Я день ото дня
сминал и переминал
покойствие Господа Бога,
того словно,
веселящегося в себе,
ребенка,
что мозолит глаза своим превосходством.
Отныне весь мир и лес,
и гумус,
и костер вещей в пожаре:
над нами жар взрывающихся звезд.
А азъ есмь?
Я рассеян и парю,
не бывший и не в будущем;
сама воздушность,
становящаяся каждым и всем.
Непризнанный ребенок
за замыленным окном,
я гений утолю —
и тотчас же убью его на корню.
Голова как руки,
что дыры,
словно стигмы;
и хладной рукой ты стремился
стереть голубую тень
ото лба,
оставленную веткой папоротника
за ухом.
Хаос пророщенный твой
под бледной русостью кучерявых волос;
в нем царит шестиногий зверь,
что выбивает чечётку до искр,
копыта его в огне,
пронизывающие все стены плоти —
сколько не бей по голове ты
с криком,
он останется там.
Бас небес и ангельский ветер воет
над морем,
сдувая кряканье уток
и чаек ор;
Я слышу и вижу:
близится время,
как Ты, Господи, скинешь ризу
из плоти,
но не опустеет ни на ковш
в природе Твоей океан.
Взгляни:
выедается любовь,
что взаимна,
твоим блядским сном;
молись на него:
и взгляни разок,
там другое время, Великих, —
опора,
на маскаронах дворца;
тянет руку тебе в приветствии,
а ты цепенеешь,
сбиваясь в гляденье
в никуда своим ничем,
волны прибрежные отпуская,
Ты как обычно в природе уйдешь
в ночи
к луне;
а гений унаследует нерожденный из рода —
и тотчас же выйдет
в иной мир через окно.