Август 2009 года
В тот день не должно было быть хорошей погоды.
И не должно было быть у людей на этой земле права смеяться, бегать по пляжу и дарить друг другу подарки. Кто-то или что-то должно было им помешать. Нет, не имели они права ни на счастье, ни на беззаботность. Потому что там, в комнате-холодильнике, находившейся в самом конце лабиринта ужасных коридоров, под лампами дневного света лежала девочка и мерзла.
Теперь она всегда будет мерзнуть. Всегда.
Согласно официальному сообщению, неопознаваемое тело девочки – предположительно от семи до десяти лет – было найдено вблизи дороги регионального значения, между Ниором и Пуатье. Когда новость дошла до лилльской бригады криминалистов, Люси Энебель, даже не разузнав точно, при каких обстоятельствах обнаружили труп ребенка, сразу понеслась туда. Больше пятисот километров на чистом адреналине, несмотря на усталость, на нестерпимую душевную боль, на терзающий ее страх перед непоправимым, с одной стучащей в голове фразой: «Господи, только бы не одна из моих дочек, Господи, пожалуйста, только бы не одна из моих дочек!» Люси, которая никогда не знала молитв, которая забыла запах свечей и ладана, истово молилась. Она отчаянно надеялась, что там окажется другой ребенок, другая девочка, которая исчезла, но не успела попасть в полицейские сводки. Может быть, ту девочку похитили вчера. Или сегодня. И тогда несчастными станут другие родители, не она.
О, пожалуйста, только не она!
Люси снова и снова убеждала себя: речь о совсем другом ребенке. Не важно, что от Сабль-д’Олон, места, где пропали Клара и Жюльетта Энебель, до места, где нашли тело, довольно близко, – это просто дело случая. И то, что между исчезновением девочек и моментом, когда она ступила на парковку Института судебной медицины Пуатье, прошло всего пять дней, – тоже случайность.
Другой ребенок… Но тогда почему Люси здесь, совсем одна, так далеко от дома? Тогда почему резкая кислота то и дело подкатывает к горлу и кажется, что ее вот-вот вырвет?
Конец дня, а асфальт обжигает сквозь подошвы. Воздух насыщен парами этого расплавленного асфальта, пахнет разогретой резиной – отрава, а не воздух. Отпуск 2009 года – время, проведенное в аду. В ее личном, ее частном аду. А ведь самое худшее еще впереди. Оно впереди, вместе с ужасным словом, которое стучит у нее в голове: «неопознаваемое».
Девочка, которая там лежит, это не моя дочка, это не одна из моих близняшек.
Люси снова взглянула на дисплей мобильника, открыла «входящие», хотя отсутствие конвертика в нижней части маленького экрана указывало, что сообщений не поступало. Но вдруг в пути были проблемы с сетью, вдруг она прямо сейчас получит срочное сообщение: Клару и Жюльетту нашли, девочки чувствуют себя хорошо и скоро вернутся домой, к своим игрушкам.
За спиной хлопнула дверь грузовичка, и она, вздрогнув, вернулась к реальности. Сообщений не было. Люси положила сотовый в сумку и направилась к зданию. По институтам судебной медицины она могла ходить с закрытыми глазами – все они были устроены одинаково. Напротив входа приемная и регистратура, на первом и втором этажах лаборатории, морг и прозекторские в подвале – символично: мертвецы не имеют права на солнечный свет.
Осунувшаяся, с потухшим взглядом, лейтенант полиции Энебель подошла к секретарше за справкой. Говорила неуверенно, еле слышно, с трудом подбирая слова. Связки сели после криков, рыданий, бессонных ночей. В журнале регистрации записано, что труп – вот еще одно ужасное слово, от которого сжимается сердце, – доставлен в 18 часов 32 минуты. Вероятно, судмедэксперт уже произвел предварительный осмотр тела, и наверняка сейчас, в эту самую минуту, патологоанатом готовится читать историю последних минут жизни погибшей, исследуя ее плоть изнутри.
Другая девочка. Не Клара и не Жюльетта.
Люси с трудом стояла на ногах, колени подгибались, ее шатало. Она шла по коридорам, держась рукой за стену, шла медленно, словно во тьме, а там, на улице, был разгар лета, люди пели и танцевали. Сложнее всего было смириться именно с этим контрастом: кругом продолжается жизнь, а здесь…
Полминуты спустя она приблизилась к двери с врезанным в створку овальным стеклом. Тут просто воняло смертью, и не существовало никаких средств избавиться от этого жуткого запаха. Люси приходилось вести по таким же мрачным коридорам родителей, братьев, сестер – на «опознание», и многие падали в обморок, еще не увидев тела. В том, что приходишь сюда, уже есть что-то невыносимо бесчеловечное. Что-то противоречащее природе.
Она замерла у стекла, через которое было видно, как по ту сторону двери человек в маске идет к столу из нержавеющей стали. Стола, впрочем, она не видела – просто знала, что такой стол там есть. Сколько раз она переживала подобные сцены, и сколько раз чувствовала при этом, что вот оно – начало нового дела, нового расследования, сколько раз надеялась, что дело будет волнующим, даже необычным, выдающимся. Она была совсем как этот чертов судмедэксперт, для которого мертвый ребенок всего лишь еще один объект изучения и который, вернувшись домой с работы, нальет себе рюмочку и сядет смотреть телевизор.
Но сегодня для нее все иначе. Сегодня она полицейский и потерпевшая в одном лице. Она и охотник, и добыча. И мать у тела мертвого ребенка.
Только не одна из моих дочек. Неизвестная девочка. Чужая девочка. Другие родители скоро будут плакать здесь – на том месте, где сейчас стою я.
Почерпнув в этих заклинаниях немного мужества, Люси взялась обеими руками за дверную ручку, вдохнула так глубоко, как только смогла, и шагнула вперед.
Пятидесятилетний мужчина припарковался в глубине стоянки Института судебной медицины позади фургончика, в котором привезли оборудование. Стратегически удобная позиция: отлично видно, кто входит в здание, кто выходит, а сам не привлекаешь ничьего внимания. Трехдневная, по меньшей мере, щетина, глаза за темными очками с кое-как склеенной и обмотанной скотчем дужкой, лоб в мелких капельках пота – незнакомец смахивал на злоумышленника. Эта жара, эта проклятая жара, как она давит, до чего липкий, плотный воздух… Не переставая обдумывать ситуацию, он приподнял очки, вытер носовым платком веки. Что лучше: пойти туда первым и первым узнать, что там с телом девочки, или подождать, пока выйдут ребята из судебной полиции, присутствовавшие при аутопсии, и расспросить их?
Притулившись на заднем сиденье своей машины, Франк Шарко массировал виски. Долго-долго. Сколько же часов он не спал? С каких пор по ночам он только ворочается в постели с боку на бок, съежившись под одеялом, как провинившийся мальчишка? Из радиоприемника лилась тихая музыка, в открытые окна врывался не легкий ветерок, а все тот же удушающе-жаркий воздух, веки сами собой опускались, голова клонилась набок, но, не дав ей соприкоснуться с подголовником, он рывком вернулся в вертикальное положение – телу хотелось спать, мозг не давал ему заснуть.
Комиссар полиции из Центрального управления по борьбе с преступлениями против личности плеснул из бутылочки на ладони теплой минеральной воды, провел мокрыми ладонями по лицу и вышел из машины немного размяться. От жаркого воздуха одежда еще сильнее прилипла к телу. Франк казался себе идиотом. Он мог войти в институт, предъявить служебное удостоверение с трехцветной полосой, ему разрешили бы присутствовать при вскрытии. Он получил бы сведения из первых рук, все было бы сделано на автомате, профессионально. Если ты двадцать пять лет работаешь в полиции, и двадцать из них – «на земле», сколько раз ты уже видел останки, искромсанные остро заточенными инструментами судмедэксперта? Двести? Втрое больше?
Но только не детей: он больше не мог видеть, как вскрывают детское тельце, как сверкает скальпель над хрупкой, неестественно белой детской грудью. Будто поцелуй Зла. До чего же ему нравилось встречаться глазами с малышками Энебель – там, на пляже. Они игра ли в мяч, бегали по лужам, а их мама наблюдала за ними нежным взглядом. Это были каникулы, это была беззаботность, это было простое счастье на четверых. А потом, Господи, потом голубоглазые двойняшки пропали. Пропали из-за него.
Почти неделю назад.
Одна из самых долгих, самых мучительных недель после того, как не стало его собственной семьи.
Что покажет вскрытие, что покажут биологическая, токсикологическая экспертизы? Какими дьявольскими письменами покроется белая бумага, которую выплюнет лабораторный принтер? Шарко знал наизусть маршрут смерти, его неумолимую последовательность внутри полной непоследовательности. Он понимал, что даже после смерти человеческое существо не находит упокоения ни в руках полицейских, ни в руках медиков до тех пор, пока не закончится следствие по делу об убийстве. Мгновение назад это тело было полно жизни – и вот оно уже просто предмет, не более чем объект исследования. Франку претило подобное отношение. А если говорить о людях, способных убить ребенка… Комиссар сжал руки так, что фаланги пальцев побелели.
Поблизости зарокотал мотор, и Шарко сообразил: кто-то паркуется. Спрятался за фургончик и минуты две переминался с ноги на ногу, даже через подметки ощущая жар асфальта. Все суставы хрустели, как сухое дерево. Не выдержав, он вернулся в свою старенькую машинку. Он чувствовал себя совершенно больным, прямо-таки на пределе сил, но боролся, боролся…
Но тут, почти в ту же секунду, показалась она, и все внутри него окончательно рассыпалось на кусочки. Джинсы, серая, не заправленная под пояс майка, кое-как собранные в конский хвост волосы. Небесно-голубые глаза уже не освещают лицо. Люси Энебель напоминала сейчас выцветшее, поврежденное полотно великого мастера, как и он сам, наверное. Видеть ее такой, видеть, как она пошатывается, словно ноги отказываются ей служить, было нестерпимо больно.
Значит, она тоже в курсе, она узнала сразу же. Она же следила за сводками, следила за всеми бригадами криминалистов, которым поручались дела, связанные с детьми, сама звонила, и ей звонили. И она примчалась сюда по первому же сигналу. Только, черт побери, что Люси собирается делать здесь, в этом склепе? Присутствовать при вскрытии собственного ребенка? Даже он, Шарко, тогда, много лет назад, не решился участвовать в посмертном изучении его малышки Элоизы. Такое хуже, чем проглотить гранату с выдернутой чекой.
Он не решился, а как же мать, любящая мать, как она найдет в себе силы на подобное? Откуда эта потребность в страдании, это желание снова и снова разжигать в себе ненависть? А если сейчас погибла неизвестная девочка? Тогда Люси Энебель обречена ездить из морга в морг, искать своих дочерей до тех пор, пока сама не сгорит на медленном огне? А если она найдет одну, а вторую нет? А если вторая не найдется никогда? Как тут не сойти с ума?
Он сидел, вцепившись в руль, и думал, что теперь делать. Идти за ней? Оставаться здесь и ждать, пока она выйдет? Но разве, когда пьяная от горя, полумертвая Люси выйдет оттуда, он усидит на месте, разве он сможет не броситься к ней? Не прижать ее к себе изо всех сил, не шепнуть на ухо, что когда-нибудь черная полоса кончится и все пойдет лучше, гораздо лучше?
Нет. Никакого другого решения нет и быть не может: он должен бежать. Он слишком любит эту женщину.
Он повернул ключ в замке зажигания и выехал со стоянки.
Он двинулся в направлении Парижа.
Когда зловещий силуэт Института судебной медицины исчез из зеркала заднего вида, Шарко понял, что, скорее всего, они больше никогда не встретятся.
Никогда в жизни его не терзали такая печаль и такая ненависть.
Скорее, скорее, плевать на головную боль, плевать на обжигающие слезы и даже на детские ручонки, скребущиеся где-то внутри. Скорее, скорее отсюда – от этого места, отмеченного печатью смерти. Люси ничего не ела, ничего не пила, ее тошнило. Она действовала на адреналине, на нервной энергии, неслась, не обращая внимания на ограничения скорости. Фонари на обочинах шоссе мелькали, сливаясь в светящиеся линии. Если она врежется в парапет, – что ж, тем лучше! Гнать, гнать на бешеной скорости, рулить до полного изнеможения, оставляя позади себя километр за километром, чтобы не думать, никогда больше не думать. Но, несмотря ни на что, образы сами собой всплывали и затопляли память. Люси видела перед собой маленькие, чересчур маленькие для таких огромных прозекторских столов тела под не дающей тени хирургической лампой, слышала веселое позвякивание инструментов…
Пусть этого не случится. Пусть не падет на нее это проклятие: опознать собственное дитя. Одну из своих дочек, своих близняшек. Этих источников жизни, которые она носила в себе, которые были с ней восемь лет. Они были с ней всегда – днем и ночью, когда болели и когда веселились на школьных праздниках, и каждую их черточку, каждую самую крошечную подробность лица и тела, скрытую от любых других глаз, она знает наизусть.
Кровь от крови ее.
Надо набраться терпения, теперь секунды, подобно медленному яду, потекут по ее жилам, а там, в конце пути – страшное. Либо ее мертвая девочка, одна из двух, либо обе ее девочки еще в руках палача. Ужас или ужас из ужасов.
Какое чудовище их похитило? Зачем? Девочки пропали на пляже Сабль-д’Олон, когда отправились покупать мороженое. Меньше чем за минуту растворились в толпе. Несчастный случай или за ними давно следили? С какой целью? Люси не переставая прокручивала в голове всевозможные сценарии, один страшнее другого, она уже изнемогала, но конца крутящимся перед глазами кошмарам не предвиделось.
И все это произошло из-за Франка Шарко. Она не желает больше видеть его – никогда в жизни, пусть сдохнет к чертям. Нет, не так: она готова придушить его собственными руками.
Что ждет ее в ближайшее время – ожидание анализов, результатов расследования и поисков убийцы? Какой дьявол мог так сорвать зло на ребенке? Где бы он ни спрятался, хоть на другом конце земли, Люси отыщет его, на это ей сил хватит.
Это не Клара и не Жюльетта. Она там сегодня видела не Клару и не Жюльетту. Это… это совсем другое.
Три часа ночи. За окном ее квартиры в студенческом квартале Лилля застенчиво мерцает лампа. Симпатичная квартирка, всегда полная жизни, разговоров, человеческого тепла. На бульваре перед домом сейчас пусто, светофор подмигнет то красным, то зеленым, то желтым глазом, и в этой монотонности есть что-то от конца света. Люси страшно подниматься к себе. В четырех стенах без Клары и Жюльетты хуже, чем в гробу.
Ее мать, Мари Энебель, держалась на кофе и лекарствах. Сейчас, в три часа утра, эта полная энергии женщина с обесцвеченными прядками в коротких волосах, этот сгусток энергии, казалась постаревшей на десять лет. Из-за работы дочери растить близняшек пришлось ей, она меняла им памперсы, кормила из бутылочек, сидела с ними, когда они болели или когда их мать в ночной засаде подстерегала злоумышленника.
А сегодня – о боже! – сегодня…
Люси замерла в дверном проеме лицом к матери, на скулах обозначились желваки. Если бы она могла сбежать, если бы она могла удрать куда-нибудь далеко, подальше отсюда, и никогда не возвращаться. Идти и идти по длинному песчаному языку, уводящему в океан. Она уже думала о том, что будет завтра, о том, как она станет просыпаться по утрам (если, конечно, научится засыпать) и видеть пустые кроватки в розово-зеленой детской, игрушки, ожидающие, когда их приласкают. Слоненка, которого Жюльетта выиграла на ярмарке. И бегемотика, с которым Клара так любила обниматься. Все эти милые памятные вещи – как разверстые раны.
Поскольку Люси не двигалась, мать сама подошла к ней, обняла – со вздохом, не сказав ни слова. А что можно сказать в такую минуту? Что близняшек в конце концов найдут живыми и все кончится хорошо? Люси, лейтенант полиции, и Мари, мать лейтенанта полиции, – они лучше кого бы то ни было знали, что после сорока восьми часов шансы обнаружить похищенного ребенка живым стремятся к нулю. Так устроена жизнь, такова статистика.
Мари заметила, что дочь сжимает в побелевшем кулаке прозрачный пакет, и сразу поняла. Там была маска, пластиковая пробирка, пара резиновых перчаток, розовый картонный прямоугольник в герметичной упаковке и три стерильных ватных тампона на палочках, какими берут анализ на ДНК.
Дочь прошептала ей в спину:
– Как я сделаю это, мама? Как я с этим справлюсь?
Измученная Мари села на кушетку. Несмотря на то что этой высокой изящной женщине было уже под шестьдесят, она не утратила привлекательности, и даже сейчас, когда все ее существо взывало о помощи, она держалась, держалась…
– Я буду здесь. Я всегда буду с тобой.
Люси, шмыгнув носом, кивнула.
– Ребенок, девочка, на прозекторском столе… Я прокляла ее, я ее прокляла, мама, за то, что она не избавила меня от сомнений. Это не мой ребенок. В глубине души я уверена: это не мой ребенок. Как могла бы одна из моих девочек оказаться там? Как они… как они могли бы сделать ей больно? Нет-нет, это невозможно.
– Я знаю, что невозможно.
– Я уверена… уверена, что это чудовище, этот зверь, уверена, что он стоял и смотрел, когда разгорался огонь. Он смотрел.
– Люси…
– Может быть, они быстро его поймают, очень быстро. Может быть, он удерживает у себя других девочек, а мои дети…
– Может быть, Люси, может быть…
В голосе Мари звучало смирение, и для Люси это был знак: мать покорилась судьбе, ее не переубедишь.
Сил говорить не осталось. Люси, не зажигая света, зашла в ванную, вымыла руки – каждая рука весила тонну, вскрыла пакет, который ей дали в лаборатории криминалистики, достала и надела перчатки, вернулась в гостиную, посмотрела на Мари, Мари посмотрела на нее – и отпрянула, прижав к губам дрожащие пальцы.
Офицер судебной полиции знает, как это делается. Люси осторожно ввела в открытый рот одну из стерильных палочек, так же осторожно провела несколько раз белой ваткой, впитывающей слюну, по внутренней поверхности щеки, стерла плечом слезы с лица: ничто не должно влиять на ее действия, даже материнское горе. Она понимала, что совершает сейчас нечто до ужаса нереальное: с помощью собственной ДНК ищет доказательства, что одна из ее дочерей мертва.
Она плотно прижала ватный тампон к указанному на розовой пластинке месту, чтобы ее ДНК туда впечаталась. Потом вернула пластинку в предназначенный для нее пакетик и наглухо заклеила большой пакет толстым красным скотчем с надписью: «Не вскрывать! Опечатано полицией».
Завтра рано утром мазок будет отослан в частную лабораторию, где окажется рядом с сотнями других. Ее будущее – их будущее – зависит от обычной молекулы, которую и увидеть-то невозможно. Последовательность из миллионов букв А, Т, Г, Ц[4], складывающаяся в уникальный генетический код, которая столько раз помогала следствию.
Несмотря на веру, несмотря на надежду, Люси не могла не думать о том, что, возможно, очень скоро ей придется жить без своих звездочек. Но если такое случится, как она тогда сможет существовать?