У лжи ноги коротки. Эту пословицу я усвоила еще до того, как научилась говорить. Откуда именно она взялась, я точно не знаю. Может, моя семья везла ее с собой через Атлантический океан на край света, до самого Росарио, второго по величине города в Аргентине.
Моя русская прабабушка Изабелла вышила это изречение на наволочке после того, как первый возлюбленный разбил ей сердце, женившись на ее сестрице. А мой дедушка-палестинец Ахмед нашептывал мне эти слова на ушко всякий раз, как мама обнаруживала его потайную заначку вина. Моя андалузская бабушка Елена повторяла их, словно мантру, до последнего своего дня, пока воспоминания и сожаления не призвали ее к новой жизни. Возможно, пословица пошла от Матильды, той самой, которая в поисках свободы проделала путь из Бразилии до Лас-Пампас, но о ней, об этой чернокожей женщине, чья кровь бурлит в моих жилах, у нас в семье не говорят. Фамилия Матильды позабылась, однако наследие бабушкиной бабки до сих пор проступает в наших чертах: мои темно-каштановые волосы курчавятся, нос у меня широкий, а еще я упряма – о, Dios mio, Боже мой, до чего я упряма. Если семейные предания не лгут, то я пошла именно в Матильду тем, что не умею вовремя замолчать и делать, что мне говорят.
Но, быть может, пословица уходит корнями в здешнюю землю, которая, как полагали конкистадоры, вся пронизана жилами серебра, и слова эти – единственное наследство, какое мне перепало от местной ветви нашей семьи.
Как бы там ни было, услышав от мамы эту пословицу про ложь, я отмахнулась. Я как раз собиралась уходить.
– Ничего я не лгу, – упрямо заявила я, сражаясь со шнурками кроссовок. Настоящие «найки» – мой брат Пабло купил их мне на Рождество со своего первого футбольного гонорара. – Я же сказала: иду к Роксане.
Мама отложила шитье – она расшивала блестками юбку для кинсеаньеры[1] – и пристально посмотрела на меня.
– Чтобы к семи была дома. Вся семья собирается отмечать открытие сезона.
Вся семья.
Ага, да прям.
Предки любят порассуждать о крепкой дружной семье, а сами при этом со своими братьями и сестрами, родными и двоюродными, вообще не разговаривают – ни с одним. Но придут папины друзья и девушка Пабло и будут сидеть за накрытым столом, сплетничать и хохотать до поздней ночи.
– Мам, ты же знаешь Пабло. Я уверена, у него свои планы, с командой.
– Он меня попросил напечь пиццы. – Мама усмехнулась. – Ну смотри, не опаздывай, и чтобы без глупостей.
– Каких еще глупостей? – огрызнулась я. Ведь отметки у меня отличные. Наркотиками я не балуюсь. По мальчикам не бегаю. Да что там говорить, прах побери, в отличие от остальных женщин нашей семьи, я в свои семнадцать еще не забеременела. Казалось бы, раз так, мама будет мне доверять, примет мою сторону? Ха, какое там! Сколько я ни старалась, ей всегда было мало и недостаточно хорошо. И сама я для мамы была недостаточно хороша.
– Я ж не смогу пойти на «Хиганте де Арройито». У меня и денег на билет нет.
Мама отбросила шитье в сторону.
– Так, Камила, я тебе сколько раз говорила – футбольный стадион не место для сеньориты из приличной семьи! Помнишь ту девочку, которую нашли в канаве на обочине? Вот не шлялась бы она с кем не надо, так осталась бы живехонька.
В маминых словах была доля правды. Микроскопическая. Та девчонка, Химена Маркес, и правда пропала в прошлом году после матча, но убил-то бедняжку ее дружок, Эль Пако. Тезка папы римского Франциска, только вот не святой. И всем его нрав был прекрасно известен, как и то, что он лупил всех своих подружек, что боксерскую грушу, и не только подружек, но и мать родную. Однако если я укажу на это маме, она заведется и начнет разглагольствовать про движение «Ni una menos»[2]: мол, это сплошная феминистская пропаганда, – а тогда я точно опоздаю на автобус. Мой матч за победу в чемпионате, о котором мама и понятия не имела, начинается в четыре – точно так же, как и первая игра «Сентраля». По крайней мере матчи будут в разных концах города.
– Vieja, старушка, – начала я и тут же пожалела, что это словцо сорвалось у меня с языка, маме ведь еще и сорока нет, – мы живем в двадцать первом веке. И как бы в свободной стране. Если бы я и правда хотела пойти на стадион, я бы пошла. И ты бы тоже, мамуль. Пабло был бы рад, если бы ты пришла. Сама ведь знаешь, верно?
Мамино лицо окаменело. В последний раз, когда мама ходила на матч, «Сентраль» проиграл, и папа еще пошутил, что она la yeta, приносит неудачу. А мама у нас из злопамятных, и, раз папаша такое ляпнул, она ему до последнего вздоха не забудет и не простит. Потому что – ну а если он был прав? А если команда Пабло и правда продула по ее вине?
Я решила разыграть последнюю карту и сказать хоть немножко правды, ведь после матча я и в самом деле собиралась к Роксане.
– Мамуся, у Роксаны мне будет слышно, что творится на стадионе. Ну пожалуйста, ну отпусти меня. Что мне дома-то весь день делать?
Мама дернула за неподатливую нитку.
– Что это еще за «мамуся»? Камила, не разговаривай как деревенщина. Слышала бы тебя моя сестра Грасиела! – Мама окинула меня изучающим взглядом с головы до ног. – И что это ты такое напялила, дочка? Что за мешковатые штаны? Вот если бы ты согласилась, чтобы я сшила тебе несколько платьев…
Я чуть не засмеялась. Раз мама прикапывается к тому, как я разговариваю и как одета, – значит, этот раунд я выиграла.
Но тут она сказала:
– Ты что-то скрываешь от родной матери, и меня это тревожит.
Сердце мое сразу смягчилось. Да я уже целый год это что-то скрываю, с тех пор как сеньора Алисия, наш тренер, увидела, как мы с Роксаной играем в любительской лиге, и зазвала нас к себе в команду.
Бедная мама. Ах, как бы я хотела поделиться с ней своим секретом! Но что бы там ни думали мои предки, а урок я усвоила. Когда мне было двенадцать, папа застукал меня с мальчишками – мы гоняли футбольный мяч во дворе по соседству. Я была счастлива по уши… пока папа не наорал на меня при всем честном народе: мол, он не пацанку и не оторву какую растит, футбол – мужская игра, и нечего тут.
Я тогда выслушала его ругань молча и надеялась выплакаться, уткнувшись маме в коленки, но она приняла папину сторону. И с тех пор я маме про футбол ни слова не сказала.
– Чао, мам. – Я чмокнула ее в щеку и ринулась к двери, за которой открывалась свобода. – Я передам от тебя привет сеньоре Фонг.
– Бери трубку, когда я буду звонить!
Свой дешевый мобильник я засунула поглубже в рюкзак. На счету все равно не было денег. Но об этом мама не знала.
– Чао, te quiero, люблю! – Я послала маме воздушный поцелуй и метнулась к порогу, пока она меня не остановила.
У закрытой металлической двери нашей квартиры я на миг замерла, но маминого «люблю» в ответ не услышала.
У соседа гремел хит «Моя братва», и под эту ритмичную песню я поскакала вперед. Я среза́ла дорогу, пробегая между домами из шлакоблока и хибарами, ныряла во все щели нашего района 7 Сентября. Когда я домчалась до автобусной остановки, музыка давно осталась позади, но ее ритм – тум-тум-тум – все еще бился во мне. Сто сорок второй автобус показался из-за угла, едва я посмотрела на часы. Было без двадцати три.
– Вы не опоздали! – Я одарила водителя благодарной улыбкой, а сама быстренько просканировала свой ученический проездной. Сканер пикнул, я мысленно возблагодарила Святую Деву. Вообще-то я не могла себе позволить расходы на проезд, но до футбольного поля в парке Иригойен пешком из нашего района топать далековато.
– Ну, тебе повезло, – сказал водитель. – Ради сегодняшнего матча «Сентраля» пустили дополнительные рейсы. Большая часть «Скаундрелс» уже на «Хиганте де Арройито», а я буду болеть за команду прямо здесь, сидя за рулем[3]. – Он улыбнулся и показал мне краешек желтой с синим футболки из-под потертой синей форменной куртки на пуговицах. – Ты ведь на стадион едешь?
Мне не хотелось давать ему повод для дружеской болтовни, так что я просто пожала плечами и села на подходящее место.
Черный дерматин кресла потрескался, желтоватая набивка лезла наружу, зато я по крайней мере устроилась достаточно далеко от немолодой парочки, которая лизалась на заднем сиденье и от какого-то мужика справа, пялившего на меня масленые глазки.
Автобус прибавил скорость, и наш район остался позади. Гул мотора и тепло от печки убаюкивали меня, и я сонно смотрела в окно на деревья, еще по-августовски голые, и на стаи птиц, которые пока не улетели на север, в теплые края.
После короткой остановки на Окружной я вдруг почувствовала, как что-то коснулось моей ноги. Открытка с la Difunta Correa, Корреа-покойницей – святой покровительницей невозможного. Бумага пожелтела, уголок открытки загнулся. Я встрепенулась, подняла голову и поймала кривую улыбку какого-то мальчишки – он обходил автобус и раскладывал на сиденьях печатные иконки, рассчитывая, что ему подадут мелочи. Я, хоть и училась с третьего класса в католической школе, особенно религиозной никогда не была, но вот Корреа-покойницу вмиг признала. Это изображение мертвой матери, которая и после смерти все еще кормит младенца, окруженная сиянием нимба, меня всегда завораживало. История такая: когда-то в середине девятнадцатого века, в постколониальные годы, армия забрала у Корреа мужа в солдаты. Вне себя от горя, Корреа вместе с новорожденным сынишкой последовала за армией, чтобы не разлучаться с мужем, и шла да шла по равнинам и пустыням, пока не умерла от жажды. Когда тело несчастной нашли два гуртовщика, младенец был еще жив – он кормился материнским молоком. С тех самых пор Корреа приписывали чудодейственные свойства. Церковь ее святой не признавала, но святилища Корреа встречаются на всех дорогах Аргентины – к ним принято ставить бутылки с водой: это и подношение, и плата за покровительство.
Тут-то совесть напомнила мне о том, сколько я уже лгу, и еще о том, что моей команде, чтобы сегодня выиграть чемпионат, требуется настоящее чудо. Мальчик – разносчик иконок так жалостно сутулился, что сердце у меня защемило. Я порылась в кармане. На пятьдесят песо он особенно не разгуляется, но больше у меня не набралось.
– Благодарствую, – сказал паренек. – И да поможет тебе святая Корреа.
Я подняла бумажную иконку.
– И правда поможет?
Он пожал плечами, но улыбнулся, и на щеках у него проступили ямочки.
– Ну а что тебе терять, а?
Мальчишке было лет десять, не больше, а говорил он как умудренный жизнью старик.
Больше никто из пассажиров денег ему не дал и иконку не купил, поэтому на прощание, прежде чем сойти на остановке, паренек снова улыбнулся мне.
Автобусный мотор гудел, но еще громче гудела у меня в голове назойливая мысль: может, сегодня я играю со своей командой в последний раз. Как ни напрягай ноги, как ни беги, а победы это не принесет. Нам нужно чудо. Я посмотрела на иконку святой Корреа и мысленно вознесла молитву: да подарит она мне будущее, где я смогу играть в футбол и быть свободной. В самом деле, что мне терять, а?