Оно было теплым… Но не таким, каким бывает топорище, нагревшееся от ладони. Гладкое дерево испускало ровное тепло, словно внутри его таилась безмолвная жизнь, и от этого тепла еще холоднее казались металлические кольца. Какая-то надпись мелкой вязью вилась по стержню, но буквы были слишком мелки для того, чтоб различить их пальцами.
Пеппо невольно показалось, что он держит в руке неизвестное ему живое существо, которое может неожиданно вцепиться в руку, будто проснувшаяся мышь. Это чувство было таким реальным, что оружейник торопливо положил стержень на стол и почти машинально отер ладони о рубашку.
Чушь… Это у него со страху заледенели руки, покуда он возился с чертовым пергаментом. Секунду поколебавшись, Пеппо снова медленно нащупал стержень на столе и сжал его в руке. Все такой же теплый… На ум разом пришло все, что он доселе успел услышать о загадочном содержимом ладанки. «Орудие дьявола»… «этот страшный предмет способен причинить неслыханные беды»… «ваше наследие почти всесильно»…
Поежившись, Пеппо уже хотел отложить странную вещицу, но вдруг замешкался. Поискал в себе то ли страх, то ли тревогу. Но инстинкты молчали. Напротив, теплое дерево в ладони дарило плохо понятную смесь чувств, объяснить которые Пеппо бы не смог, но точно знал, что ему не хочется выпускать стержень из рук… Но это же просто деревяшка. Бобинка, на которую наматывают свитки. Что в ней может быть особенного?
Он снова решительно уложил стержень в мешочек, осторожно ощупал сырой пергамент и по извечной привычке сел на край стола. Нечего отвлекаться, пусть сначала просохнет… Сейчас были более неотложные вопросы. Пора было найти под ногами подобие опоры и решить, что делать дальше. Слишком круто, слишком странно и нелепо повернулась его и без того бестолковая жизнь в эти дни, а он не сумел даже запомнить поворота. Гость он или пленник в этом уютном и приветливом месте? Можно ли верить суетливой и ласковой донне Ассунте, с почти материнской заботой сокрушающейся, что Пеппо «будто из лозы сплетён, поди откорми»?
Оружейник потер лоб. В этом не хотелось признаваться, но он все больше понимал правоту полковника Орсо. «Вы станете сходить с ума, всюду чуять предателей, бояться звука собственного дыхания…».
Пеппо вскочил и заметался по комнате, будто в ней стало мало воздуха. Но как доверять тому, кого он не может понять? Дело не в донне Ассунте… Она лишь добросовестная хозяйка и сердечная женщина. Но кто же спас его той безумной ночью? Уже второй раз в отчаянный момент ему кто-то приходит на помощь, отказываясь даже от простой благодарности.
Пеппо готов был признать – в мире немало добрых людей. Но во имя всех ангелов и всех же чертей… Ни один, даже самый блаженный умалишенный не станет надевать на исцарапанный палец незнакомого нищего мальчишки драгоценный перстень… Так кто этот человек, и чего он хочет? А ведь ему непременно что-то нужно. Что-то очень важное, если он вытворяет такую галиматью. Еще кому-то что-то от него нужно, будто прежде на его драную шкуру было мало охотников…
При других обстоятельствах у Пеппо, пожалуй, были бы кандидаты на таинственную роль спасителя. К примеру, отчего не тот же полковник Орсо? Он не ладил с отцом Руджеро… И заподозрив, что тот вот-вот сорвет куш, мог бы без особых колебаний вскинуть пистоль. Ну, а дальше… Пусть их встреча едва не стоила Пеппо жизни, отчего-то он был инстинктивно уверен – полковник не стал бы его добивать. Он просто вытащил бы подранка из воды, снял бы с него ладанку и свистнул ночным патрульным. Однако никто не покусился на Треть. Значит, человек этот не из его преследователей…
Оружейник вдруг замедлил шаги и замер. Потом досадливо выругался. Как хорошо он знал и как ненавидел это издевательское ощущение, будто верный ответ на мучающий его вопрос бабочкой порхает у самого лица, слегка обдавая щеку ветерком невесомых крылышек… Но лишь вскинь руку – и он проскользнет меж пальцев, не оставив на них даже пыльцы.
Ну и ладно. Пеппо резко повел ладонью перед собой, будто отгоняя нахальное насекомое. Еще вернется. Главное, не думать сейчас о нем… У него и так есть, о чем подумать. Стоит ли сообщать Годелоту о своем новом укрытии? Ведь сейчас у него всерьез есть повод надеяться, что для герцогской своры его след оборвался.
Пеппо вздохнул, снова садясь на край стола. И это не сейчас… Он еще подумает, как подать о себе весть. А что тогда сейчас?
Словно в ответ, ладонь украдкой скользнула по столу и снова охватила теплый деревянный стержень. Его что-то подспудно влекло к этой непонятной вещице… Предрассудки, впитанные годами воспитания, уже шептали какую-то чушь о дьявольском соблазне. А чутье настойчиво требовало не выпускать ее из рук. Именно ее, эту глупую деревянную бобинку, а пергамент, расстеленный на столе, словно вовсе был ни при чем.
Полая внутри, но все равно тяжелая из-за металла колец. На одном боку эта раздражающе-мелкая надпись. На другом зачем-то круглая дыра… Что же это за предмет? Как он может выглядеть для глаз?
Пеппо вдруг ощутил какую-то глубинную дрожь, какая охватывает порой людей, через много лет попавших в некогда памятные места. В этой пустотелой бобинке было что-то знакомое. Ускользающее воспоминание, зыбкое, как облачко пара, вырвавшегося из-под крышки. Пар уже рассеялся, а пальцы еще влажны и помнят его тепло…
– …А он даже не взглянул на кошель. Лишь усмехнулся эдак нехорошо да вышел вон…
Рика запнулась, будто припоминая сказку. С полминуты сидела молча, задумчиво наматывая на палец шнурок воротника. А потом наклонилась к свече и задула ее.
Комната тут же погрузилась в полутьму, а Пеппо разочарованно протянул:
– Мам, но ты же не досказала!
– И не стану, – непреклонно ответила мать, целуя ребенка в лоб, – сама не пойму, чего завела на ночь глядя эту байку.
– Но интересно же!..
Рика покачала головой. На фоне освещенного луной окна ее профиль казался вырезанным из черной ткани.
– Интересно, пока свет горит. А сказка, Пеппино, страшная, уж поверь мне.
Мальчик нахмурился:
– И ничего не страшная!
Но Рика, уже подтыкавшая на сыне одеяло, снова села на постель и проговорила с внезапной серьезностью:
– Я тебя трусом и не зову, Джузеппе. Но не время тебе еще для этой сказки. Ее в свой срок слушать надо. Потерпи.
Пеппо, уже приготовившийся спорить до победы, обиженно замолчал. Если мать называла его полным именем – это всегда был верный знак, что на попятный идти она не собирается…
…Пеппо вдруг ощутил, что лихорадочно грызет фалангу пальца, пытаясь по нитке соткать тот вечер. В такие минуты он особенно хорошо понимал, как давно уже лишен глаз… Последние картинки, хранящиеся в углах рассудка, были размыты и нелепы. Он понимал, что люди и предметы выглядят вовсе не так, но уже не помнил, каковы же они в действительности. Быть может, и этот предмет кажется ему знакомым по странной прихоти разрозненных ассоциаций? На что он может быть похож?
Пеппо сжал зубы, не замечая, как прокусывает палец до крови. Но не зря же ему вспомнилась мамина сказка, годами не приходившая на ум… Здесь и нужно искать связь. И похоже, он знал, как это сделать…
***
Вслед за первым решением прочие появились сами собой. И первым же делом Пеппо выяснил, что в «Серой цапле» его никто не собирается сажать под замок.
Он без лишних колебаний обратился к донне Ассунте с невинной просьбой подсказать ему, где ближайшая цирюльня. И к его немалому облегчению хозяйка тут же охотно растолковала ему каждый требуемый шаг. Более того, она со свойственной ей добродушной бесцеремонностью потрепала постояльца по густой спутанной гриве и выразила полное согласие с его желанием посетить цирюльника, поскольку «вы на язычника похожи, мой милый». Помявшись, она добавила также, что для прогулки по Сан-Поло заплатка на плече камзола – дело хоть не стыдное, но всяко неизящное, а потому не желает ли Джузеппе, чтоб к нему заглянул портной?
В первый момент Пеппо едва не расхохотался от подобного предложения: доселе даже захудалая лавка готового платья была для него непростым решением. Из-за болезни Алессы считавший каждый медяк, Пеппо носил одежду до тех пор, пока она способна была служить, и обычно покупал другую лишь у старьевщика. Благо, здоровяк-старьевщик в Тревизо отличался набожностью и добрым нравом, а потому облапошить слепого считал делом гнусным и старательно подбирал подростку вещь поцелее.
Но сейчас обстоятельства изменились, и над словами хозяйки стоило поразмыслить… Пеппо уже знал, что в подложенном ему кошеле прячутся тридцать дукатов – деньги поистине неслыханные. Почти никогда не гнушавшийся обокрасть на ярмарке ротозея, оружейник отчего-то ощущал, что от этой загадочной милостыни ему не по себе. Однако рыцарские принципы Годелота Пеппо всегда считал малопригодными для ежедневной борьбы за выживание.
В конце концов, это чужое серебро он ни у кого не крал. Кроме этого, Пеппо успел узнать колдовскую силу одежды. Даже жалкая францисканская ряса делала его на улицах куда менее уязвимым. Благопристойный же вид вызывает у людей почтение, и даже наглецы становятся намного сдержанней. А ему нужно, чтоб его воспринимали всерьез. Тогда у него есть кое-какие шансы затеряться в другом слое горожан, окончательно оторвавшись от герцогских вассалов. Ведь те всегда искали его среди бедноты…
Этот довод был решающим. Уже к вечеру в «Серую цаплю» явился невероятно суетливый пожилой еврей, снял с оружейника мерки и заверил, что «юноша может быть спокоен».
Через несколько дней был готов новый костюм. Портной долго порхал вокруг донельзя смущенного заказчика, потом же отступил в сторону и оглядел свою работу взглядом мастера, которому от души жаль, что клиент не может увидеть результат и восхититься должным образом.
– Как влитой, – возвестил он с ноткой самодовольства, – все, как вы пожелали, сударь мой. Темно-серое сукно без отделки – хотя серебряный позумент был бы хорош – но в этой простоте есть подлинная изысканность. Превесьма советую вам головной убор в тон.
Пеппо понятия не имел, что такое «позумент», но костюм был удобен, сукно ласкало ладони шелковистой гладкостью, а тонкую камизу голландского полотна Пеппо даже не хотелось надевать: перспектива испачкать ее все еще сочащейся из раны сукровицей приводила его в какой-то полудетский ужас.
Но главным открытием стало не это… Уже получив плату и собираясь уходить, портной подошел ближе к оружейнику и наставительно проговорил:
– Сударь, я знаю, вы были ранены. Но имейте в виду – с вашей статью вам подобает достойная осанка. А потому держите плечи развернутыми даже через боль.
Портной ушел, а Пеппо серьезно задумался о его словах. Еврей был прав… Его повадки выдадут в нем коренного обитателя городских трущоб, даже если он нарядится в мантию дожа. Но у него нет ни времени, ни тем паче учителей этикета. А потому, если он собирается высунуть нос из траттории и не привлекать внимания, ему придется поступить по своей старой и проверенной схеме: меньше говорить, больше слушать и подражать. И начать стоило с совета портного…
Еще в мастерской Винченцо он встречал немало людей благородного сословия и сейчас тщательно припомнил все, что успел узнать об их повадках. Большинство объединяли несколько особенностей: плавная речь без бранных словечек, отсутствие всякой суеты и необъяснимый, но всегда ощущаемый слепым подростком ореол спокойной уверенности.
Нет, бывали и другие. Вздорные, высокомерные и скупые, как ростовщики. Однако Пеппо, лишенный зрения и потому неуязвимый для внешнего блеска, всегда чуял в людях подлинную породу. Этому врожденному изяществу нельзя было научиться, но оружейнику и не нужно было пробираться в Городской Совет. Чтоб не казаться уж слишком бессовестным самозванцем, достаточно было выбрать несколько признаков и попытаться копировать их…
Сменить свою бесшумную воровскую поступь на неторопливый и четкий шаг. Бросить манеру при любом любопытном взгляде настороженно приподнимать плечи, будто волк, учуявший запах псины. Меньше говорить… Непременно меньше говорить, потому что отсеять из своего словаря привычные «сукин сын», «едрить в душу» и прочие острые приправы намного сложнее.
Обзаведясь новым платьем, Пеппо впервые с той страшной ночи покинул тратторию, взяв в сопровождающие невозмутимого повара Энцо. Тот знал в Сан-Поло каждый камень, а также источал столь густую и выдержанную солидность, что казалось, ее можно резать ножом на широкие пласты. В лавках Энцо уважали, а потому и к Пеппо относились с небывалым почтением. К вечеру оружейник обзавелся первой в жизни парой сапог, шляпой, перчатками (которые тут же вызвали у него ощущение, как если бы зрячему завязали глаза), и посетил цирюльника, укоротив волосы до плеч.
Все эти стратегические хлопоты были донельзя утомительны. Пеппо по привычке молчаливо бесился от десятков любопытных взглядов и чувствовал себя в незнакомой одежде сущим дураком, что раздражало еще сильней. Но по дороге обратно в «Серую цаплю» Пеппо воспрял духом и уже размышлял, как хохотал бы Годелот от этого маскарада и особенно от запаха ароматической воды… В полном же успехе своей затеи он убедился, когда открывшая дверь донна Ассунта всплеснула руками и прокудахтала:
– Милый мой, да вас не узнает и родная мать! Молодец – хоть под венец.
И если вторая часть этого комплимента Пеппо не слишком занимала, то первая прозвучала ободряюще.
Оказавшись в своей комнате, Пеппо выпрямился, плавным движением надел шляпу и снова снял, не потревожив ни одной пряди. Невольно усмехнулся. Не слишком ли трепетно он воспринимает тридцать чужих дукатов? Они все равно не сделают из карманного вора столичного хлыща…
Впрочем, он все равно беспрестанно ходит по лезвию ножа, неутомимо лжет и притворяется. Так отчего же не сыграть в такую забавную игру? Завтра он испытает себя…
***
Несмотря на раннее сиротство, мессер Фарино никогда не знал одиночества. Ему было порядком за сорок, никакие жены и тем паче дети не отравляли его спокойную жизнь. В девятнадцать лет он унаследовал от дяди захудалую книжную лавочку и с тех пор стал счастливейшим человеком в Венеции.
В старинных сосновых шкафах, среди пыли и поблескивающих нитей паутины жила его огромная, любящая, верная семья. Ряды молчаливых надежных друзей, в любой миг готовых выслушать и поддержать. Десятки мудрых старших братьев, с которыми всегда можно было посоветоваться. Сонмы любовниц, никогда ему не изменявших и раскрывавших шелестящие объятия нежно и горячо, несмотря на его нездоровую полноту, лысину и искривленную от самого рождения правую ногу.
Анджело Фарино жил среди книг, с книгами, в книгах. Он был благодушен и безмятежен, как бывают лишь самые счастливые люди. Он ненавидел мышей, снисходительно презирал неграмотных людей и боялся только одной вещи на свете – огня, а потому даже зимой никогда не топил в лавке очаг.
Тем утром, слегка промозглым и уже напоминавшем о близящейся осени, он по своему обыкновению сидел в еще дядином продавленном кресле за прилавком, любовно ремонтируя застежку на каком-то попорченном грызунами фолианте. Фарино так ушел в свое кропотливое занятие, что не расслышал, как скрипнула дверь. Но к прилавку прошелестели легкие шаги, и на обложку увечного фолианта упала чья-то тень. Лавочник вздрогнул и суетливо начал подниматься: отрываться от милого сердцу дела не хотелось, однако лавка должна была приносить хоть какой-то доход. Но, взглянув на посетителя, Фарино нахмурился в легком замешательстве. У прилавка стоял юноша, смотревший поверх головы хозяина неподвижными темными глазами.
– Мессер Фарино? – окликнул он.
Книги в Венеции были недешевы, а потому у Фарино случались зажиточные покупатели. Однако этот визитер казался птицей совсем иного полета… Из-под ладно сшитого камзола виднелась белоснежная камиза. На руке, небрежно державшей снятую шляпу, поблескивал крупный и, похоже, настоящий драгоценный камень. Это, а особенно то, что визитер знал Фарино по имени, настораживало. У лавочника были кое-какие долги…
Он откашлялся, стараясь поддать в голос независимости:
– Да, я самый… Добрый день, сударь. Чем я могу, так сказать, подсобить?
А слепой юноша улыбнулся:
– Видите ли, мессер Фарино, я не зря пришел именно к вам. О вас говорят, что вы не просто книготорговец, а большой в своем деле мастер и все о книгах знаете. Вопрос у меня непростой, боюсь, как бы в другом месте не подняли на смех. А вы поймете, я уверен.
Фарино моргнул. Он давно привык, что его считают немолодым и полусвихнувшимся книжным червем, ни черта не смыслящим в коммерции. А потому подобное доверие странного посетителя тронуло его в самое сердце.
– Э… Ну, уж и прямо-таки все… Все о книгах и сам Господь не знает… Я-то в ремесле своем, конечно, не новичок, а только похваляться негоже… – забормотал он, деловито отряхивая запыленный прилавок, – слушаю вас, сударь, и постараюсь помочь в меру своих сил.
А юноша задумчиво покусал губы.
– Понимаете ли, мессер… Я один воспитываю свою младшую сестру. Наша покойная мать была из семьи просвещенной, много читала и часто рассказывала сестре сказки. Теперь сказки ей, как умею, рассказываю я. Но есть одна, которую матушка то ли не досказала, то ли сестренка ее запамятовала. И каждый вечер теперь льет слезы и просит эту сказку. А я… сами понимаете, мессер Фарино, из меня книжник невеликий. Мне бы найти ее, а то… просто сердце кровью обливается.
Лавочник, слушавший эту нехитрую историю и огорченно качавший головой, встрепенулся:
– Господи… – пробубнил он, – одному – да с дитятей. Бедолага… Виноват, сударь… А что за сказка-то? Вы хоть начало припомните, а у меня тут сказок – хоть тысячу да одну ночь сказывай.
Визитер снова улыбнулся:
– Конечно, – кивнул он, – но это не все. Мне ведь предстоит подробно пересказать эту историю. Если сказка найдется, вы… не могли бы прочесть мне ее вслух? Я заплачу вам, как за покупку книги.
Фарино снова многозначительно откашлялся, выпрямляясь и забывая, что юноша не видит его величественной позы:
– Сударь, я, как вы изволили любезно заметить, в книгах кое-чего смыслю. И да будет вам известно: книги – это благородные существа, а не падшие женщины, и почасовую мзду за свою любовь не назначают. Я не намерен брать с вас деньги за прочитанную вслух сказку. Хотя рекомендовал бы купить книгу для сестры – девицам ученье потребно не меньше, чем мужчинам.
Уже завершая свою речь, он невольно задумался, зачем, собственно, приплел падших женщин… Но юноша нимало не смутился, напротив, согласно кивнул:
– Вы очень добры, мессер.
Фарино, подбодренный сговорчивостью визитера, усадил его в кресло, а сам приволок устрашающе скрипящую деревянную лестницу, приставил к дряхлым полкам и обернулся:
– Итак, о чем сказка, молодой человек?
…Два часа спустя лавочник закрыл небольшой потрепанный томик и задумчиво вздохнул:
– Я читал эту историю еще в детстве, – проговорил он, – тогда я в нее верил… Однажды увидел на ярмарке человека с бубенцами на шапке – перепугался до полусмерти. – Он вздрогнул, отвлекаясь от своих воспоминаний, и вдруг вскочил, – сударь, вам нехорошо? Я сейчас, воды вам…
– Нет, нет, не беспокойтесь, – посетитель, восково-бледный и болезненно потиравший лоб, криво улыбнулся, – я совсем недавно болел горячкой, мне еще иногда нездоровится. Мессер Фарино, я куплю эту книгу. И попрошу еще об одной любезности.
– Я к вашим услугам, – с готовностью кивнул Фарино, все еще озабоченный блеклым колером покупателя, – рад вам помочь, мессер…
– Моранте, – отозвался юноша, – дело в том, что у меня есть добрый приятель. Он военный, в Венеции бывает нечасто, но всегда квартирует в Каннареджо. Вы позволите оставить для него письмецо? Это намного надежней, чем посылать потом слугу по тратториям.
Фарино всплеснул руками: понравившись приличному покупателю, можно было рассчитывать на его рекомендации…
– Позволю ли я? Сударь, я буду просто счастлив. Вы желаете продиктовать мне эпистолу?
– Благодарю, всего лишь подайте мне чернильный прибор и бумагу, – отозвался юноша.
Фарино затаил дыхание, глядя, как слепой покупатель обмеряет пальцами лист, уверенно берется за перо… А юноша вдруг поднял голову и вкрадчиво проговорил:
– Меня немного смущает ваше внимание, мессер.
Лавочник осознал, что неприлично таращится на руки покупателя, и отпрянул.
– Простите, – пробормотал он.
Юноша же невозмутимо умакнул перо в чернильницу, сосредоточенно набросал на листе несколько строк, помахал листом в воздухе и сложил. Безошибочно протянул руку к горящей на прилавке свече, у которой Фарино недавно читал ему сказку, запечатал воском края письма и подал его лавочнику:
– Вот, – на прилавок легла серебряная монета, – а это за книгу и за вашу доброту.
…Покупатель ушел, а Фарино долго и раздумчиво смотрел куда-то в проем двери. Потом взял с прилавка письмо, взглядывая на имя адресата. На дешевой бумаге размашисто значилось: «Годелот Мак-Рорк, кирасир». Лавочник попытался припомнить, не слыхал ли он этого имени прежде, но на ум ничего не пришло, и Фарино уже потянулся спрятать письмо в ящик под прилавком, как дверь вдруг снова распахнулась, и в лавку просочился новый посетитель.
Это был тощий мастеровой в неказистой весте. Фарино мысленно закатил глаза – на книголюба парнишка не походил нисколько. Заостренное к подбородку плутоватое лицо и прозрачно-розовые уши делали его похожим скорее на веселую мышь (коих лавочник не выносил). А мастеровой нахмурил негустые брови и пробасил, подозрительно зыркая на хозяина:
– Слышь, папаша. К тебе туточки франт заходил. Он по делу, али как?
Фарино закатил глаза уже совершенно открыто:
– Я тебе не папаша, – назидательно отрезал он, – а посетители мои тебя не касаются. Сам, ежели не по делу, так будь здрав.
Но мастеровой не смутился:
– То есть, как это – «не касаются»? Этот хлыщ за моей бабой волочится, поганец. Чего он в Каннареджо забыл? Мало ему в Венеции барских лавок? Ты, папаша, мне голову не мыль. Небось, записульку оставил, передать велел, а?
Но Фарино уже потерял терпение и оглушительно рявкнул:
– Да, велел! Только ежели твою мамзель Годелотом зовут, и она в полку кирасирском служит – я б этакой невестой не больно бахвалился!
Эта отповедь подействовала. Посетитель вскинул ладони:
– Да не беленись, папаша! Я ж только спросил! Ты чего, молодым не был, ну ей-Богу?
– Катись, сердцеед доморощенный! – величественно прогремел лавочник в ответ, и назойливый повеса без пререканий вышел вон, похоже, порядком успокоенный.
***
Пеппо вошел в комнату и бросил шляпу на стол. У обоих висков будто сидело по крохотному злобному дятлу.
Он охватил ладонями голову, ощущая, как пальцы покалывает, сердце бьется прямо в запястьях, а внутри клокочет и пенится душащая смесь ужаса, восторга и ошеломления.
Пеппо шагнул назад, нащупал на столе кувшин с водой и, не отрываясь, выпил половину, пытаясь остудить огнедышащий клубок в груди. Каким же ничтожным дураком он был все это время… И быть может, рано было все принимать за чистую монету. Ведь это лишь очередная легенда.
Однако Треть полыхала в руке преданным теплом, будто отзываясь на ласку хозяйской ладони, и Пеппо чувствовал – на сей раз он не ошибся. Пусть половина в этой старой сказке – чушь, какой каждый новый рассказчик уснащает свое повествование, дабы затмить предшественника. Но, если счистить плевелы вековых домыслов, под ними таится та самая правда, которую он искал все это сумасшедшее лето и втайне так боялся найти.
Он опустился на пол. Вынул из-под камзола купленную книгу, пролистнул наугад несколько страниц. Мать часто рассказывала ему сказки, то и дело пересказывая полюбившиеся. Они были сложены разными народами, некоторые казались совсем причудливыми. Но эту странную историю Рика завела всего однажды… Прошло столько лет, но и сегодня за звучными раскатами голоса мессера Фарино Пеппо невольно слышал говор матери.
«…Богат и славен город Гамельн. На главной площади подпирают небо башни ратуши. Перед ратушей фонтан, украшенный каменной статуей Роланда. Искрится мелкими брызгами доблестный воин Роланд и его знаменитый меч.
Зажиточны в Гамельне купцы, хороши там лавки, на рынке снедь лежит горами, ни в чем нет ни нужды, ни отказа. И масло тебе золотое, и сало белоснежное, и мука втридесять мешков. Стоят у ворот грозные алебардщики. Если тощ кошель, дурны башмаки, на коленях заплаты – то взашей погонят от белокаменных стен. Знаменит Гамельн позолотой шпилей, красой вековых башен, а гамельнцы – скупостью. Умеют они сберечь свои запасы до последнего зерна, а чужие выжать до последней монеты.
Но всякое в мире случается. Пришел неурожайный год, принес за собою лютый голод. А Гамельн горя не знает, ломятся закрома, полны амбары. Но зерно продавать купцы не спешат. Неделю обождем, да другую – а там и втридорога заломить можно.
А как погнала бескормица изо всей округи народ, и потянулись в Гамельн толпы – тут и отперли купцы свои засовы, да такие цены запросили – будто не мука, а чистый жемчуг в мешках белеет.
Но только приготовились гамельнцы мошну подставлять – грянула беда. Из голодных деревень, с опустевших полей хлынули в город полчищами крысы. И ни рвы им не помеха, ни стены. Хозяевами пошли крысы по улицам, взяли приступом склады и амбары, и началось в Гамельне бедствие, какого испокон веков в городе не знали.
Бургомистр поперву не оплошал, все ж, поди, не за одну тучность в бургомистрах оказался. Велел он отовсюду собрать в город котов – всех, каких только удастся найти, и чем голодней да злее – тем лучше. Целыми телегами везли в Гамельн животных всех пород и мастей. Да только ничего из затеи не вышло. В страхе разбегались коты от крысиных легионов, и ни лаской, ни запорами на воротах не удержать их было в городе. А крыс становилось все больше.
Чего только не пробовали гамельнцы! И молебны служили, и амулеты заговаривали – а все впустую. Гибнет добро, годами нажитое, будто молот Божий обрушился на несчастный город. До того дошло, что пронеслась по Гамельну страшная весть. Дескать, прибыл в город сам крысиный король о пятнадцати головах, каждая из которых золотой короной венчана. Только к королю тому послов не отправишь, и сидели чиновники в ратуше днями и ночами, думали, как отвести беду от про́клятого Гамельна. А уж когда приснился бургомистру страшный сон, что он с нищенской сумой побирается в родном городе, а подаяние ему суют крысы в рост человеческий – тут уж совсем худо стало на бургомистровом сердце.
И пошли по городу глашатаи, выкликая, что тот умелец, кто сдюжит избавить Гамельн от крыс, получит в награду золота, сколько один унести сможет. А только и эта затея не удалась. Никто на щедрый клич не отозвался.
Совсем пали духом гордые бюргеры. И никто не ведает, чем кончился бы ужасный тот год, но отворились городские ворота, и вслед за их скрипом вбежал в ратушу стражник, крича: «Крысолов! Пришел крысолов!»
Бросились к привратной площади бургомистр вкупе с богатыми горожанами, а у ворот уже стоял незнакомец. Был он худ, хром на правую ногу, темен ликом, будто долго жгло его дорожное солнце, в двуцветном камзоле, на плечах – пыльный черный плащ, на голове – шапчонка с петушиным перышком. А в руках держал он потемневшую от времени старинную флейту.
Бургомистр, хоть прежде слова бы не молвил столь подозрительному бродяге, сейчас устремился к нему, будто к почетному гостю. Ввели крысолова в ратушу, угостили лучшими винами. Девять бутылок драгоценной мальвазии опустошил незнакомец, а на вопрос, сумеет ли он совладать с крысиными полчищами, лишь усмехнулся:
– Слово мое, крысоловье, крепко. Только глядите, и вы свое сдержите, господа.
Казначей бургомистру исподтишка подмигнул – мол, тощ да хром, много не утащит!
Тут же заверили крысолова, что все будет по чести и без обмана. А тот откинул с плеч черный плащ, поднес к губам флейту, и полилась музыка…
Не иначе, хрустело в ней золотое зерно, и масло скворчало на сковороде, и весело щелкали, разламываясь, орехи. А только крысы ручьями потекли к крысолову из подвалов, амбаров, складов, побежали с чердаков, заспешили из кухонь. И вот уже черное море плескалось у неказистых сапог. Потемнело небо, и вороны с карканьем сорвались с крыши собора Святого Бонифация. Крысолов же равнодушно повернулся и зашагал прочь из города, играя на флейте. Пылью заволоклась дорога, только черный плащ мелькнул у поворота, а крысиные легионы послушно устремились за ним…
Через час прибежали пастухи. Рассказали, что довел бродяга крысиное войско до реки Везер, сел в привязанную у берега лодку, вывел ее на середину реки, и крысы до одной утопли в могучих водах Везера. Что тут началось! Забили на башнях колокола, полилось вино в серебряные кубки! Ликуют горожане, от бургомистра до кухонного мальчишки! Спасен славный Гамельн!
А крысолов появился, словно из ниоткуда. И теперь был он в зеленом охотничьем плаще, а на шапке – вот чудак – позвякивали серебряные бубенцы.
– Я свое дело сделал, – промолвил он твердо, – сделайте и вы свое, как обещано.
И тут приметил казначей, что крысолов, хоть худ, а жилист и крепок. Такой полказны унесет… А крысолов, будто в насмешку, вынул из-за пазухи мешок. Гляди-ка… Не кошель, не суму, мешок целый. А бургомистр тут возьми, да расхохочись во весь голос. Ишь, чего удумал! Полчаса на дудке посвистал – да целый мешок вытаскивает! Ох и чудак! Хохочут горожане, покатывается казначей, а бургомистр головой качает:
– Мы люди честные, чужестранец, по трудам всякому и плата. Серебра кошель да свободный выход из любых городских ворот.
Не ответил крысолов, только улыбнулся эдак нехорошо, недобро. Бросил мешок, на кошель и не глянул. Полы плаща подобрал, да вон подался. А горожане и рады – враз и от крыс, и от крысолова избавились! Еще пуще загомонил освобожденный город. Того только за весельем не услышали, что на площади вновь заиграла флейта…».
…В ту далекую, почти забытую ночь мать осеклась именно на этом месте. И как сын ни упрашивал, она отказалась продолжать свою удивительную сказку. Сейчас Пеппо знал, почему…
«…Она снова пела о чем-то своем. О лугах и солнце, о сладостях и играх, о бесконечном «можно» и смешном, бессмысленном «нельзя». И послышался топот маленьких башмаков по деревянным лестницам, по каменным ступеням…
Из всех дверей выбегали дети. Бросив игру, на бегу подтягивая чулок, дети бежали за крысоловом, жадно ловя звуки флейты.
Падают, разбивают коленки, потрут, подуют и бегут дальше. Весёлые, с липкими пальцами, за щекой сласти, в кулаке горсть орехов – дети, сокровище Гамельна. По улице бежит дочь бургомистра Марта. Розовое платье раздувает ветер. А одна нога не обута, только один башмачок натянула в спешке.
Вот уже городские ворота. Дети с топотом пробежали по подъёмному мосту. А крысолов уводит их по дороге, мимо вересковых холмов всё дальше, дальше…»1
***
Пеппо потер лицо обеими руками. Га-маль-я-но… «Гамельнец», черт бы его подрал… Вот почему ему показалось зыбко-знакомым это имя, впервые услышанное им в лавке Барбьери от Годелота.
Он поднялся с пола, захлопывая книгу. Мать называла эту сказку страшной… Господи, мама, какие, к бесам, крысы? Что сказала бы ты, узнав о чуме в Европе… Об армиях, которые можно остановить… Обезумевших толпах, которые можно усмирить… Людях, которых можно уложить едва ли не в гроб, а потом вновь поднять на ноги… Неужели это все правда?
Пеппо до боли стиснул пальцы. Конечно, бо́льшая часть этой сказки остается сказкой. Только если отбросить всю эту шелуху – скупых богатеев, крыс, бубенцы и петушиные перья – то на самом дне останется главное.
Теперь ясно, ради чего было убито столько людей и затеяно столько интриг. Эта теплая гладкая вещица, которую он трепетно хранил несколько месяцев и которую сжимает сейчас в руке – треть грозной и могущественной Флейты Крысолова…