Годелот выбежал из-за угла, едва не наткнувшись на чугунный столб, и остановился, переводя дыхание. Черт бы все подрал, куда он так несется? Мало ли агрессивной швали шляется ночами по Каннареджо? Мало ли, кто мог сводить счеты той ночью? Что за толк бросаться, очертя голову, на каждый звук…
Шотландец отер пот, опираясь о столб спиной. Все это здорово, только куда нестись теперь, уже вдоволь пометавшись по лабиринту переулков, то натыкаясь на глухие заборы, то оскальзываясь в непролазной грязи? А где-то внутри ворочалась когтистая уверенность, что ему все равно нужно узнать, кто же и где стрелял, и пока он этого не узнает – ему нельзя останавливаться.
Гулко ударил колокол, и Годелот вздрогнул. Одиннадцать? Или уже полночь? Хотя не все ли равно…
Он пошел вперед, ускоряя шаг. Если он не сбился с направления, стреляли где-то здесь, совсем неподалеку… Снова перекрестье двух улиц. Куда теперь? Слева будет канал. А что справа, он толком не знает. Как же мало он успел изучить эти края…
И вдруг эхо улиц донесло до него короткий отчаянный вскрик… Это тоже мог быть чей угодно голос, но Годелот опять, будто от толчка в спину, рванулся на звук.
На сей раз он знал, куда бежать. Десять минут спустя он стремглав вылетел из кривого переулка к каналу и лихорадочно огляделся. Вокруг не было ни души, и царила сонная ночная тишина, кажущаяся еще гуще из-за отдаленных звуков хлопающих ставень, приглушенной брани и пьяного смеха.
Шотландец двинулся вдоль канала по течению. Черная вода равнодушно колыхалась, на поверхности покачивался мусор, у краев неопрятно зеленела какая-то дрянь, будто в болоте. Тихо и пустынно… Словно выстрелы и крик только почудились Годелоту. А грязная зацветшая вода так же бесшумно и бестревожно колыхалась по правую руку, и на ум невольно пришли отцовские рассказы из его необъятного арсенала шотландских баек, богатых на хитрую и предприимчивую нечисть. В тех рассказах болотная нежить тоже звала одинокого путника на помощь голосами близких, а потом завлекала простаков в непроходимые топи на смерть.
Годелот сплюнул и выругался. Да среди помоев венецианских каналов погнушается жить любой почтенный шотландский упырь. Но кто-то же стрелял где-то здесь… Или он уже совсем потерял голову в бесконечной круговерти этого суматошного вечера. Еще додумывая эту мысль, военный стремительно вывернул за плавный поворот канала и застыл. Впереди над водой топорщился костями досок ветхий мост, на котором виднелась лежащая навзничь фигура в черном плаще…
Шотландец рванулся по осклизлой набережной. Между выстрелами и криком прошло немало времени. Быть может, человек на мосту лишь ранен… Подгнившие доски угрожающе затрещали под сапогами, но Годелот, осторожно переступая по источенным перекладинам, подбирался к лежащему. Он уже видел, что тот лежит на спине, раскинув руки, будто бесплодно ожидая чьего-то объятия. А шотландец сделал еще несколько шагов и остановился.
– Господи помилуй… – пробормотал он.
На темных досках лежал доминиканец Руджеро. Хитроумный инквизитор… Разноглазый паук… На смуглом лице замерло странно живое выражение, смесь мольбы и укора, будто монаху незримой ладонью запечатали рот, не дав договорить что-то невероятно важное. Двуликие глаза неподвижно смотрели в небо. В полутьме они были совсем разными, и сейчас левый казался слепым черным провалом, а правый сохранял задумчиво-проницательную ясность.
Годелот подошел вплотную, уже почти не замечая надсадного скрипа досок, и склонился над телом. Вот он, один из тех выстрелов. Прямо в середине груди зияла открытая рана, окруженная вмявшимися в разверстую плоть алыми клочьями туники, будто лепестками. Руки были сжаты в кулаки. Из окровавленной левой виднелся какой-то темный обрывок
Все эти мелочи и детали сами отпечатывались где-то на редко открываемом форзаце памяти, а разум будто застыл холодным и неподатливым студнем. Что здесь произошло? Кто и зачем стрелял в доминиканца? Да и что он здесь делал?..
Сердце мелко и дробно заколотилось в горле. Повинуясь какой-то подспудной тяге, Годелот отступил назад и склонился к сжатому кулаку монаха. Коснулся его и вздрогнул – кожа еще была теплой, и шотландцу показалось, что доминиканец сейчас отдернет руку. Доски снова угрожающе затрещали, и Годелот осторожно взялся за рукав рясы. Кулак безвольно проволокся по гнилому дереву ближе, и шотландец попытался разжать мертвые пальцы. Они слились в судорожной хватке, неохотно поддаваясь усилиям солдата. Большой… указательный… средний… Что-то темное и тускло поблескивающее показалось в неподвижной ладони, и Годелот медленно потянул за него, высвобождая из руки доминиканца. Это был сверток тонкой кожи, тяжелый, несколько раз туго обмотанный шнуром и скрепленный комком сургуча. Влажный и липкий, он оставлял на пальцах такие же липкие темные пятна. Что-то твердое, продолговатое, как огарок свечи, прощупывалось внутри. Уж не из-за этой ли жалкой вещицы погиб доминиканец?..
Шотландец вскинул голову – занятый своей находкой, он даже не огляделся. Не заметил, что перила с левой стороны моста обломлены. Выпрямившись, Годелот осторожно перешагнул через тело и потянулся к чему-то маленькому и пестрому, красно-белому, трепетавшему на оскале сломанных досок.
Это был клок полотна. Дешевого полотна, из какого шьют исподние рубашки. Пурпурная россыпь кровавых брызг расцвечивала его аляповато-ярким узором. Вот и следы второй жертвы… Все произошло здесь, на этом мосту. Не звездами же любовался здесь монах…
Они стояли друг напротив друга, доминиканец и его собеседник, тот, в чьем рукаве сейчас не хватает вот этого полотняного лоскутка. Каким из выстрелов был убит инквизитор – это неважно. Важней другое. Та, другая пуля, чей отдаленный лай он слышал, полетела дальше… А Годелот слишком хорошо знал, с какой силой отшвыривает человека попавший в тело кусок свинца. Перила не выдержали толчка, и тот, кому досталась пуля, упал вниз, в темную, мутную, пахнущую гнильцой воду. Только кто это был? С кем мог искать встречи доминиканский монах Руджеро ночью в Каннареджо? Именно той ночью, когда доктор Бениньо предупредил Годелота об угрожающей Пеппо опасности…
Холодное оцепенение треснуло, раскалываясь в крошево, и мысли помчались, сминая друг друга, будто обезумевшая толпа. Шотландец упал на колени, вглядываясь с кромки моста в черную воду. Неужели все эти месяцы борьбы и интриг, маленьких побед и ошеломительных открытий кончились здесь, в этой грязной жиже? Кончились вот так быстро и по́шло, покуда сам Годелот метался, словно перепел с отрубленной головой, в трех кварталах отсюда?
Шотландец прерывисто задышал, отгоняя холодную дурноту. Вздор… Да он сроду не поверит в то, что авантюрист Пеппо, будь он прославленным Гамальяно или безвестным Ремиджи, мог просто сгинуть в тинистом омуте под гнилым мостом.
Годелот не думал дважды. Сбросил плащ, оставляя под ним кошель с серебром и странный окровавленный сверток. Не снимая камзола, оттолкнулся ногой от края моста и прыгнул в воду, ныряя до самого дна. Руки по локоть ушли в глубокий вязкий ил. Шотландец широко повел ими вокруг, и тут же ссадил запястье о какой-то острый предмет. Вынырнув и переведя дыхание, он снова погрузился в теплую воду, ставшую еще неприглядней от поднявшейся со дна мути.
Около сорока минут Годелот обследовал дно, а потом выбрался на набережную, пытаясь отдышаться. С одежды лилась грязная вода. Это бесполезно… Он не сможет обшарить весь канал… А хуже всего то, что в густом слое ила далеко не везде прощупывалось твердое дно.
Шотландец с омерзением выжал воду из волос. Рано падать духом. Пеппо хорошо плавает. Даже раненный, он мог бы добраться до суши. Нужно осмотреть берега. Пеппо едва ли стал бы долго плескаться в этой черно-зеленой дряни. Да, но где-то здесь оставался стрелок, убивший отца Руджеро. Как знать, какова была его главная цель?
Годелот понял, что скоро запутается в собственных предположениях, и, набросив на изгвазданную одежду плащ, зашагал вдоль канала, переходя на бег. Камень набережной порядком замшел, но шотландец надеялся, что свежие следы тины все равно будут видны. Первое побуждение окликнуть друга пришлось подавить: помимо таинственного убийцы на место драмы мог нагрянуть ночной патруль, и грязный субъект, рыщущий вдоль канала неподалеку от трупа Руджеро, непременно заинтересовал бы стражей порядка.
А следы меж тем нашлись быстро… У самого края воды футах в двухстах от моста Годелот обнаружил еще один мокрый обрывок полотна и несколько смазанных следов окровавленной ладони, хорошо видных на грубо отесанных светло-серых камнях, в которые были вмурованы причальные кольца. Несколько липких темных пятен виднелись на обрывке лодочного каната. На сухих же булыжниках набережной не было ни одного отпечатка. Обладатель израненной руки так и не смог выбраться из канала…
***
В особняк Фонци Годелот вернулся около четырех часов утра. Морит, охранявший вход с переулка, при виде приятеля перекрестился и бросился ему навстречу:
– Тебя где черти носят! – рявкнул он, хватая шотландца за плечо, – Ромоло рвет и мечет, Фарро его умолял полковнику не докладывать! Господи меня помилуй! – Годелот вошел в желтоватый круг фонаря, и Морит отшатнулся, – дружище… да что за черт! Что стряслось-то? Ты как прямиком из преисподней!
– Тише, Тео, – пробормотал шотландец, – долго рассказывать. Просто впусти меня… С офицерами я сам разберусь.
Морит, все еще яростно жестикулировавший и порывавшийся что-то сказать, осекся:
– Ты погоди! – сказал он, крепче сжимая плечо Годелота, – не спеши на проборку! Командир – он, конечно, всыплет, но не нелюдь же он. Ты скажи, как следует, мол, напали, избили, еще там чего. Полютует – и к доктору отошлет!
Шотландец поморщился, как от сильной боли:
– Не беспокойся обо мне, Тео, – бесцветно ответил он, – дай пройти.
Тосканец покачал головой и отпер дверь, хмуро глядя соратнику вслед. А Годелот хладнокровно вошел в дом, будто ему не было ни малейшего дела до ожидающей его экзекуции…
Капитан Ромоло, как всегда, возник прямо из стены коридора.
– Мак-Рорк, – окликнул он своим особым тоном, от которого хотелось оглядеть себя в поисках сквозной кинжальной раны. Годелот механически вытянулся перед командиром, глядя перед собой с тем же бесцветным спокойствием. Капитан приблизился и оглядел подчиненного. Чуть нахмурился, оценив мокрую одежду в зелено-черных разводах, ссадины на руках и лице, разорванные рукава и запутавшиеся в волосах комья тины.
– Рядовой Мак-Рорк, – отрезал он, – вы не явились к своему караулу, прибыли к месту службы в непотребном виде и в испорченном казенном платье. Это серьезный проступок. Остаток ночи вы проведете под арестом. Ваша непосредственная экзекуция вступит в силу, как только будет подтверждена его превосходительством полковником Орсо. А сейчас благоволите объясниться.
Ромоло сделал паузу и сбился с сухо-командирского тона, прорычав:
– Где вы шлялись, Мак-Рорк?
Годелот ответил сухо и ровно:
– У меня возникли неотложные дела, мой капитан.
– Вот как! – выплюнул Ромоло, – и они, полагаю, были намного важнее службы.
Эти слова сочились сарказмом, но шотландец, не меняя тона, проговорил:
– Так точно, мой капитан.
Лицо Ромоло дрогнуло короткой гримасой бешенства.
– Позвольте поинтересоваться, что в вашем понимании важнее присяги? – промолвил он, и его скулы тронула легкая краска. Годелот же впервые за весь разговор взглянул капитану в глаза:
– Этой ночью погиб мой близкий друг, – глухо отчеканил он, – я пытался найти его тело. Но безрезультатно. Это все, мой капитан.
Ромоло несколько секунд молчал, глядя на рядового. Потом отрывисто скомандовал:
– Часовой! Под арест!
…Ему не связали рук. Идя впереди хмурого и молчаливого Дюваля по лестнице к карцеру, Годелот думал лишь о грязном обрывке полотна, лежащем в кармане…
***
Остаток ночи шотландец провел, сидя на койке и безучастно глядя в светлеющий прямоугольник окна под потолком. Во все еще влажной одежде было зябко, ссадины жгло, а кляксы ила на лице и руках, высыхая, омерзительно стягивали кожу. Впереди ожидала порка и долгий арест. Но Годелота совершенно не заботили все эти перспективы, как и нынешние неудобства. Отчего-то казалось, что все это происходит не по-настоящему, а потому и размышлять об этом смысла нет. Сейчас шотландец в полной мере ощущал, что служба доселе казалась ему просто игрой. Частью их с Пеппо общей войны, декорациями к пьесе, начавшейся в тот далекий день в Гуэрче.
Гибель друга разом оборвала этот спектакль, уже успевший стать на свой лад азартным. И Годелот остался на сцене один, позабыв свои реплики, затерявшись среди прочих актеров, увлеченно продолжавших фарс и вовсе не заметивших, что одно из мест на подмостках опустело…
Шотландец поежился и охватил плечи руками. Потом медленно вынул из кармана тот самый лоскут, усеянный теперь уже грязно-бурым орнаментом. Сильно брызнуло… Так брызгает кровь из глубоких ран, когда задеты крупные сосуды. Но он ведь все же не нашел тела Пеппо. А значит, к черту здравый смысл. Он не знал, как можно выжить с пулевой раной в гниющей воде, где вязкое дно усеяно остовами лодок, торчащими опорами сгнившего причала и еще черт знает какой дрянью, о которую он сам изодрал все руки, обыскивая канал. Но он ведь не знал и того, как можно совсем одному вслепую противостоять всему миру. А Пеппо это знал…
…Он твердо верил в свою удачу и нередко говорил: «Мне, дружище, черти ворожат». Годелота эта фраза в первый раз позабавила, хотя, пожалуй, ему больше хотелось позлить друга своим недоверчивым фырканьем. Но Пеппо не стал ерепениться, а просто пояснил:
– Не веришь? Сам посуди. Я вор почти пять лет. Попался всего дважды. В первый раз я нашел работу, а во второй – друга, – сделав паузу, он не без озорства добавил, – послушай, может, начать по девичьим фартукам шарить? Глядишь, невесту найду.
…Они хохотали до слез, долго развивая эту тему. А ведь Пеппо тогда впервые назвал его другом. Сейчас Годелот вспомнил это с той бесполезной ясностью, с какой обычно приходят все запоздалые воспоминания. Не надо было отпускать этого идиота в тот день из «Двух мостов». Они бы просто снова всласть поорали и, возможно, подрались, но теперь, стоило закрыть глаза, перед ними не колыхалась бы равнодушная черная вода…
Годелот ударил кулаком в холодную стену. Можно хоть разбить руки в крошево, хоть рыдать до обожженных глаз. Все это уже бессмысленно. Он ничего не изменит. Все, что зависит от него сейчас – не сойти с ума от своего бессилия за предстоящие ему дни взаперти.
***
Время перевалило за девять часов, а утро словно все никак не наступало. Небо было затянуто тяжелыми облаками. Они будто прогибались под собственной тяжестью, и доктору Бениньо казалось, что над Венецией повисло мокрое одеяло, которое вот-вот начнет сочиться мутными каплями.
Он стоял у окна уже больше часа, бездумно чего-то ожидая, чувствуя внутри колючий ком безотчетной тревоги и отчего-то боясь пошевелиться, словно ком этот немедленно впился бы шипами в уязвимую плоть. Но за спиной послышался стук, и врач вздрогнул:
– Да! – откликнулся он хрипло и откашлялся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге появился полковник Орсо. Он был плохо выбрит, нездорово бледен, хмур, а черный плащ его казался мятым и неряшливым.
– Доброго утра, доктор, – глухо проговорил он. Вошел, не ожидая приглашения, и устало осел в кресло.
Бениньо, как-то позабыв ответить на приветствие, зябко потер ладони и приблизился к кондотьеру, тоже садясь.
– Полковник… Вы скверно выглядите. Вам нездоровится?
Орсо криво усмехнулся:
– Под этим вопросом нужно понимать – не пьян ли я? Нет, доктор. Увы. Все куда менее предсказуемо. Я только что из Каннареджо. Несколько часов назад ночной патруль обнаружил на мосту одного из каналов труп. Это оказался отец Руджеро. Чертов доминиканский святоша… Убит наповал выстрелом в грудь.
Врач подался вперед:
– Не может быть! Господи помилуй… А что с Мак-Рорком?.. – он осекся, слегка бледнея, но полковник уже слегка сдвинул брови:
– А причем тут Мак-Рорк?
Бениньо выдохнул, откидываясь на спинку кресла:
– Простите. Мне еще на рассвете доложили, что Мак-Рорк явился в особняк раненным, но не дали его осмотреть. Меня поневоле испугало это совпадение.
– Совпадение… – Орсо покачал головой и болезненно потер перчаткой висок, – со всем почтением, нарушения дисциплины – это не ваша епархия, доктор. У вас есть забота намного важнее.
– Ее сиятельство, – Бениньо тяжело вздохнул, – вы правы, полковник.
Кондотьер мрачно кивнул:
– Отец Руджеро был ее единственным другом. Я боюсь, узнав о его гибели, сеньоре непросто будет…
– Исключено, – с каменной твердостью оборвал врач, – ее сиятельство может попросту не пережить такой удар. Ей и так день ото дня хуже. Орсо, я не всегда согласен с вашими методами, но секреты хранить вы умеете. И я заклинаю вас – оградите герцогиню от этой новости. Для нее будет другое время.
Полковник несколько секунд сидел молча, а потом тяжело поднялся на ноги.
– Собственно, для этого я к вам и пришел, – ответил он, – насчет меня будьте спокойны, нам бы только не дать развязаться другим языкам. Тем более, что герцогиня очень скоро заметит отсутствие отца Руджеро.
Бениньо снова передернул плечами:
– Я постараюсь найти убедительную причину. Болтливых визитеров же можно держать на расстоянии. Не так уж много у ее сиятельства гостей. Орсо… – врач осторожно поднял глаза на кондотьера, – есть предположения об убийце? Отец Руджеро был доминиканцем. Не грабить же его затеяли. Что взять у нищенствующего монаха?
На челюсти полковника вздрогнули желваки:
– Кто знает… Помимо корысти бывает еще и месть. Но пусть это вас не тревожит, доктор. Это моя забота. Я разберусь в этой истории, не сомневайтесь.
Брови Бениньо дрогнули:
– Любая смерть – это смерть, но никогда бы не подумал, что из-за кончины отца Руджеро вы возжаждете справедливости.
– Плевал я на справедливость, – отрубил Орсо с грубой прямотой, – но монах убит. А убийство любого, кто был настолько близок к ее сиятельству – это мое дело. Я не слишком верю в совпадения, господин доктор. Позаботьтесь о сеньоре. Честь имею.
С этими словами кондотьер одернул плащ и двинулся к двери. Бениньо поморщился от хлопка, а потом подошел к столу и рассеянно порылся в ящичке со склянками. Колючий ком внутри стал жестче, и врачу неожиданно захотелось, чтоб кто-то всемогущий попросту отвернул часы на двадцать четыре оборота назад.
***
Камзол высох и от ила стал жестким, словно древесная кора. Годелот сидел на койке, все также глядя на провал окна, теперь грязновато серый – видимо, день был пасмурным. Час назад приходил слуга со скудным арестантским завтраком. Опасливо оглянувшись, он сунул шотландцу крохотную фляжку:
– Вот, тебе Морит с Карлом передали. Только гляди, молчок. А то всем головы пооткусывают.
– Спасибо, – пробормотал Годелот, и слуга вышел, заперев засов.
Во фляжке оказалась граппа, порядком смердящая дешевой сивухой, но сразу растопившая внутри какой-то стылый и гадостный ком. Вероятно, когда капитан придет для допроса, он учует запах выпивки… Да и черт с ним. На новобранце уже и так достаточно пятен. Пускай заодно припишут, что он явился еще и пьяным.
Когда в засове загрохотал ключ, шотландец не пошевелился, лишь вскинул глаза. Но вместо капитана в карцер вошел лично полковник Орсо. Годелот молча встал и вытянулся перед командиром. Тот, однако, не спешил начинать проборку. Он молча стоял напротив подчиненного, глядя ему в глаза со странным выражением усталости и невысказанного вопроса.
Наконец кондотьер сухо начал:
– Мак-Рорк. Мне доложили о времени вашей явки в особняк и вашем состоянии. Я не стану тратить время на перечисление ваших проступков, вы не дитя, все знаете и сами. Мне нужно знать другое. При обыске у вас нашли полный кошель серебра. Откуда у вас такие деньги, и какого черта вы таскались с ними ночью по Венеции?
Годелот ответил не сразу. Он и прежде не думал о предстоящем допросе, но о серебре и вовсе не вспоминал. А кошель и правда, был полон и тяжел. Доктор Бениньо существенно пополнил его своей «благодарностью»… Во рту поднялась едкая желчная горечь.
– Эти деньги – мои сбережения за время службы, мой полковник, – проговорил он негромко и холодно.
Орсо приподнял брови:
– Вот как? Что ж, вы похвально экономны, хотя я не припомню, когда это вам начисляли прибавку. Но куда же вы несли такую сумму? Вы свели знакомство с дорогой куртизанкой? Похоже, что-то пошло не так… – и полковник бегло повел пальцами вдоль грязного рукава камзола подчиненного.
А Годелот вдруг почувствовал, как всё, что холодным камнем стояло в груди с самой ночи, начинает бродить и пениться безудержной черной злобой. Какого черта он выслушивает издевки, стоя навытяжку перед этим лицемерным человеком? Какого черта делает вид, что они не понимают друг друга?
– Я собирался отдать деньги моему другу, – отрезал шотландец, – чтоб он смог покинуть Венецию. Я давно должен был это сделать. Но я не успел. Я опоздал едва на полчаса. Мой друг мертв. А знаете, кто виноват? Вы. Вы и ваша псарня, толкущаяся у кресла вашей хворой хозяйки.
Орсо невозмутимо слушал шотландца, и лишь при последних словах его лицо дернулось, будто от попавшего плевка.
– Недурно, – протянул он тяжелым тоном, – видели бы вы себя сейчас, Мак-Рорк. Грязный, пьяный, злобный наглец.
А Годелот демонстративно медленно оглядел измятый плащ кондотьера, изгвазданные сапоги, желтовато-бледное лицо, и губы его искривились:
– Я польщен, ваше превосходительство, – раздельно отчеканил он, не повышая голоса, – мне уже говорили, что я пытаюсь подражать вам. Похоже, я делаю успехи.
Орсо слегка склонил голову на бок, глядя на юношу с оттенком любопытства.
– Вы слыхали, что самоубийство – грех? – обронил он насмешливо, но за насмешкой сквозило лютое бешенство.
– Нет, – отсек Годелот, – зато я слышал, что чертов грех – это затравить ни в чем не виноватого человека, отнять у него всё и всех, изгадить вокруг него каждую пядь, загнать его в угол и уничтожить только потому, что кто-то возомнил свою поганую жизнь лучше и нужнее.
– Заткнитесь, ублюдок! – рявкнул Орсо и наотмашь хлестнул Годелота по лицу тыльной стороной руки. Брызнула кровь, и полковник машинально вскинул руку, глядя, как красные капли с серебряного вензеля на перчатке впитываются в ткань. А мальчишка, даже не коснувшись раненой щеки, вдруг расхохотался:
– Что, не в бровь, а в глаз? – прошипел он, оскальзываясь на рык, – так вот, это не все! Герцогиня никогда не встанет на ноги, слышите? Никогда! Она не стоит этого. Она сгниет в своем кресле, никому не нужная! Так ей от меня и передайте. А еще лучше – отведите меня к ней, и я все это скажу ей сам! Можете меня казнить прямо на ее роскошном ковре. Мы с Пеппо вдвоем будем являться ей ночами! А заодно и вам! А может, и отец Руджеро с нами захочет! Его белая ряса с красной дырой в груди украсит любого призрака, уж поверьте!
Годелот потерял самообладание. Глаза полыхали на бескровном лице, голос срывался. Он еще собирался что-то добавить, когда удар в грудь отшвырнул его к стене, а на горле сжались жесткие пальцы. Лицо полковника приблизилось вплотную:
– Малолетний идиот, – прошептал Орсо уже без тени ярости, устало и сухо, – кто же так глупо проговаривается… Значит, вы уже знаете о смерти отца Руджеро. Как и о… хм… красной дыре в груди. Так вот, откуда у вас деньги…
В карцере повисла тяжелая плотная тишина. Орсо, не размыкая пальцев, всматривался в глаза подчиненного, но отчего-то не мог разглядеть в них ни тени понятных чувств, будто за мутными стеклами.
– Как это произошло, Годелот? – спросил он тихо и сурово, – я знаю вас, вы порядочный олух, но вы олух… порядочный. Так что же случилось? Джузеппе все же решил выйти из игры? Он решил продать свою Треть? Однажды я предлагал ему это, но он послал меня к черту. Допустим, вы встретились с отцом Руджеро. Конечно, Пеппо заручился вашей помощью, идти на такую встречу в одиночку было бы для вашего друга неразумно. Вы получили деньги… А дальше? Вы не из тех, кто станет стрелять в человека без веской на то причины. Джузеппе же едва ли хороший стрелок… Быть может, это отец Руджеро был так глуп, что все же решил устранить последнего Гамальяно, и вы пытались защитить друга? Молчите?.. А ведь это все объясняет, Годелот. И ваши слова о смерти Джузеппе… И ваше горе… И вашу осведомленность о гибели монаха… И вашу уверенность, что герцогине уже не исцелиться. Где вы взяли оружие? И что сделали с Третью? Утопили ее, чтоб она не досталась никому из нашей… псарни?
Трудно сказать, ждал ли Орсо попыток оправдаться. Но шотландец лишь поднял руку, на секунду прижал ее к окровавленной щеке и хлопнул ладонью по манжете полковника, оставляя красный отпечаток:
– Вот все, что осталось от моего друга, – ответил он спокойно, словно только что не швырялся в исступлении дерзостями, – след ладони на причальном камне. Мне понравилась ваша история, мой полковник. Пусть все так и будет. И пусть я олух – я ни слова не возьму обратно. Можете запороть меня до смерти.
Орсо еще миг помедлил и разжал пальцы, отпуская подчиненного.
– Вас не будут пороть, – ровно проговорил он, – порка – наказание за малые солдатские проступки. С вами разговор другой. Имейте в виду, Мак-Рорк. Вы – преступник, и вас будут должным образом охранять. Попытаетесь наложить на себя руки – будете сидеть связанным.
Полковник отвернулся и, слегка ссутулившись, отошел к двери. Отпер ее, но уже на пороге обернулся, еще раз долго и внимательно посмотрев на Годелота:
– Не. Делайте. Глупостей, – отчеканил он, скрываясь за дверью.
В замке звонко щелкнул ключ.