Небо казалось траурным.
Когда автомобиль с лилльским номером добрался до города Вивонна, там шел дождь. Впрочем, этот черный, как стая мух, дождь бил в ветровое стекло «Пежо-206» уже добрые два десятка километров, и казалось, этому нет ни конца ни края.
За время пути Люси остановилась только один раз – чтобы глотнуть на заправке какого-то кислого кофе и сгрызть печенье. Она ехала всю ночь и весь день и думала о материнской исповеди. На самом деле истории с семейным проклятием нагнали-таки на нее страху.
Она посмотрела на часы. Ровно в четыре пополудни на муниципальном кладбище Рюффиньи, в десяти километрах от Пуатье, зароют в землю эту сволочь. В том самом городе, где Царно прожил большую часть своей жизни простым рабочим. Люси хотела видеть, как гроб скроется в черной яме, ей было необходимо видеть, как похоронят подонка, жизненно необходимо. А если мать этого не понимает, тем хуже для нее.
Раньше Люси нужны были ответы на вопросы. Но случилось то, что случилось, – там, за стенами с колючей проволокой сверху, за стенами гнетуще серого цвета, которые вот прямо сейчас встают перед ней. В сверхсовременной тюрьме, где Грегори Царно приговорил себя к смерти и казнил.
Вивонн.
Майор Кашмарек верен себе, он все предусмотрел, все сделал как нельзя лучше. После того как Люси предъявила в проходной удостоверение и сдала ключи, мобильник и бумажник с документами, охранник показал ей, как пройти в особое крыло здания, где находится тюремная психиатрическая служба, главные цели которой – выявление всяческих отклонений в психике и оперативная медико-психологическая помощь наиболее уязвимым с этой точки зрения заключенным. Надо сказать, что за последние несколько лет тюрьмы Франции превратились в настоящие рассадники душевных болезней.
Люси молча шла по коридору, в который выходили двери одиночных камер – чистеньких, современных. В каждой по арестанту – либо валяющемуся на постели, либо сидящему на идеально вымытом линолеуме. Для места, где царит безумие, обстановка скорее спокойная, самое большее, что можно услышать, – шепот или храп. Она шла, а ее мерили из-за решеток отупевшими взглядами: кому-то из заключенных не лень оказалось дотащиться до двери, чтобы посмотреть на нее и вспомнить, как выглядит женщина. Неприятные шепотки за спиной, кажется, бранные слова, языки, облизывающие потрескавшиеся от нейролептиков губы… Люси старалась выдержать эти взгляды, эти слова – пока еще хватало сил. Тот, кто похитил ее ребенка, кто сеял зло, был той же породы, что эти. В чем бы ни состояли их преступления, каковы бы ни были обстоятельства их ареста, все они были одинаково ей противны. Отвратительны. Мерзки. Все без исключения должны гореть в аду.
Она резко остановилась перед пустой камерой. Сердце в груди сжалось. Она медленно подошла к двери, взялась за ледяные прутья решетки. В реальности нарисованный Царно перевернутый пейзаж бил по нервам еще сильнее, чем на фотографии. Настоящая многоцветная фреска, не меньше полутора метров в ширину, исполненная с ювелирной точностью. Море, вспененные волны, солнце… Люси в первый раз пришло в голову: а вдруг этот мерзавец дошел в своей извращенности до того, что изобразил пляж в Сабль-д’Олон? Охранник вставил ключ в замочную скважину находившейся прямо перед ней тяжелой двери.
– Доктор позволил ему дорисовать это до конца. Сроду никто из нас такого не видел! Представляете, он даже головы не наклонял, чтобы рисовать вверх ногами! Со стороны все выглядело так, будто он рисует нормально… Тут скоро сделают ремонт и все закрасят, станет, как было до него. Нам хочется забыть Царно – и поскорее.
Охранник подождал. Люси молчала и стояла неподвижно.
– Так вы пойдете дальше, мадам?
Люси еще несколько минут смотрела на пустую кровать, чистый, как в больнице, пол. Как легко представить себе здесь Царно – похожего на зверя громилу с маленькими черными глазками садиста. Как легко представить себе его орудующим фломастерами, смеющимся или развлекающимся на этих нескольких квадратных метрах.
– Он часто плакал? Грегори Царно часто плакал?
– Не знаю, мадам. А почему вы об этом спрашиваете?
– Просто так.
Люси медленно пошла дальше.
Переход в административное крыло, лязганье предохранительных затворов при входе и выходе. Лязганье, от которого вздрагиваешь, отзвуки которого передаются все дальше и дальше по бесконечным коридорам, затухая перед анфиладой кабинетов. Все кабинеты одинаковые, в последнем, доверху загроможденном бумагами, разместился Франсис Дюветт, один из психиатров, отвечающих за душевное здоровье арестантов. Лысый, бледный человек лет сорока, с впалыми щеками, в нескладно сидящем халате. Поздоровавшись, доктор предложил Люси кресло.
– Мы никогда не встречались, мадемуазель Энебель, и прежде всего я должен сказать вам, что вовсе не стремлюсь снять с моего пациента ответственность за совершенное им. Но Грегори Царно страдал психическим заболеванием, и мой долг состоял в том, чтобы разобраться в причинах этого заболевания.
Люси нервно одернула полы жакета. До того как случилось несчастье, она преклонялась перед тюремными психиатрами, психологами, врачами, которые посвящали свою жизнь облегчению чужой участи и, возможно, были в куда большей степени узниками, чем их пациенты. Но сегодня смотрела на вещи иначе: она предпочла бы, чтобы этого типа, который сейчас сидит перед ней, и вовсе не существовало.
– Какого же рода заболеванием он, как вы говорите, страдал?
– Его состояние больше всего напоминало состояние шизофреника в фазе, сопровождающейся бредом. Яркие видения, внезапные приступы ярости, неуправляемость, которая способна довести до самого плохого исхода. Видимо, из-за всего этого Царно и покончил жизнь самоубийством. Он слишком остро чувствовал свой недуг и часто жаловался на невыносимые головные боли.
– То есть Царно был шизофреником?
– Нет, не думаю, и это, пожалуй, самое странное. У него не отмечалось характерной для шизофрении деперсонализации, которая создает у больного ощущение, что он раздваивается, дробится на части. У него не было галлюцинаций, то есть он не видел несуществующих персонажей как реальных. В диагнозе, поставленном ему мной, нет слова «шизофрения», речь скорее о регулярно повторяющихся приступах бреда. И несмотря ни на что, я убежден, что его способность «видеть мир вверх тормашками» вполне реальна, это никакая не галлюцинация. Его рисунки слишком проработаны для галлюцинации, слишком тщательно отделаны. Попробуйте сами нарисовать хотя бы одно дерево вверх корнями – сразу поймете, как это трудно.
– Но если это не галлюцинации, то что? Объясните, пожалуйста.
– Не знаю. Насколько мне известно, подобные симптомы в медицинской литературе не описаны. Надо было сделать МРТ, то есть магнитно-резонансную томограмму его мозга в процессе деятельности, – может быть, исследование показало бы реальную органическую дисфункцию в области зрительной коры или хиазмы, места, где правый и левый зрительные нервы, сливаясь у основания черепа, образуют зрительный перекрест. Неврологи уже сталкивались с такой проблемой, как гемианопсия – выпадение части поля зрения каждого глаза, человек, страдающий этим недугом, видит от каждой картинки, например, только половину или четверть, но симптомы, подобные тем, какие наблюдались у Царно, повторяю, нигде не описаны.
– А как со вскрытием?
– Его, к моему величайшему сожалению, не делали. Констатировано самоубийство, ни у кого никаких сомнений, а правила в тюрьме, знаете ли, несколько отличаются от обычных. Царно был приговорен к тридцати годам, из них двадцать пять – особо строгого режима. И вот его нет. Что же до его приемных родителей… они не потребовали расследования причин смерти.
Доктор взял листок бумаги и начал рисовать.
– Глаз работает как линза. Предмет, который человек видит в реальном мире, на сетчатке оказывается перевернутым. И вот тогда в игру вступает мозг, а именно – зрительная кора, которая и восстанавливает правильное положение, то, что определяется силой тяжести. Так вот, вполне можно предположить, что чуть больше года назад работа этой зоны мозга у Царно начала мало-помалу разлаживаться и дело кончилось настоящей неврологической дисфункцией.
– Следовательно, все это началось еще до того, как он сорвал зло на моих детях?
– Да, именно так. Он говорил, что начал рисовать все вверх дном еще на бумаге – до того, как совершить преступление. Только, видите ли, лист бумаги можно перевернуть, и все будет выглядеть нормально, ну и поди знай, говорит пациент правду или лжет. Но как бы там ни было, эти приступы особенно часто и неуклонно повторялись у Царно в последние недели.
– А скажите, эти перевернутые изображения… они могли быть так или иначе связаны с его жестокостью? С насильственными действиями, которые он совершал?
Дюветт, похоже, взвешивал каждое слово, перед тем как его произнести.
– Думаю, вам, как и мне, известно прошлое Грегори Царно. Его воспитывали любящие приемные родители, католики. Детство у мальчика было самое что ни на есть нормальное. Учился он средне, но был спокойным ребенком, не шалил, не хулиганил, не бузил. Ребенком Царно почти не дрался, консультации у психиатров в анамнезе не значатся. Да скорее всего, никто его и не задирал – такого здоровяка: в тринадцать лет росту в нем было уже сто восемьдесят сантиметров, и он от природы был очень силен. Поскольку мать оставила его в роддоме, и имя ее неизвестно, я даже не пытался отыскать анамнезы его биологических родителей. Это белое пятно в его карте. Вообще, все, что нам известно об особенностях Царно с медицинской точки зрения, – непереносимость лактозы: стоило ему выпить каплю молока, у него начинались безудержная рвота и диарея. Иногда другие заключенные развлекались тем, что подливали немножко молока в его пищу, им доставляло удовольствие видеть, как он мучается.
– Вот уж что волнует меня меньше всего на свете, так это его мучения!
От напряжения Люси до синяков исщипала себе ноги. Все это из-за царящей здесь атмосферы безумия и смерти. Она ведь тоже интересовалась прошлым убийцы своей дочери. Родился 4 января 1958 года в Реймсе у женщины, пожелавшей остаться неизвестной, был усыновлен семейной парой из того же города, верующими тридцатилетними людьми. Все они вскоре перебрались в Пуату, поскольку приемного отца Царно перевели туда по службе. Когда Царно подрос, он устроился рабочим на местную фабрику по производству ящиков для льда. Никаких проблем у него не было, работал нормально, не прогуливал, люди оценивали его положительно, и так продолжалось до тех пор, пока он не совершил непоправимое.
Едва не прокусив себе щеку, Люси вернулась к настоящему. Стоило ей подумать о безоблачном прошлом убийцы своей дочери, самообладание ей отказывало. И так каждый раз. Она не хотела знать ничего, что могло бы снизить степень ответственности Царно. Он умер? Пусть так, но она хочет, чтобы груз его вины оставался на нем, чтобы он унес этот груз с собой в геенну огненную.
– Люди, чье детство было абсолютно нормальным, могут стать весьма порочными, извращенцами из извращенцев, – сухо сказала она. – Этому немало подтверждений. Для этого не требуется каких бы то ни было аномалий мозга, не требуется дурной наследственности. И мучить животных в детстве тоже не обязательно. Многие из убийц, с которыми я сталкивалась, были до того, как совершили преступление, вполне доброжелательными людьми – из тех, кому грехи отпускают без исповеди. Того и гляди, живыми в рай возьмут.
– Да, я прекрасно это знаю. Но, учитывая реальное положение вещей, не могу не констатировать, что у Царно наблюдались периоды особой агрессивности, равно как и периоды проблем со зрением, сопровождавшиеся головными болями. В последнее время те и другие явления участились, усилились, причем те и другие в одинаковой пропорции. Не исключено, что одно связано с другим. Мозг – сложное устройство, и нам известны далеко не все его тайны.
Психиатр, всем своим видом выражая покорность судьбе, приподнял связку бумаг и уронил – так, словно это кирпич.
– Все это очевидно, просто в глаза бросается. Царно страдал чем-то, что, усиливаясь, с каждым днем ухудшало его состояние – примерно так, как бывает при раке. Нет сомнений в том, что, будь Царно на воле, можно было бы поставить более точный диагноз, найти способы лечения. Нет сомнений и в том, что Царно давным-давно нужно было сделать МРТ и провести полное обследование. Но здесь, вы же понимаете, все происходит очень медленно из-за этих чертовых бумажек и жестокой нехватки средств. А теперь мой пациент мертв.
Люси наклонилась над столом, чтобы стать ближе к собеседнику.
– Вот так, глаза в глаза, прошу вас: скажите, вы считаете, что Грегори Царно мог совершить свое чудовищное преступление из-за каких-то проблем с мозгом? Вы считаете, что спустя целый год после ареста и приговора он вдруг задумался о своей ответственности? Вы считаете, что двенадцать присяжных, признавших его вину, ошиблись?
Доктор откашлялся, отвел на минутку глаза, потом опять прямо посмотрел в лицо посетительницы и больше уже не отворачивался.
– Нет. В то время он отдавал себе полный отчет в том, что делает.
Люси, прикрыв рот ладонью, упала в кресло. Ответ ее не удовлетворил: врач говорил вяло, в голосе не хватало уверенности, он соврал, чтобы не надо было пересматривать вердикт присяжных, чтобы она и сама успокоилась, и его оставила в покое. Да-да, именно так.
– В то время… А вы совершенно уверены в сказанном? Может быть, вы просто хотели меня успокоить, сделать так, чтобы я больше не думала об этом?
Дюветт принялся перекладывать бумажки, как будто вдруг решил навести порядок на своем письменном столе. Теперь он прилагал все усилия, чтобы, не дай бог, не встретиться взглядом с Люси.
– Совершенно уверен. Я сказал вам ровно то же самое, что другому полицейскому, тому, что приходил до вас. Царно был вменяем и должен был нести ответственность за свои действия.
Люси нахмурилась.
– До меня приходил еще какой-то полицейский? Когда?
– Ровно два часа назад. Он приехал рано утром из Парижа. Работает в уголовной полиции, на набережной Орфевр. Выглядел так, будто не спал тысячу лет. Он дал мне свою визитку… Да ее и визиткой не назовешь, просто картонка…
Он открыл ящик, достал из него белый картонный прямоугольничек и протянул Люси.
Люси показалось, что ее ударили под дых.
По белому прямоугольничку наискосок было написано авторучкой: «Франк Шарко».
– Все в порядке, мадемуазель Энебель? Вы хорошо себя чувствуете?
Люси вернула карточку. Пальцы у нее дрожали. Среди контактов в ее мобильнике больше не значился Франк Шарко, она стерла его номер, стерла вместе с чувствами, какие могла бы испытывать к этому полицейскому. По крайней мере, ей так казалось. И увидеть его имя снова, здесь и сейчас, так внезапно, при таких обстоятельствах…
– В уголовной? Вы точно знаете?
– Абсолютно точно.
Они долго молчали, Люси никак не удавалось поверить в происходящее.
– А что ему было надо? Зачем Франк Шарко приезжал сюда?
– Вы с ним знакомы?
– Была знакома.
Лаконичный ответ, после которого откровенности ждать не приходится. Психиатр и не ждал, предпочел вернуться к теме:
– Ваш коллега задавал мне вопросы о Еве Лутц, студентке, приезжавшей к Царно дней десять назад. А теперь, по его словам, эту девушку убили.
Голова у Люси пошла кругом. Царно мертв, но призрак его рядом, близко, как никогда. Она думала о Шарко. Значит, он все-таки работает, причем уже не в Нантерре, а в Париже, в уголовке… Почему он не бросил эту растреклятую службу, как собирался до того, как похитили близнецов? Да еще и вернулся «на землю», туда, где кровь, где вспоротые животы, грязь? Вернулся к тому, с чего начинал.
Она глубоко вздохнула: чересчур много сразу свалилось на нее. Ей надо действовать более спокойно, более методично – как действуют полицейские, как действовала она сама, когда служила в полиции.
Сначала она задала несколько вопросов об обстоятельствах преступления. Психиатр объяснил, что знает немногое – только то, что ему захотел сообщить комиссар Шарко: тело Евы Лутц было найдено в Центре приматологии неподалеку от Парижа. На лице девушки был след укуса, из ее квартиры похищены какие-то данные. Известно, что эта студентка просила разрешить ей посещение нескольких особо жестоких преступников, находящихся в разных тюрьмах Франции. Люси пыталась получить максимум информации, сопоставить факты, выстроить их в соответствии с логикой. Помимо ее воли мозг бывшего лейтенанта полиции заработал на полную катушку, и она чувствовала, как возвращаются, казалось бы, утерянные рефлексы ищейки.
– Зачем? Зачем Еве Лутц понадобились встречи с этими преступниками?
– Все они левши.
Доктор заметил, как взволновал собеседницу этот невинный ответ, и постарался уточнить:
– Я не имею в виду, что все преступники левши, это она сама, Ева Лутц, отбирала из преступников только левшей. Причем отбирала из самых жестоких, самых агрессивных, тех, кто убивал по неясным мотивам и в большинстве случаев был не способен объяснить, как это произошло.
– Но… но почему, зачем? Какая у нее была цель?
– Думаю, целью была научная работа, диплом или диссертация. Когда Ева сюда приехала, она хотела подробнейшим образом расспросить Грегори Царно, но заключенный был не совсем в форме, и мне пришлось служить посредником. Она хотела, например, узнать, были ли левшами родители Царно, заставляли ли его писать или делать что-то другое правой рукой, когда он был ребенком. Ну и еще кучу подобных вопросов задала – на их основании можно составить статистический отчет или выдвинуть какую-то гипотезу. А вы знаете, что Царно большей частью действовал правой рукой?
– Мне это все равно.
– Как мне объяснила Лутц, он ел и рисовал правой рукой, потому что приемные родители заставляли его быть правшой. С древнейших времен леворукость воспринималась людьми как недостаток, если не проклятие или метка дьявола. Особенно в Средние века. Ну а Царно, стало быть, являлся лжеправшой, он был вынужден стать правшой под давлением родителей-католиков. Так уж его воспитывали.
Люси задумчиво посмотрела на психиатра и, помолчав, сказала:
– И тем не менее… он зарезал мою дочь левой рукой. Шестнадцать ударов ножом без малейшего колебания.
Дюветт встал и принес две крохотные чашечки кофе.
Люси продолжала размышлять вслух:
– Так, будто леворукость спряталась в нем и никогда его не покидала…
– Именно, именно. И вот такие детали больше всего интересовали Еву Лутц. Возможно, леворукость передается по наследству, по сути, это явление генетическое, и при определенных обстоятельствах воспитание, будучи не способно ничего противопоставить генам, сдает позиции. Мне кажется, здесь она искала подтверждения именно этой теории.
Люси покачала головой, глаза ее смотрели в пустоту.
– Но этим нельзя оправдать его преступление. Этим нельзя оправдать убийство.
– Наверное, нет, нельзя. Но мне нужно сказать вам еще кое-что. Во-первых, мадемуазель Лутц непременно хотела увезти отсюда фотографии Царно: ей, дескать, нужны фотографии, чтобы «легче было припомнить» каждого из опрошенных, когда дело дойдет до написания работы. Ну, я отдал ей копии фотографий из досье, сделанных по системе Бертильона: фас и профиль, – к антропометрическим данным доступ не закрыт. А во-вторых, понятия не имею, какое отношение это имеет к леворукости, но я видел, как изменилось поведение Евы Лутц, стоило ей увидеть стену камеры Царно с перевернутым рисунком. Она буквально засыпала меня вопросами о происхождении «фрески»: когда Царно это нарисовал? Зачем? Пытался ли кто-нибудь получить от него объяснения? Казалось, при виде этого рисунка она сильно возбудилась, прямо-таки распалилась.
– И вы не поняли почему?
– Нет… Но понял, что после этого изменилось и ее мнение о Грегори Царно. Увидев рисунок на стене, она стала смотреть на моего пациента, как… как зачарованная…
Люси вздрогнула. Быть зачарованной чудовищем?
– Она уехала, ничего для меня не прояснив, и больше я ее не встречал. А сегодня узнал, что девушка мертва. Все это очень странно.
Люси молча допила кофе, ей никак не удавалось прийти в себя, слишком ее поразило все услышанное. Но здесь больше не о чем говорить, здесь больше нечего делать. Для того чтобы свернуть разговор, она задала несколько дежурных вопросов, поблагодарила Дюветта и вышла из тюрьмы. Рухнув на сиденье машины, она несколько минут вертела в руках небольшой полуавтоматический пистолет, всегда лежавший в бардачке рядом с парой старых шерстяных перчаток и стопкой ни разу не прослушанных дисков. Ей стало легче, когда она взяла в руки пистолет. Тяжесть рукоятки, холодок металла успокаивали ее…
Она приехала сюда за ответами, а уезжает с еще бо́льшим количеством вопросов. Что творилось в голове у этой Евы Лутц? А в голове Царно? А в головке Клары, когда к ней наклонился этот почти стокилограммовый гад? Столько неизвестного, столько непонятного, чего, похоже, уже никогда не прояснишь и не поймешь.
Люси положила пистолет на место. Она завела себе оружие, потому что в глубине души всегда надеялась разрядить его в убийцу своей девочки. Проникнуть тем или иным способом в здание суда и выстрелить ему в голову – так, чтобы сразу. Но ей не хватило смелости это сделать. Потому что была ведь еще Жюльетта, и материнский долг предписывал ей неусыпно заботиться о единственной теперь дочери.
Тронувшись с места, Люси глянула в зеркало заднего вида и поняла, что вот-вот расплачется. Она резко затормозила, вынула мобильник и набрала номер Жюльетты, ее телефон всегда находился в школьном ранце. И если та сейчас в классе, не важно. Ей нужно поговорить со своей девочкой, услышать ее голос, убедиться, что все в порядке, пусть даже звонок помешает учительнице вести урок.
К сожалению, она попала на автоответчик. И оставила на нем длинное сообщение, полное любви…