Морит сидел на низкой скамье под фонарем и следил, как у самого потолка хлопотливый паук плетет основательную круглую паутину. В отсветах фонаря нити ее серебрились, будто стеклянная канитель, и солдат бессмысленно раздумывал, как жаль будет замусоривать такую красоту прозаическими трупами мокриц и прочей нечисти.
Настроение было препоганым. Морит давно привык к скучным бдениям в карауле, но впервые за все время службы в герцогском особняке он караулил собственного однополчанина, да еще приятеля…
…Гарнизон особняка походил на бочку забродившего кваса. Неслыханное событие – арест Годелота – потрясло до глубины души даже невозмутимого Дюваля. Поначалу, когда швейцарец просто принес известие о возвращении парня под утро и в таком виде, что черти б закрестились, никто особенно не обеспокоился. Скучная гарнизонная жизнь порой требовала встряски, а покуролесить, потерявши меру, а потом париться под замком – это изредка случалось с каждым и было обычной темой для застольного зубоскальства.
Но когда стало известно, что порки новобранцу не назначили, зато в реестре караулов появилась строка об охране арестанта – отряд пришел в волнение. Эти новости означали, что за Годелотом имеется не просто солдатский грешок, а нечто настолько серьезное, что разбираться с ним будут уже не на уровне капральской плетки…
Дело отчетливо пахло судом, и в гарнизонных квартирах не умолкали разговоры. Морит остервенело колотил кулаком по столу, уверяя, что все это чушь, и кто бы что ни хотел повесить на их соратника – командир все одно не даст его в обиду. Карл поддерживал его, уснащая каждую фразу отборной площадной руганью. Старшие же хмуро отмалчивались – им было известно, что по молодости вляпаться в нехорошую историю проще простого, а вот справедливость – птица редкая, и поймать ее сквозь зарешеченное окно удается нечасто.
Хуже всего же было то, что полковник, прежде всегда горой стоявший за своих парней, на сей раз будто не собирался ничего предпринимать. Клименте и Морит по очереди попытались спросить, в чем обвиняется Мак-Рорк. Но Орсо лишь холодно посоветовал обоим не лезть в чужую помойную яму. С Годелота велено было не спускать глаз, всякие разговоры с ним были запрещены, а в карцер не допускался даже врач, что привело гарнизон в окончательное ошеломление, и лучезарный ореол полковника в глазах подчиненных порядком потускнел. Над особняком герцогини все заметней сгущались грозовые облака…
…Морит вздохнул и потер глаза. Через час его сменят… Но какого же черта Орсо ничего не делает? Тосканец хорошо знал своего командира и был в курсе, что полковник подчас не гнушался идти довольно извилистыми тропами, чтоб вызволить оплошавшего подчиненного из передряги. А это молчаливое бездействие всерьез пугало: было похоже на то, что кондотьер не сомневался в вине Годелота и считал его недостойным помощи.
От этих невеселых размышлений Морита отвлек звук приближавшихся торопливых шагов и тускло-желтый отблеск света. Солдат поднялся со скамьи, а в конце коридора показалась фигура со свечой в одной руке и корзиной в другой – к карцеру спешил доктор Бениньо…
– Господин доктор, – хмуро поклонился Морит, недоумевая, что эскулап делает здесь в поздний час. А Бениньо приблизился к фонарю и затушил свечу.
– Морит… Здравствуйте, – проговорил он, слегка задыхаясь. Похоже, по лестнице врач спускался едва ли не бегом. Несколько секунд он молчал, прерывисто дыша, а потом проговорил горячо и торопливо:
– Послушайте… Полковника в особняке сейчас нет, капитан Ромоло занят какими-то бумагами… Никто сюда не явится. Морит, прошу вас, дайте мне войти в карцер.
Тосканец мрачно покачал головой:
– Простите, господин доктор. Но у меня строгий запрет допускать кого-либо к арестанту.
– Я знаю, знаю, – нетерпеливо перебил Бениньо, – но Теодоро… Я специально ждал, когда на часах будете вы. Вы же с Мак-Рорком друзья. Мне нужно всего четверть часа. Поймите, Морит, я уже несколько дней препираюсь с капитаном… Арестованный вернулся в особняк со множеством мелких ссадин. А вчера я видел у прачки его камзол. Он был покрыт следами ила. Морит, вы не представляете, какой дрянью полны каналы нашего города. Пока полковник занимается бюрократическими закавыками, Мак-Рорка может попросту сгубить тиф, а в особняке начнется повальная эпидемия. Прошу вас… Клянусь, об этом не узнает ни одна живая душа.
Врач перехватил корзину, и в ладони его блеснула монета. Но солдат еще сильней нахмурился и огляделся:
– Доктор… Пятнадцать минут. Только потому, что мне не наплевать на Годелота. И уберите деньги.
С этими словами он закусил губу, вынул ключ и осторожно провернул его в замке, пытаясь не скрежетать. Приоткрыв дверь, он снова шепнул:
– Четверть часа…
Врач кивнул и проскользнул в дверь. Морит же, заперев засов, снова опустился на скамью.
***
Бениньо вошел в каземат, на сей раз скупо освещенный масляным фонарем. В полутьме он даже не сразу разглядел белую камизу арестанта, неподвижно сидящего на койке.
– Годелот… – окликнул он, подходя ближе.
– Доктор Бениньо? – с легким удивлением донеслось в ответ, и узник поднялся на ноги, – мне грозили полным отчуждением. Как же вы здесь оказались?
Врач нетерпеливо качнул головой:
– Мне повезло. На часах сейчас Морит, с ним удалось договориться. Я так опасался, что у него нет ключа от карцера…
– Ему и не положено, – пожал плечами шотландец, – но это предосторожность полковника на случай, если я замыслю повеситься и все ему испортить.
Врач помолчал, глядя в осунувшееся лицо юного солдата. Тот был бледен и спокоен. В слипшихся волосах все еще виднелись следы высохшего ила. Несколько царапин перечеркивали щеку.
– Как вы, друг мой? – тихо спросил Бениньо. Годелот усмехнулся:
– Превосходно. Не качайте головой так скептически, доктор. Я сижу здесь в тишине и безделье. Сечь меня не стали, кормят вовремя и вон, даже позволили сменить рубашку и умыться. Разве что скучновато, но это пустяки.
Но Бениньо лишь подошел вплотную и сел на койку:
– Годелот… Во имя всего святого, что происходит? Вас держат под замком, как кровавого душегуба, и никто не знает, в чем вас пытаются обвинить. Особняк полнится слухами, ваши соратники в совершенном ошеломлении, а некоторые и в ярости, полковник же ходит мрачный, как германская сказка, и молчит. Он даже больше не пьет, и это отчего-то еще сильней меня тревожит.
Шотландец неторопливо шагнул назад к койке и сел рядом с врачом:
– Чем же вам не нравится вариант кровавого душегуба, доктор? Это все объясняет, не так ли?
А Бениньо вдруг схватил юношу за плечо и резко встряхнул:
– Бросьте эту иронию, Годелот! Уж не считаете ли вы меня простаком, вроде истопника, которому подойдет любая басня, лишь бы пострашнее? Бравируйте своим спокойствием перед кем-то другим! Я же вижу, что вы просто пусты, выжжены изнутри, как полый ствол дерева! Черт бы вас подрал… Я надеялся, что хоть немного стал вам другом…
Шотландец вздохнул, медленно и глубоко. Неспешно отер лицо ладонями.
– Доктор, – сказал он все тем же спокойным тоном, – чего вы ожидаете от меня? Гнева? Слез? Просьб о помощи? Или просто откровенности? Что ж, здесь нет никаких особых тайн. Я просто вдруг узнал, что мир устроен проще, чем я думал. Можно в один миг потерять все что угодно, и неважно, как дорого тебе это было или сколько усилий ты в это вложил. Дети так много плачут просто потому, что не знают этого. Но я, к счастью, перерос это заблуждение.
Бениньо крепче сжал плечо Годелота:
– Когда я сгоряча называл вас мальчишкой, я не имел в виду, что вы должны стать закоренелым циником, еще не начав бриться. Что случилось? Что так подкосило вас?
Годелот мягко высвободил плечо:
– Доктор, вы, похоже, тоже опасаетесь, что я полезу в петлю. Не нужно. Просто… все изменилось. Мой друг мертв. Вся эта идиотская головоломка потеряла смысл. А мне, вероятно, грозит казнь, и потому я не знаю, нужно ли придумывать, как ко всему этому относиться.
Бениньо нахмурился:
– Какая, к черту, казнь?
– О, так вы не знаете? Я убил отца Руджеро, – пояснил Годелот, – одним выстрелом, наповал. Я и не знал, что так здорово стреляю. Даже лестно, ей-Богу.
Врач медленно поднялся с койки:
– Что вы несете, Мак-Рорк? – спросил он, будто говоря с умалишенным, – я сам, старый дурак, погнал вас в ту ночь к бесам в пасть, не подумав о последствиях, но у вас при себе был только клинок. Или в Венеции оружие уже валяется прямо на мостовых?
Годелот же расхохотался:
– Какая разница? – проговорил он так же, словно с глупцом или малым ребенком, – кого это интересует? Я сам проболтался, что видел тело еще теплым. Причин у меня было сколько угодно. Каких еще доказательств потребуют судьи?
Бениньо несколько секунд молчал, о чем-то раздумывая.
– С чего вы взяли, что Джузеппе мертв? – отрубил он, – его тело вы тоже видели?
– Нет, – покачал головой шотландец, – но нужно быть реалистом. Он был ранен, кровь хлестала – любо-дорого. После же упал в канал. Я сам излазил все дно этого канала, всего лишь ободрал руки, а половина царапин уже назавтра загноилась. Что говорить о пулевой ране? Сколько можно верить в чудеса, доктор… Пора хоть немного стать на твердую землю.
Врач стиснул зубы и поставил на койку уже забытую корзинку.
– Ваши царапины я сейчас обработаю. А вы бы лучше катились к дьяволу с вашим реализмом. Если я во что-то верю, Годелот, так это в то, что пока вы сами не бросите горсть земли на мертвое тело – все еще может измениться. А иногда и эта горсть… не окончательный факт…
Шотландец закусил губу почти до крови. А потом поднял на врача глаза, полные тусклого отчаяния:
– Доктор, – пробормотал он, – я ничего не сделал, чтоб ему помочь. Понимаете? Я всегда опаздывал. Всегда был на шаг позади. И всегда был почему-то глупо убежден, что он справится. Он всегда справлялся, всегда был полон какой-то странной, непонятной мне силы, и я привык к этому. А у меня всегда было сто причин оставаться в стороне. Я ведь совершенно не знал, где его найти… Господи, доктор… Той ночью я нашел эту чертову тратторию за несколько часов. Разве в этом городе спрячешься? Но я ни разу не попытался сделать это прежде. Все время упорно цеплялся за то, что это опасно. Я обещал тому малышу, Алонсо, что смогу помочь Пеппо. Хорошо же я выполнил свое обещание…
Врач откупорил какой-то пузырек и вынул полотняный лоскут:
– Вытяните руки… Годелот, вы пали духом, и это неудивительно. В этой могиле кто угодно растеряет задор. Сейчас вы изнемогаете от бессилия, потому и валите на себя все грехи этого мира. Но вы увидите, когда вы коснетесь самого дна вашего отчаяния – вы подниметесь наверх. Так случается всегда, уж мне вы можете поверить. Только брать на себя не вами пролитую кровь и спешить на плаху – вот это по меньшей мере неразумно. Не хотите оправдываться – так молчите, но не оговаривайте себя. Сейчас вам кажется, что вам все равно. Но это не так. Даже в мои годы отчаянно хочется жить, что говорить о ваших…
Да, Годелоту было все равно. Но ремарка о пролитой крови вдруг что-то пошевелила в памяти. Липкие пятна на пальцах…
– Погодите, доктор, – пробормотал он, – когда я поднялся туда, на мост, я кое-что нашел. Капитан обыскивал меня, но забрал только деньги и оружие, а на эту вещицу не обратил внимания. Вот, посмотрите… – он порылся в кармане штанов и вынул кожаный сверток, на котором уже не различимы были пятна высохшей крови доминиканца.
Бениньо замер:
– Господи, – прошептал он, протягивая руку, – это она… Руджеро, сумасшедший…
– Что это за вещь, доктор? – в голосе Годелота послышалась тревога.
– Это то, ради чего ее сиятельство идет по трупам, – жестко отрезал врач, – из-за этой вещички ваш друг сначала стал сиротой, а потом… – он осекся, сжимая зубы, и добавил тише, – вам невероятно повезло, Годелот, что Орсо лично не обыскал вас. Капитан не знает, что это. Найди же Орсо у вас эту вещь – и вы могли быть уже мертвы.
Губы Годелота передернулись, и он потянулся рукой к груди, словно стремясь отереть ладонь после пиявки или жабы.
– Что мне с этим делать? – спросил он чуть тише.
Бениньо помолчал. А потом сухо сказал:
– По мне – так сжечь ко всем бесам. Но если герцогиня узнает о ней… Ладно. Это безумие, но… я заберу ее. Меня по крайней мере не станут обыскивать. Я подумаю, как вернуть ее на место. Никто, кроме Руджеро, не имел доступа к тайнику.
Он хотел еще что-то добавить, но тут же раздался стук в дверь:
– Э… доктор… – послышался голос Морита, – скоро караул сменят. Я уж и так на иглах сижу.
– Я иду, Теодоро, – обернулся врач. Сунул сверток поглубже в карман джуббоне и торопливо подал шотландцу пузатый флакон:
– Пейте по глотку трижды в день. Лихорадка порой запаздывает и приходит, когда ее уже и ждать забыли.
Снова повесив на руку корзину, он двинулся к двери, но приостановился у порога:
– Годелот, – негромко сказал он, – держитесь. Не вздумайте просто сгнить тут от тоски. Я подумаю, чем смогу помочь вам. И молчите. Ради Бога, молчите.
В замке лязгнул ключ, и арестант снова оказался в одиночестве.
***
– Дядюшка!!! Дядюшка, не надо!.. Я и в мыслях не имел!.. Дядюшка!!!
Хлесткий удар оборвал эти причитания:
– Не имел… Я тебе растолкую, неслуху, как у постояльцев пожитки таскать!
– Дядюшка!!! Я не крал!
Алонсо сжался в углу у очага, прикрывая руками голову. На щеке наливался синевой вспухший след удара. А над мальчиком грозным утесом нависал мессер Ренато. На полу у ног трактирщика лежали седельная сума и деревянный ящик.
– Не крал, ты ж погляди! – рявкнул Ренато, – тогда завещание покажи, поганец!
Он снова занес над ребенком широкую ладонь, когда запястье охватили чьи-то крепкие пальцы. Кабатчик обернулся, уже готовый обрушить на неведомого наглеца шквал брани, но осекся: позади него стоял высокий офицер средних лет.
– Неравных же противников вы себе выбираете, любезный, – усмехнулся он, – хоть кочергу бы малышу дали для очистки совести.
– А вы, сударь, что на моей кухне позабыли? – вызверился Ренато, все еще пылавший раздражением.
– Я позабыл этого мальчугана, – холодно отрезал военный.
Кабатчик отер лысину и фыркнул:
– А вы кто такой, черт бы вас подрал?
– Полковник Орсо, кондотьер и глава личной охраны ее сиятельства герцогини Фонци, – прозвучало в ответ, и мессер Ренато ощутил, как сердце проваливается в живот, запутываясь во внутренностях.
– О… ваше превосходительство… виноват, – забормотал он, кланяясь, – чему обязан такой честью?
Офицер же кивнул на Алонсо, все также сидящего в углу, словно притаившаяся мышь, и явно уповавшего, что о нем позабудут.
– Мне надобно поговорить с вашим слугой. Но, лишь войдя в питейную, я услышал из кухни такой гвалт, что всерьез забеспокоился не успеть застать мальчика в живых.
Ренато нахмурился:
– Это, сударь, дело вынужденное. Я не зверь, а мальчонка мне и вовсе родня, хоть и дальняя. Но чего ж из него, неслуха, вырастет, коли с малых лет на руку нечист, а сейчас сразу же на ум не наставить? Я ему заместо отца, господин полковник. И мне ответ держать, кем пострел станет – добрым христианином или прощелыгой уличным.
– Я не прощелыга… – гнусаво и обиженно донеслось из угла, – мне велено… я все сделал, как просили…
Ренато уже снова набрал полную грудь воздуха, когда Орсо повел ладонью, и кабатчик умолк, будто захлопнувшаяся шкатулка.
– Погодите, любезный… Друг мой, – обратился он к Алонсо, – это, если я не ошибаюсь, ящик с инструментами?
– Да, – всхлипнул мальчик, – Риччо… ну, один из дядиных постояльцев… он велел мне его вещи сохранить, коли сам уйдет без предупреждения…
– Да куда твой Риччо, чертяка слепой, денется?! – загремел Ренато, – у него еще за неделю постоя плачено!
– Прекратите базарный визг, – вдруг, не повышая голоса, отрезал кондотьер, – вас заждались в питейной, извольте вернуться туда. А я со слугой потолкую.
Кабатчик не терпел подобного обращения, но был достаточно опытен, чтоб не пререкаться с военными в больших чинах. Он что-то невнятно пробормотал и вышел из кухни.
Алонсо сидел, устремив глаза на грязный каменный пол и ожидая неизвестных, а потому еще более пугающих невзгод. Но, совсем деморализованный тишиной, медленно приподнял голову – возвышавшийся перед ним офицер молча протягивал ему белоснежный платок.
– Я… сударь, я его испачкаю… – пробормотал слуга. Военный же положил платок ребенку на колено:
– Он для этого и придуман, – серьезно и спокойно ответил Орсо, – вытри слезы и скажи мне, чьи это вещи.
– Это… так, одного постояльца, – Алонсо сжал зубы и отвел глаза, машинально сжимая платок.
– «Слепого чертяки», – усмехнулся полковник, – не оружейника ли Пеппо?
А маленький слуга вдруг несмело поднял взгляд:
– Так он все же Пеппо? А я все думал… – он запнулся, все же вытер лицо платком и сконфужено сложил его, чтоб спрятать оставшиеся на ткани следы золы.
– Понятно, – протянул кондотьер и вдруг спокойно сел на перевернутое ведро рядом с Алонсо:
– Годелот Мак-Рорк, – ровно проговорил он. Секунду помолчал и добавил, – вижу, ты знаешь, о ком речь. Так вот, друг мой. Хозяин этих вещей попал в беду, и Годелот пришел ему на выручку.
Алонсо шмыгнул носом:
– Да, он так и обещал. А Ри… Пеппо удалось спастись от того мона… ну, того человека?
Орсо неожиданно мягко взял ребенка за плечо:
– Да, – проговорил он, – но Пеппо все равно пришлось уехать из Венеции. Для него здесь опасно. А Годелот был вынужден действовать очень решительно, и потому теперь в беде он сам. Кроме меня, помочь ему некому. Но мне нужны кое-какие вещи Пеппо, если ты позволишь, конечно.
Алонсо застыл, настороженно сопя:
– А вдруг вы врете? – пробубнил он, исподлобья глядя на полковника. Губы Орсо едва заметно передернулись, но тон его остался серьезен:
– Доказательств у меня нет, друг мой. Но и у Пеппо едва ли были какие-то доказательства, что тебе можно доверять. И все же он тебе доверился.
Алонсо долго смотрел в пол, а потом снова поднял на военного еще не просохшие глаза:
– А вы честно, всамделишный полковник?
Губы кондотьера снова дрогнули:
– Честное слово, – серьезно ответил он.
Мальчик все еще прерывисто вздохнул:
– Ну, тогда берите, что нужно, – строго сказал он, – мой папа говорил, что у них полковник – самый уважаемый человек, каждому солдату навроде крестного отца. Вот.
Орсо несколько секунд молчал, глядя на ребенка. А потом неторопливо открыл суму. Около четверти часа он задумчиво перебирал нехитрое имущество Пеппо, затем обратился к Алонсо:
– Я возьму только это, – и он показал слуге потрепанную Библию, топорщащуюся множеством выпавших страниц, вложенных в переплет, – все прочее оставь себе. И одежду, и инструменты можно продать, своему владельцу они больше не… словом, тебе деньги больше пригодятся.
Алонсо тоже ответил не сразу.
– Ваше перво… прево… господин, – сумрачно спросил он, – а с Пеппо точно все хорошо?
Полковник скованно усмехнулся и потрепал мальчика по волосам:
– Положись на судьбу, друг мой.
Он поднялся с ведра, протянул ребенку монету, одернул плащ и вышел из кухни. Мимо кабатчика он прошел с видом полного равнодушия. Лишь сам Ренато слышал, как военный вскользь бросил в его сторону:
– У вас в зале сидят несколько моих добрых приятелей. Они охотно будут секундантами на следующей вашей дуэли с малолетним слугой.
***
Улицы наливались сумерками. Полковник Орсо шагал по кривому переулку, держа под мышкой свой трофей. Библия… Он сам не знал, зачем взял эту книгу, к которой никогда не питал доверия. Но этот странный предмет в пожитках слепого мальчика отчего-то привлек его.
Господи, как же он устал… Он почти не спал двое суток, он сам себе казался досуха выжатым, загнанным и злым на весь белый свет. Отчаянно хотелось выпить, но Орсо уже знал – станет только хуже. Зачем вообще он потащился в эту задрипанную тратторию? Что рассчитывал найти? Черт…
Гибель инквизитора учинила в Каннареджо немало шуму. Завсегдатаи «Шлема и гарды», похоже, последними видевшие монаха живым, успели распустить рой сплетен, в которых все глубже тонули крупицы истины. Мессер Ренато переживал всплеск небывалой популярности…
Орсо резко остановился и оперся руками о перила канала. Глубоко вдохнул, до боли вдавил пальцы в ноющий болью лоб. Нужно несколько часов поспать, и в голове все встанет на места. Чертовски многое покатилось к бесам за эти безумные последние дни. Господи, Руджеро, что же вы натворили, святой сукин сын…
Полковник многое пережил, многое испытал и многое видел, а потому давно был равнодушен к большинству прозаических пугал, вроде войн, эпидемий и голода. Все они предсказуемо заканчивались смертью, а потому не стоили лишних драм. Лишь одного Орсо не терпел: собственного бессилия. Слишком много раз его жизнь зависела от ничтожеств, слишком много унижений он испытал, не будучи в силах защищаться. И теперь чувство ускользающих из рук вожжей приводило его в неистовство.
Орсо оттолкнулся от перил, словно те пытались его удержать, и прибавил шаг.
…Он даже не стал проверять караулы, положившись на Ромоло. Оставшись в своей спальне, Орсо, не зажигая огня, сбросил опостылевший дублет и сапоги, тяжело опустился на кровать и раздраженно уставился в потолок.
Черта с два он заснет… Опустил руку вниз и пошарил по полу, путаясь пальцами в косматых кистях по краю одеяла. Мягко звякнула пустая бутылка, стукнувшись об пол.
Поморщившись, Орсо сел и подтянул к себе принесенную Библию. Все же странная вещь для слепого. Полковник задумался, машинально расстегивая обложку и нащупывая на столе кресало. На форзаце рыжело выцветшее чернильное пятно, ниже витиеватым почерком и тоже уже плохо различимыми в полутьме чернилами было написано имя прежнего владельца: «Эрнесто С. Г. Альбинони». Ниже виднелась свежая четкая надпись: «Годелот Хьюго Мак-Рорк». Вот оно что… Подарок покойного пастора, позже зачем-то передаренный другу…
А выступающие листки, оказывается, вовсе не были выпавшими страницами. Это были черновики, исписанные неловким почерком и испятнанные десятками клякс. Орсо нахмурился, перебирая эти дешевые неряшливые бумажки. Похоже, слепой оружейник вложил немало труда в столь сложное для него искусство письма… На некоторых лишь цепочками выстроились буквы, слоги, слова. Некоторые были связными письмами, порой состоявшими всего из нескольких фраз. Но и их было достаточно, чтоб понять – их автор не знал покоя, отовсюду ждал удара, не доверял людям и боялся за каждого, кто хоть немного был ему близок. Все, как полковник и предупреждал. Юный идиот…
Кондотьер давно изжил в себе ложную щепетильность и не гнушался чужими письмами. Он задумчиво и неторопливо листал неуклюжие черновики, будто прикасаясь к самой сути этого странного юноши с глупой и несправедливой судьбой.
Уже немало этих листков, изгвазданных чернильными кляксами и следами пальцев, лежало на краю стола, когда Орсо вытащил следующий и вдруг нахмурился, рывком придвигая к себе шандал. Это тоже было письмо. Но совсем другое…
Плотная бумага, поблекшие буквы, выписанные тонким пером и искусной рукой. Полковник ощутил, как сердце застыло, а потом несколько раз ударило в грудь, словно буйный арестант, всем телом бьющийся в дверь каземата. Он сжал лист пальцами так, что бумага сухо захрустела, и склонился к самому огню, будто боясь чего-то не разглядеть.
Несколько минут спустя Орсо отшвырнул письмо, как ядовитого паука, и дернул ворот камизы, с треском разрывая шнуры. Оглянулся на светлеющий в тени кровати бумажный лоскут. Осторожно потянулся к нему, бережно разгладил и снова перечел. Судорожно сжал пальцы, сминая письмо, и вжался в него лбом, будто пытаясь понять что-то, не написанное и тенью сквозящее между строк. Вдруг отпрянул, еще сильнее смяв лист в кулаке, и медленно поднес бумажный ком к огню свечи. Письмо занялось, и узкий оранжевый язычок уже пополз вдоль сгиба, когда Орсо, будто опомнившись, отнял руку и прихлопнул ладонью хрупкий огонек.