Когда семнадцать месяцев назад, в канун Нового года, Мэгги открыла глаза, я чувствовал себя так, словно внезапно прозрел. Заполнявший мою душу плотный туман растаял без следа, и, впервые с того момента, когда умер наш сын, а Мэгги погрузилась в кому, – а с тех пор прошло четыре месяца, шестнадцать дней, восемнадцать часов и девятнадцать минут, – я сумел вздохнуть полной грудью, до предела наполнив легкие живительным и чистым воздухом. Опустившись на колени, я держал Мэгги за руку и уже больше не сдерживал ни слез, ни крупной дрожи, сотрясавшей все мое тело. Честно говоря, я плакал как ребенок. И Мэгги тоже. Довольно долгое время ни один из нас был не в силах произнести ни слова. Да и что я мог сказать? С чего начать?..
Наш беззвучный разговор длился и длился. Наконец Мэгги хрипло прошептала:
– Я… очень скучала…
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы совладать с голосом и ответить:
– Я тоже.
Она сглотнула и наклонила голову.
– Сколько?..
Она не договорила, но я отлично ее понял. Однако знал, что должен быть осторожен, и травмировать Мэгги лишний раз, обрушив на нее точные цифры, мне не хотелось. Пожав плечами, я прочистил горло.
– Пару месяцев.
Она слабо похлопала ладонью по простыне, покачала головой, и я увидел сползающие по ее щекам слезинки.
– Когда ты был рядом, я всегда чувствовала… Каждый раз. И я очень хотела проснуться, но…
Мэгги провела кончиками пальцев по шраму у меня на руке. В ее глазах промелькнуло удивление, и она попыталась снова заговорить, но я ее остановил.
– Т-ш-ш… – Я приложил палец к ее губам, и она потянулась ко мне, но прежде чем обнять ее, прежде чем позволить ей обнять меня, я должен был ей сказать… Она имела право знать.
– Мэгги, милая… Он не… Я имею в виду…
Она кивнула.
– Я знаю. – Уголки ее глаз чуть заметно опустились, на лбу показалась легкая морщинка. – Где?..
Движением головы я показал на окно палаты – примерно туда, где стояла наша ферма.
– Там. У реки. – Я прикусил губу, пытаясь предвидеть ее реакцию. – Эймос и я… Мы…
Она снова потянулась ко мне, и на этот раз я обнял ее, а она – меня. Ее дыхание коснулось моей кожи, глаза пристально вглядывались в мое лицо. По ее сосредоточенному выражению я понял, что мозг Мэгги напряженно работает, пытаясь подобрать подходящие слова. Наконец она сказала:
– Ты меня простишь?
Я покачал головой.
– Мегс… ты сама знаешь. Ты ни в чем не виновата.
Она опустила ладонь мне на затылок, прижала мою голову к своей, и я понял, что нет больше Мэгги и нет Дилана, а есть «мы».
Спустя две недели мне сказали, что я могу забрать Мэгги домой. Слух об этом распространился довольно быстро, поэтому, когда мы уезжали, больничные коридоры заполнились персоналом (пришли даже те, кто не был в этот день на дежурстве), который прощался с нами и желал нам всего самого лучшего. Судя по лицам этих славных людей, все они искренне радовались тому, что Мэгги покидает больницу и возвращается домой!
Свой грузовичок я припарковал перед входом в больницу. Выгрузив из кузова кресло-каталку, я поднялся с ним в палату. Впервые с того момента, когда Мэгги очнулась, я был не в кроссовках. Взглянув на мои ноги, она заметила вскользь:
– Красивые у тебя сапоги.
От нее и раньше мало что ускользало, но сейчас подобная внимательность особенно меня обрадовала. Она означала, что Мэгги действительно возвращается.
– Их выбрал для меня Блу.
Мэгги завозилась, устраиваясь в кресле поудобнее.
– А Пи́нки они понравились?
– Ей, как всегда, наплевать.
Под громкие аплодисменты и непрерывные щелчки множества фотоаппаратов я вывез кресло из больницы и подкатил к своему оранжевому грузовику, который Мэгги еще ни разу не видела. Она окинула его взглядом, покосилась на меня, но ничего не сказала. Только когда мы тронулись с места, она оглядела машину от капота до заднего борта кузова и спросила:
– Где ты взял это… эту штуку?
– У Джейка.
– У Пауэрса?
Я кивнул.
– У кого же еще? Джейк у нас один.
Мэгги покачала головой и легко коснулась моей руки.
– Я всегда знала, что мой муж – настоящий Ковбой Мальборо.
Мне пришлось приложить усилие, чтобы не оторвать взгляд от дороги и не улыбнуться.
Мой друг Эймос – в черной рубахе полицейского спецназа и с сержантскими лычками на рукаве – сопровождал нас в своей «Краун Виктория». Пронзительно завывала сирена, бешено мигали красно-синие проблесковые огни. Благодаря этому мне не пришлось останавливаться ни на одном из трех светофоров, которые могли задержать нас в пути. Уже очень скоро мы проехали Джонсонс-Ферри и поравнялись с церковью пастора Джона, но я не сказал ни слова. Нам предстояло о многом поговорить, а я не хотел начинать важный разговор здесь.
Наконец мы свернули на нашу подъездную дорожку. Объехав дом сзади, я остановил машину и уже собирался выбраться из кабины, когда Мэгги положила руку мне на плечо и кивнула в сторону большого дуба у реки.
Лучше всего начать оттуда, хотела она сказать, и я снова тронул грузовик с места.
Через минуту я остановил его в тени самого большого дуба и помог Мэгги выйти. Она подошла к могиле и остановилась, опираясь одной рукой на меня, а другой – на свою легкую тросточку. Так прошло несколько минут. Потом Мэгги опустилась на землю и поцеловала холодный камень могильной плиты с такой нежностью, словно это было лицо нашего сына. Слезы, стекавшие по ее лицу, заполняли высеченные на камне буквы. Плита успела немного запылиться, и Мэгги, смочив своими слезами кончик пальца, нарисовала на пыльном камне большое сердце. Думаю, ей хотелось сделать это уже очень давно.
Потом мы вернулись в дом. У дверей детской Мэгги ненадолго задержалась, но заходить внутрь не стала. Приоткрыв дверь, она долго стояла на пороге, потом двинулась дальше. Она обошла весь дом, оглядела мой барабан на каминной полке и прочла несколько писем от моих студентов. Из дома Мэгги направилась в хлев и, усевшись на подстилку прямо посреди стойла, почти целый час весело смеялась, пока Пинки и дюжина ее отпрысков поочередно атаковали ее, требуя, чтобы им почесали за ухом. Это было очень приятное, хотя и довольно пахучее развлечение.
Довольно скоро мне стало ясно, что наши с Мэгги биологические ритмы разошлись достаточно далеко. В больнице она привыкла спать сутками, тогда как я приспособился спать всего по три-четыре часа за ночь. Я также обнаружил, что Мэгги хочется постоянно чувствовать меня рядом, держать меня за руку, класть голову мне на плечо и так далее. Казалось, она боится расстаться со мной даже на минуту. Это, конечно, было не слишком удобно, но я не имел ничего против.
Надо сказать, что история Мэгги сделала ее своего рода знаменитостью. Газеты и телевидение подняли большой шум по поводу ее «воскрешения из мертвых». Первое время мне еще удавалось водить репортеров за нос, но в начале февраля они отыскали наше убежище. Уединенное расположение и отдаленность нашей фермы перестали нас защищать, и внимание прессы стало по-настоящему навязчивым. Репортеры требовали интервью. В конце концов я позвонил Эймосу, и он обещал помочь. В один из дней мы собрали на нашей задней веранде несколько десятков репортеров и устроили что-то вроде пресс-конференции, которая продолжалась почти три часа. На протяжении всего этого времени Блу лежал у Мэгги в ногах и предостерегающе скалил зубы, Эймос присматривал за порядком и следил, чтобы репортеры задавали вопросы строго по очереди. Когда я понял, что Мэгги устала, я сделал Эймосу знак, и он, поднявшись, попросил журналистов и телевизионщиков очистить веранду. Никто не возражал – внушительные размеры его бицепсов и туго натянутая на широкой груди рубашка вызвали почтение даже у репортерской братии.
Вечером мы увидели себя в шестичасовых телевизионных новостях, а в воскресенье отправились домой к Эймосу, чтобы вместе с ним, его женой Амандой и Маленьким Диланом, которому очень нравилось сидеть у меня на коленях, посмотреть посвященный Мэгги часовой спецвыпуск.
На следующее утро, оставив Мэгги крепко спать, я поехал в давно закрытый кинотеатр для автомобилистов, который служил домом нашему соседу – отшельнику и мультимиллионеру Брайсу Мак-Грегору. Я не виделся с ним почти месяц, но в этом не было ничего необычного. Брайс, подобно многим чудакам, никогда не следил за ходом времени.
Но дома его не оказалось. Не обнаружив никаких следов приятеля, я доехал до Уолтерборо, купил газету, заправился и поехал домой. Увидев на первой странице раздела «Стиль» наши с Мэгги фотографии, я сунул газету под сиденье, решив, что мы достаточно знаем о собственной жизни и не нуждаемся в том, чтобы о ней нам рассказывали наемные писаки. Опыт общения с прессой, который мы получили, не привел нас в восторг, и я подумал, что Мэгги не помешало бы провести несколько дней на океанском побережье.
На следующий же день мы выехали в Чарльстон, где я снял на неделю комнату в небольшом частном пансионе на самом берегу. Когда хозяйка увидела Мэгги, у нее буквально отвисла челюсть. С отчетливым европейским акцентом, которого во время нашего телефонного разговора я у нее не заметил, она крикнула:
– Мамочка, иди скорее сюда!
На ее зов явилась полная женщина постарше, которая куталась в платок. На ногах у нее болтались пляжные шлепанцы. При виде моей жены она изумленно ахнула.
– Боже мой, это же… это же Воскресшая Мэгги!
Так мы впервые услышали, как посторонние люди называют мою жену.
История Мэгги произвела на этих двоих такое сильное впечатление, что они предоставили нам номер на верхнем этаже бесплатно. Каждое утро хозяйка сама готовила нам яйца с тостами и крепкий кофе. Неделя незаметно превратилась в месяц. Простая здоровая пища, которую подавали в пансионе, и ежевечерние долгие прогулки по песчаному пляжу укрепили организм Мэгги. Когда мы уезжали, ее тросточка уже давно пылилась в углу.
На второй неделе наших чарльстонских каникул мы отправились в один довольно известный ресторан, славившийся блюдами из рыбы и морепродуктов, который стоял на высоком обрыве над океаном. За несколько десятилетий его существования в ресторане побывало немало известных людей. К стулу, на котором сидела та или иная знаменитость, хозяин прибивал латунную табличку с именем, чтобы прочие клиенты знали, кто побывал здесь до них. Мне, к примеру, достался стул, на котором когда-то сидел Пэт Конрой[2].
Мы уже собирались уходить, когда хозяин подошел к нашему столику и, продемонстрировав новенькую латунную табличку, спросил:
– Вы не возражаете?
Я улыбнулся, покачал головой, и хозяин при нас привернул табличку к стулу. На табличке было выгравировано имя: «Мэгги Стайлз». Полюбовавшись делом своих рук, хозяин любовно протер табличку рукавом и пригласил нас приезжать снова.
В пансион мы возвращались пешком. Мэгги захотелось посмотреть исторические кварталы Чарльстона, поэтому в своей комнате мы оказались уже далеко за полночь. Я, признаться, изрядно устал, но Мэгги чувствовала себя необычайно бодрой и возбужденной. Заглянув в ванную, я обнаружил, что она поставила ногу на раковину и собирается красить ногти.
– Хочешь, помогу? Я умею, – предложил я, но Мэгги в ответ что-то неопределенно буркнула, и я удалился. Взяв со столика журнал, я вышел на балкон, чтобы немного почитать при свете карманного фонарика, однако уже через несколько минут я услышал, как что-то железное брякнулось в раковину, и Мэгги громко вскрикнула. Отшвырнув журнал, я бросился на помощь. Распахнув дверь ванной, я увидел, что Мэгги наклонилась к зеркалу и рассматривает что-то у себя на голове. Не обратив на меня внимания, она запустила в волосы пальцы и принялась их тщательно перебирать – совсем как мама-обезьяна, которая ищет паразитов в шерстке у своего малыша. Лишь какое-то время спустя Мэгги на миг замерла, раздвинула волосы, упавшие ей на лицо точно занавеска, и взглянула на меня краем глаза.
– Скажи, это то, что я думаю? – спросила она с негодованием.
– Где?
Мэгги закатила глаза.
– Вот! Да смотри же как следует!..
Я шагнул вперед и при свете светильника над раковиной внимательно вгляделся в ее густую шевелюру.
– Ах, это… – Нащупав одинокий седой волос, я намотал его на палец и выдернул.
– Ай! – Мэгги сердито прищурилась. Я продемонстрировал ей волос и уже собирался сказать что-нибудь шутливое, но Мэгги не дала мне этой возможности. Помахав пальцем у меня перед носом, она отчеканила:
– Ни слова, Дилан Стайлз!.. Ни одного слова, иначе…
«Слушаюсь, мэм», – благоразумно промолчал я.
В течение еще двух недель мы регулярно гуляли по улицам Чарльстона или катались в конных экипажах, заново подстраиваясь друг к другу. И уже очень скоро мы стали понимать и чувствовать друг друга еще лучше, чем раньше.
Домой на ферму мы вернулись в начале марта. В первый же вечер мы отправились к могиле нашего сына и там, на берегу, сразу услышали трубный зов волынки. Скоро появился и Брайс, одетый в полную парадную форму со всеми регалиями. Как обычно, он вкладывал в игру всю душу, отчего его лицо сделалось пунцовым, словно запальная свеча. Мэгги шагнула к нему и поцеловала в щеку. Брайс ничего не сказал, только повернулся и стал спускаться к реке, но я заметил, что его веснушчатое лицо блестит от слез.
Побыв у могилы сколько-то времени, мы пошли назад к дому. На подъездной дорожке нас поджидал новенький красный трактор фирмы «Мэсси Фергюссон». Некоторое время мы описывали вокруг него широкие круги, словно это была змея, но потом решили, что он нас не укусит и – а это было куда важнее – что никто не обвинит нас в том, что мы его угнали. Сзади кто-то привязал к трактору с дюжину пустых банок из-под «Старого Милуоки» и прицепил картонный плакатик с надписью: «ТОЛЬКО ЧТО ОЧНУЛИСЬ!!!» На капоте красовалась сделанная аэрографом надпись «Мэгги любит Дилана». Шутка была довольно избитой, но кто я такой, чтобы перевоспитывать Брайса?
Весь следующий день мы не слезали с трактора, причем правила все время Мэгги.
В конце концов наша жизнь в Диггере вернулась в нормальную колею (если, конечно, в нашем городке вообще было что-нибудь нормальное). Вернулась любовь… Казавшиеся холодными лица расцветали улыбками, которые шли от всего сердца. Что касается меня, то я ощущал запах гардений, даже когда они еще и не думали цвести. И редкий день проходил без того, чтобы я не отправился к берегу реки, чтобы смахнуть с могилы сына пыль и старые желуди.