетесь в росписи тела?, – спросила я.
– Один мой хороший друг, художественный критик имел беседу об интересующих его предметах с владыкой Риспы и получил разрешение посетить ваш мир. После этого он составил для экспертов справочное пособие. Я бы и сам желал углубить свои знания, но стою двадцать пятым в резервном списке. Культурный связи с вашей империей еще не сформированы, что подогревает интерес. Многие потомки просят что-нибудь риспийское. Я продаю им броши-тюльпаны, это выгодно, но скоро они попросят чего-нибудь особенного. Госпожа, окажите любезность: расскажите о вестницах, я слышал много противоречивого: от образа суровой воительницы до милой, кроткой благодетельницы. Кто же такая вестница?
«Вот закрутил, самой бы хотелось знать», – подумала я.
– Культурные не сформированы, зато другие очень даже сформированы, – прошептала я , встала и подошла к окну и одернула гардину на оживленную, колокольную улицу. Народу на площади прибывало. Уличный мзыкант играл на чем-то, похожем на скрипку, рядом изящно танцевала сэвилья в легком красном платьице и красной маске, уличные продавцы разложили столы и доставали товары – шкатулки, зеркала, расчески, фигурки, игрушки, подвезли свежий риспийский хлеб и приятный запах выпечки созывал посетителей в «Колокольню», а для тех, кто не очень носаст хозяин поставил перед входом стойку с одним только словом: «свежатина». На риспийский манер грубовато, будто чуть ранее торговали чем-то противоложным свежатине, но раз уж так заведено – спорить не стану. Похоже намечающееся представление будет более серьезным, чем пара-тройка артистов, зрители прибывают и прибывают, апланчики только и успевают высаживать пассажиров и взлетать в воздух. Не думала, что так скоро представится случай сбежать. Лучше и не придумать, единственный минус в том, что сейчас светло, но надо попробовать – надо отработать побег. Вот прямо сейчас можно открыть окно, выпрыгнуть и затеряться в толпе, но лучше обойтись без свидетелей. Сокровища Умара последуют за мной куда угодно и оторваться от них будет также тяжело, как от собственной тени. Надо немного потянуть время: наплести что-нибудь оценщику и дождаться представления, а там уже посмотрим кто на что способен.
– Ну так слушайте. Я расскажу печальную историю, как из грозных богинь мы превратились в нежных созданий, которым даже о костюмах не дают договориться. Нас объявили беспомощными.
– Богинь, – с плохо скрываемой, исключительно мужской иронией шепнул господин Идрук. Именно таким тоном мой дорогой друг детства Дэни произносил «еда». Матушка Роя считала, что он недоедает: высокий, худощавого телосложения, с вытянутым лицом, на котором выпирали скулы он прилетал в имение и матушка Роя каждый час приносила ему то пирог, то жареную рыбку, то еще что-нибудь. Не помогало даже верное в детстве средство спрятаться на верхнем уровне чердака. Найдет и будет стоять пока не попробует хотя бы кусочек. Я обернулась и смерили шептуна холодным взглядом, под которым он прижал голову и наклонил в бок и потупил взгляд в пол. Еще раз перебьет меня, прикажу отрезать язык, – подумала я, и даже представила, как это будет выглядеть и похолодела от собственной мысли. Отчего-то на Умаре во мне просыпается жестокость.
– На Риспе две главные книги, подаренные Альмахатери вестникам – Первая и Главная, – тут я немного запнулась и вздохнула, о Первой книге даже вспоминать тяжело – она была украдена моим прямым предком Турриеном Форстом, как и сердца Альмахатери, учинив при этом на Риспе много бед. За злодеяния Турриена в приступе гнев вестники и вырезали почти всех уже тогда немногочисленных Форстов, – в Главной книге кратко описана последняя жизнь Альмахатери в физическом воплощении, рассказано об устройстве ее миров и описаны наделенные силой артефакты, которые в некоторых разделах называются одним словом – светочи.
– Я буду говорить только то, что вам можно знать и уже большей частью известно потомкам. Пройдя долгий путь перевоплощений, Альмахатери родилась в жестоком мире. Своих родителей она не знала, была куплена еще ребенком и отправлена помогать – сейчас бы сказали на кухню, где за нерасторопность маленькую, мечтательную девочку били и кухарка, и хозяева. За одну из провинностей ей так разодрали ухо, что оно загнило и, чтоб не потерять ценного работника, ухо отрезали без всякого облегчающего состояния средства, а потом бросили в подвал, где мучаясь от боли и несправдливости, забытая всеми, безропотная, маленькая она придумала свои идеальные миры. Муки ее продолжались долго, жизнь при хозяевах становилась все тяжелей и она сбежала и бежала пока была способна бежать, стараясь прятать следы. А потом долго блуждала по холодному болоту, искусанная паразитами с незаживающими язвами на ногах и когда уже смерть обещала облегчение, ее нашел Леон. Он был не богат и не беден – в доме была работа и еда. Леон вылечил ее, выходил, а когда, привязавшаяся к нему девочка подросла, они стали жить, как мужчина и женщина и прожили в этом безрадостном мире вопреки всему долгую жизнь, родив двадцать одного ребенка. Они очень любили друг друга. И в засохшей луже и в бесконечном океане, и в солнечном дне и глубокой ночи, и молодости и старости, при недуге и цветении, в ледяном холоде и пепле жары не найдется другой правды кроме любви. О своей смерти она пишет коротко: пришло время. Время пришло и дух покинул тело и должен был продолжить свой путь, только так остро, по-настоящему жила эта душа, что стала чем-то гораздо большим. Стала монукени-богом для нас и для вас и тогда ее давняя мечта сбылась. Она создала миры, где есть избавление от всякой тьмы. По крайней мере, такое избавление было. По числу рожденных детей был создан двадцать один мир – двадцать одна планета, похожая друг на друга куда больше, чем похожи близнецы.Если в одном месте росла травинка, значит в этом же самом месте в двадцати других мирах росла ровно такая же травинка, бегали одни и те же животные, возвышались одни и те же горы, одинаковые до последнего камня, в морях плескалось ровное количество воды и рыбы, на дне лежало одинаковое количество песка и каждая песчинка была похожа на такую же в других двадцати мирах, летало равное количество птиц, и ползало насекомых, если б кто взялся посчитать – было одинаковое количество, на плодородных почвах росло одинаковое количество деревьев и трав – самых лучших, найденных в бесконечных мирах и избавляющих от голода и нужды в тяжелом труде. И не было там хищников, только падальщикам позволила Альмахатери быть. Всё это было ровно на миг. Ровно миг двадцать один мир был одинаков. Одинаков под разными небесами, в разных вселенных, разнесенных друг от друга на невероятно далекие расстояние и соединенные друг с другом только через Проходы. А потом она поселила в своих мирах риспийцев и подарила им свободу второго обличия и они стали единственным хищником в ее мирах.
Покинутый ею мир, мир последнего физического перерождения от пережитых перевоплощений, когда она стала больше, чем просто душей тоже изменился. Далекая, мифическая Шанезия – уцелела ли она после такого преображения не ясно. Сказано, что Шанезия претерпела изменения и, видимо, не в лучшую сторону, раз она забрала оттуда всех своих детей и перенесла на Риспу. Там они не могли жить в прежнем облике шанезийцев и поэтому получили защиту, позволявшую им жить полной жизнью среди риспийцев. Каждый ее ребенок стал родоначальником рода вестником и это были первые вестники. И Она сказала: «Не для жизни вас сюда привела». Не для жизни. Задача вестничества защитить миры Альмахатери от всякой тьмы и всякого зла и уберечь риспийцев. «Поэтому оденьте черное под светом звезд посеребренное, чтобы вас видели и узнавали. Вставайте утром, принимайте этот день как последний. Дети мои. Помние каждый миг, вдыхайте его, чтобы запомнить благоухание садов с благодарностью. Через этот путь ваши души ждали освобождения, заслужили пройти его и вернуться снова и снова». Пока дети Альмахатери были живы двадцать один мир были связаны Проходами, чтобы они могли общаться между собой. Когда ушел из жизни последний, ее кровный ребенок – Проходы закрылись. Риспе досталось три одинаковых мира – сама Риспа, Флуоция и Тарс. Всего три мира для семи родов вестников. Правда есть записи, что шустрые Уэарзы умудрились остаться и в закрытых мирах. В Книге было дописано: оставшие восемнадцать миров были поделены поровну – по девять миров и тоже закрыты между собой. В общем смысле сейчас есть три взамосвязанных мира Альмахатери под названиями Риспа, Флуоция и Тарс, девять взаимосвязанных миров, половину названий которых в тайне хранят коруны, а половину и они не знают и еще девять взаимосвязанных миров, где известно только название одного из миров. И эти три мира, поделенные на три-девять-девять никак, никогда не должны пересечься, вестники этих миров никогда не должны встретиться,потому что если появятся Проходы первой эпохи, это будет означать крах ее миров – придет зло, с которым справиться ни вестники, ни она не смогли.
Тем временем представление на площади колокольчиков началось. В центре сцены стояла круглая кабинка, откуда артисты выходили и куда заходили сменить сценический наряд и чтобы кабина не мешала слышать и видеть их, держались ближе к краю сцены и то и дело передвигались по ней. Наряды у вышедших на сцены комедиантов яркие, напыщенные, на головах одеты сценические головы то ли из папье-маше, то ли из другого материала. Головы гротескно большие по отношению к нормальным размерам и к костюмах. Удивительно, как им удавалось громко говорить, так что слышала вся площадь, да еще подыгрывала музыка. Трое мужчин и две женщин читали по ролям какую-то пьесу в стихах. До меня, через закрытые окна при общем гуле собирающейся толпы долетали лишь отдельные слова. Потомки прилетали на апланах, выходили посмотреть представление из домов, доходили пешком, выныривая со смежных улиц, некоторые покупали маски, которые тут же продавал предприимчивый устроитель представления.
Господин Идрук принес мой чай, и, решив как-то получить продолжение рассказа, сказал:
– Риспийцам еще повезло. Вы знаете поучительную историю горенианцев – это ожидает все расы хилами. Пока боги молоды и полны творческого и созидательного азарта, пока нуждаются в подпитке жизни, как мы ее понимаем – они поддерживают силу сокровищ, нашу способность к перевоплощению и продолжительность жизни. У горенианцев осталось всего одно сокровище – Дила Горенианская и больше не будет. Они чаще болеют, все реже перевоплощаются и говорят, что дается это им все тяжелей. Постепенно будет уменьшаться продолжительность жизни, пока, наконец, не переедут в Умар-Уот, окончательно превратившись в людей. Откуда взяли, туда и вернут. Многие ясные умы моей расы ищут ответ: что происходит с монукени, пережившим долгую, бесконечно-долгую жизнь. Передвигаясь среди миров, познав суть и знания великой геометрии, научившись создавать живое и ловить души? «Ловцы душ» – так мы зовем Вирога и его вечных спутников. Склоняясь перед недосягаемой их понимаю энергии души они нежно приманивают этих «светлячков» и как бережливые хозяева несут в свои владения очень осторожно. Некоторые уверены,что после созидательной жизни, монукени погружаются в бесконечный, разъедающий сон, равносильный смерти, другие говорят – хилами растворяются в мирах, становясь частью мирового разума, подпитывая общий эргрегор разума, другие …другие верят, что они уходят на службу создателя душ. Ведь кто- то рождает души, раз монукени могут только ловить их.
– Любопытно, но далеко от темы, – сказала я, не поняв половину сказанного. Вернее – мне потребуется время, чтобы всё это обдумать и осознать, когда как теперь мои мысли текли в совсем другом направлении.
– Взяв души своих детей под заботливое крылышко, Альмахатери наградила их способностями: оставаться при ней, помогать, быть богами наравне с ней.
–А что же Леон? Любимый муж? Почему среди женского сомна богов нет мужских имен?, – не удержался оценщик, которому, видимо, из мужской солидарности немного свербит и неприятно ноет.
–Есть мнение, что они погибли вместе, приняв одинаковую смерть. Поэтому вернувшись после всех свершений, она нашла только детей, а Леон пропал. И она искали его среди душ, искали среди живых и не нашла. Он родился в другом месте, в совершенно другом мире. Она писала о своей тоске, не утратив женского начала и любви. С начала времен на Риспе существовало семь родов вестников, берущих свое начало от детей Альмахатери: это Саджоэ – от Саджи, Уэарзы – от Уэрии, Форсты – от Форины, Тринити – от Тринии, Уэникири – от Уэникирии, Паблини от Балины и Гроузы от Грасии. В настоящий момент на Риспе осталось пять родов, если, конечно, считать мое существование за полноценный род. В результате междоусобных войн первыми из хроник исчезли Паблини, затем Гроузы. Если разбираться исчезло только название рода: они просто растворились среди более плодовитых собратьев. Хотя есть еще одна причина – во времена второй и третьей эпохи наши плодовитые братья нарожали столько не записанных как вестников мальчиков, что обнаружив у себя признаки вестничества, подросшие дети сами приходили к корунам или были приведены родственниками – их записывали в Уэарзы и Тринити. Саджоэ считали и по сей поры считают Саджи – старшим ребенком Альмахатери, на этой почве выросла гордыня, просто так к себе вестника не запишут, Форсты – вроде аристократии и всегда держались как-то обособленно, новичкам будет сложно ужиться и принять вестничество с таким семейством, Паблини и Гроузы очень долго делили территории на Флуоции. Коруны не стали подпитывать никакую из сторон после битвы между ними, когда брат пошел на брата. И эти кровопролитные битвы периодически вспыхивали и затихали. Те из Гроузов и Паблини, кто не хотел участвовать в братоубийственной войне примыкали к более миролюбимым братьям и меняли имена, таким образом отказываясь от всяких притязаний. Последний из Паблини написал известную книгу-исповедь, где есть такие строки: «Судьба на нашем примере показала, каким вестник быть не должен. Пусть это станет уроком для всего вестничества. Невозможно найти и обрести что-то через кровь, кроме вымирания и гибели». Кроме этих семи родов, есть список имен других детей Альмахатери, среди которых есть три имени, которые могут принадлежать, как мальчику, так и девочке, и два исключительно мужских имени. Этих имен нет в списке почитаемых на Риспе, но они есть с списке других имен, в других мирах Альмахатери.
– Так как же вестница стала выше всего?, – с горячим от любопытства взглядом шепнул Итрук.
– В Главной книге сказано: Нет ничего выше вестницы в мирах моих.
– Всего одна фраза…почему не вестники… можно оспорить – ничто – это ведь ни никто, – пробормотал господин Идрук, так что я чуть не подавилась чаем, прожгла его взглядом и пошла на него, а он стал отступать.
– Возможно ли потомку с рыбьими мозгами оценщика сомневаться в решении бога, если даже вестники, отдавая свои жизни на служение и смерть, никогда не ставили ни единое слово под сомнение?
– О, простите мою грубость, просто это так непривычно…
Отдышавшись и подавив желание позвать Рона, чтобы тот объяснил, что нельзя лезть в дела вестничества уже на понятном, мужском языке, я ответила: – Вы путаете со своей историей, вестники никогда не были рабами.
– Вероятно, так.
– В первую эпоху вестниц рождалось также много, как мальчиков. И тогда, и по сегодняшего день вестницы до достижения Порога имеют право войти в главное капище. Там два входа – для драгэти и для вестниц, и перед этой развилкой сидят коруны-хранители (отец называл их старыми пердунами с длинными бородами и колкими языками, что недалеко от истины. От уединенного образа жизни их манера общения весьма специфична). Коруны редко видели, как вестницы входят в капище. Маленьких вестниц можно было не приводить в капище – они исчезали из колыбели, в саду, вдруг испарялись прямо на глазах изумленных нянь, пропадали во время прогулки, завтрака, во время купания и вообще в любой момент Альмахатери могла забрать их на время в капище и также внезапно вернуть. В капище маленькие девочки могли получить всё, что хотели, о чем мечтали и о чем мечтать не могли. Но они редко о чем просят, потому что там есть любовь. Много любви – любовью пропитан сам воздух, каждый взгляд и каждое мгновение в присутствии безусловной любви делает всё остальное не нужным. Мы все приходим в эти миры обласканные любовью и принимающие и требующие ее, поэтому дети ждут ее от нас, как должное.
–А нектар? В капище ведь вестницы едят нечто особенно с названием «нектар»?
– Да. Нектар. Утоляет и жажду и голод и всё что хочешь утоляет, правда после него обычная еда в рот не лезет. Сначала дают понемногу воду и только дней через десять – немного ягод. В усвоении нектара нутро не принимает участие. Они берут нектар руками и подносят ко рту и он растворяется на языке, тает, словно пыльца. Поэтому вестники целуют наши руки и прикладывают ко лбу. Эти руки никогда не постареют, даже если лицо покроют морщинки, волосы побелеют, руки останутся вечно молодыми. В первую эпоху вестницы обходились без мужской любви, не знали родовых мук. Они летели на кивриках или скакали на лошадях и налетали на провинившихся справедливым возмездием. И когда Паблики и Гроузы затевали первые ссоры, вестницы окружали место боя и хлестали братцев плетками, пропитанными специальным раствором. Раны вызывали нестерпимый зуд на целые годы, так что забывались всякие дрязги. Воры, убийцы, драчуны, насильники – всем доставалось по заслугам. Решения по управлению мирами Альмахатери принимались только вестницами в Гружно и среди них не было ни ссор, ни разлада. Такой порядок гармонично сохранялся всю первую эпоху.
– А…, – начал было Идрук.
– Сейчас расскажу. Вестницы любили только сэвилий и умирали бездетными, зато наши братья, в которых тоже кровь Альмахатери, охотно пополняли ряды вестничества. Вынашивая ребенка риспийки молились богам, чтобы родился мальчик. Девочек забирали сразу после рождения и видели их разве что отцы и то редко. К небесам неслись материнские проклятия и боги услышали: вестниц стало рождаться всё меньше и меньше, в то время как риспийской крови в нас становилось всё больше и больше, всё больше мы становились похожи на риспиек. Любопытство, любовь, желание – чтобы не двигало первой вестницей родившей ребенка, на этом первая эпоха закончилась. С материнским инстинктом, правда, не задалось. К ее величайшему разочарованию родился мальчик и она отдала его на воспитанию отцу. Так вестницы поступали и во второй эпохе: сами воспитывали только девочек.
На улице загремела риспийская веселая полька. Чтение стихов закончилось и на сцене отплясывали четыре риспийки в масках, музыка играла в живую – где находились музыканты оставалось только догадываться, потому что из окна их было не видно. Зрители стояли с зелеными глазами, заворожено, неотрывно любуясь всё еще необычным на Умаре представлением, некоторые похлопывали в такт и свистели. Осипшим голосом устроитель представления кричал: – Маски! Маски! Покупаем маски!, – и трое нанятых потомков бегали среди зрителей и продавали или принимали заказ на какую-то конкретную маску и глядя на их суетливость можно было подумать, что маски-то вовсе не дешевые, и составляют приличную сумму по итогам. Еще зрители передавали друг другу зеленые коробочки и складывали туда мелочь. Передача коробочек шла медленно: не отрываясь от сцены один медленно искал в карманах или в кошельке на поясе мелочь и медленно клал и медленно передавал другому. Этот другой на ощупь медленно брал коробочку и медленно тянул к себе и так по кругу. Сейчас что ли? Пора? Или выждать немного?
– Риспийские танцоры! Горенианские шуты! «Ирилианская битва», – кричал осипшим устроитель в какую-то вытянутую штуковину, многократно усиливаюий его голос, – квартэль развлечений! Не скупимся – для вас стараются лучшие из лучших!
Подогревая интерес потомков, он кричал, что ни где больше такого не увидеть, и, конечно же, лукавил. Ему надо было собрать больше денег – чем больше, тем лучше. На площади недалеко от моего дома каждые три-четыре дня проводится что-то подобное, правда длятся представления недолго. Квартэль? Квартэль – это какой-то временной промежуток. Система измерения времени на Умаре – настоящий камушек для вновь прибывших, об который можно «обломать зубки». Начать с того, что системы времени, а их несколько, берут свое начало с Норбы, где тоже существует несколько планет, связанных Проходом и на каждой такой планете свой цикл оборота планеты вокруг оси и соответственно своя мера времени. На Умаре была создана система времени вроде риспийской с секундами, минутами, часом, только названия иные и секунда чуть длиннее нашей секунды, но среди обычных потомков она не прижилась – пользуются ей в основном военные. Соотнося прежние системы с растором, выходцы с Норбы подстраиваются и по привычке пользуются старыми измерениями. Квартэль на риспийский пересчет где-то около трех часов, так что можно подождать – самые яркие выступления впереди. Я продолжила свой рассказ.
– Пытаясь исправить положение, вестницы давали матерям нектар из капища и не понимали, почему эти глупые сэвильи умоляют, рыдают, бегут в след и отказываются от нектара, а кто принимал нектар чувствовал облегчение своей тоски по дочери, но, как оказалось, не надолго. Почему они плачут? Отчего заламывают руки? Ведь их ребенку выпала удивительная судьба, – не понимали вестницы и, чтобы избежать этих тяжелых моментов, крали девочек, когда матери забывались сном. Бывало риспийки сбегали и рожали тайно, уходили к диким и нянчили дочек в бескрайних, не проходимых лесах Риспы. Да, там их было не найти, не отыскать. Только это тоже не помогало – Альмахатери забирала девочек в капище – от нее не скрыться, а там уж рано или поздно, через других детей, узнавали про маленьких ясных. Ни одна мать второй эпохи не вырастила дочь, рожденную от вестника.
– Жестоко…, – прошептал господин оценщик.
Я вздохнула, терпеливо подавляя желания позвать Рона. В который уже раз.
– Упаси вас боги, так в приличном обществе сказать, – поучительно парировала я, – нельзя обсуждать решения вестниц: они этих детей на самую вершину вестничества возносили, а у вас на Норбе, говорят, рабов на вес продавали. Чувствуете разницу?
Господин Идрук на манер потомков пожал плечами: это как если бы вестник захотел пожать плечами, но в начале процесса передумал.
– Стоит только начаться, и можно сказать – началось. У вестниц начали рождаться дети и всё могло бы обойтись, как однажды – да, однажды – одна из них оставила сына себе. Посмотрела в его глазки, прижала к груди и никому не отдала. Во вторую эпоху среди вестников появились сыновья ясных, а потом братья с которыми росли маленькие ясные и стало невозможно решать конфликты между вестниками прежним образом: у одной там сын, у другой брат. Пусть разбираются сами. Про чистоту крови и про то, что вы презрительно называете инцест я рассказывать не буду. Опустим эту главу. И хотя в третью эпоху вестницы позволили матерям выкармливать дочерей и после остаться при них няньками – то ли дело было не в этом, то ли уже не помогло. Девочек рождалось очень мало. Фактически мы уступили свою власть любимым братьям, чего они долго ждали и чему были рады. Формально оставаясь выше всего, что есть в мирах Альмахатери – управление мирами перешло в мужские руки. Всё менялось. И миры менялись тоже – будучи в начале времен совершенно одинаковыми, небо над ними было разное: Риспа пережила несколько землетрясений, появились сезоны – в имении мягкая зима длится всего месяц, а перед этим месяц морозит дождь и некоторые деревья укрываются багряными листьями. На севере холодней и в предгорьях есть снег. Меньше всего изменилась Флуоция – некоторые уверяют, что и вовсе не изменилась. Это самый плодородный мир Альмахатери, где жара не утомляет и холод не мучает. А вот Тарс не зря был назван мужским именем – от прежнего ничего не осталось. Почти вся суша покрыта скалистыми горами, взрываются вулканы и поднимаются цунами, небо вечно закрыто серыми облаками и моросит дождь. В горах парят озера. И беспрестанно открываются новые Проходы в неизвестные миры. Из воды вдруг выглядывают животные, которые до того здесь не водились, бывают такие монстры, что просто проплывая мимо топят корабли, а то встречаются неизвестные корабли без единой души на борту, а однажды заглянув в воду можно увидеть клад с золотом и сверкающими камнями и записями на неизвестном языке, в пещерах найти сундуки с серебром, которые никто из риспийцев не оставлял, на прогулке встретиться со злобными существами и биться за жизнь, пойти на охоту и потом гадать всем поселением – можно это есть или нет – съедобна ли добыча. Рыбаки через раз привозят такую рыбу, которую никто раньше не видел. Во время сильных волн, не успевшие уплыть вглубь моря русалки пережидают непогоду на риспийских судах и привычным делом хватая протянутые руки, рыбаки затаскивают их на борт, а потом отпаивают теплым рыбным супом. Гадость для них, конечно, а ни что другое так хорошо не помогает привести их в чувства. Встретить говорящую тень, огромных бабочек, светящийхся, летающих рыбок, пещеру, которой тут сроду не было, дом, который никто из местных не строил, а то и целый город, несколько таких заброшенных городов никуда не исчезли и так и стоят величием неизвестного мира, медленно покрываясь мхом Гриб на ножках, встретить человека или похожее на человека существо и говорить с ним – и говорить на разных языках и все равно понимать и слушать, слушать удивительные истории о чужом мире и рассказывать о своем, наговорившись – моргнуть и потерять рассказчика из виду, искать и не найти, а потом бутылку желаний – подарок от Альмахатери – все хотят найти – говоришь в бутылку желание и оно исполняется, иногда таким образом, что лучше б бутылку вина нашел, что тоже случается, а еще обнаружить в кармане горстку конфет или ножик или такую вещицу, что потом опять всем поселением гадают – что это и для чего. Блуждающий водопад Истра находится то в одном месте, то в другом – и когда жители Тарса натыкаются на него, то бегут купаться и ловить донные грибы – вкуснейшая вещь, говорят. Вода светится, словно освещена дневным солнцем, с правого края мягкие скаты и можно скатиться вниз, как по горке и окунуться в теплые, прогретые воды. Вдруг обнаружить, что умеешь ходить по воздуху, начать говорить другим голосом, проснуться дома на Риспе, проснуться в соседнем доме и вообще где угодно можно проснуться, если уснул на Тарсе или осознать, что знаешь, как сварить наивкуснейший сыр или заговорить на неизвестном языке или петь песню, которую раньше не знал. Летающие чудовища – это ласковое, общее название всех летательных существ и кораблей, обычное дело, на которое никто особо не обращает внимание. Пролети там рейки – его бы тоже списали на ЛЧ и даже б не подумали, что он настоящий. Можно очутиться в чужом мире и вернуться домой прославленным героем – так мой предок привез на Риспу вишню, которой в начале времен на Риспе не было. На сторожевой башне у Прохода, первое, что видят прибывшие, выдавлены слова: Никто не пожалел, что прибыл на Тарс, а кто пожалел – уже не расскажет.
Желающие испытать судьбу то и дело пропадают, исчезают в неизвестных мирах и судьба их до конца времен останется загадкой, но вестников все равно манит туда азарт, от которого жизнь чувствуется острей, а кровь в жилах течет лавой.
«Пора», – подумала я. На сцене ярко разодетые шуты-горенианцы давали довольно скучное представление. Бегали по круглой сцене, кривлялись, лупили друг друга мокрыми тряпками и пинали по мягкому месту. Не зря же их называют расой детей –для зрителей помладше вполне возможно это было бы интересно. Публика не успела заскучать, но начала крутить головами, как бы спрашивая – дальше только такое будет? Это затравка – скоро должно громыхнуть что-то яркое и шумное, иначе в лучшем случае потомки начнут расходиться, а в худшем – на сцену полетят пустые коробочки для сбора монет, как знак недовольства, а то и стол с масками перевернут.