В те вечера, когда никого не настигает шлепок по плечу от Май и приказ идти в заднюю комнату и ждать, Мехар ложится в фарфоровой на одну кровать с Харбанс. Гурлин занимает кровать одна, но она подвинула подушку вверх, так что они спят головами друг к другу. Сегодня Гурлин ерзает и вертится, как гепард, к которому пристала муха.
– Спи, – говорит Мехар. – Она подымет нас ни свет ни заря.
– Она меня подымет ни свет ни заря, – уточняет Харбанс, широко зевая.
– Тебе сам бог велел доить, Харбанс: руки коромыслом и спина как у буйвола, – говорит Мехар мрачным голосом, точь-в-точь как Май.
Харбанс смеется и с усилием переворачивается, боднув Гурлин, которая садится, подтянув колени к груди, и начинает покачиваться в темноте. Кровать скрипит.
– Спи, – снова говорит Мехар. – Хватит думать.
– Не могу, – отвечает Гурлин. А затем: – Не понимаю, почему я здесь оказалась?
– Я бы не стала так говорить, – Харбанс предостерегающе показывает на стену.
– Папа обещал мне богатую городскую семью. Сказал, я буду мемсахиб[3].
– А вместо этого ты здесь, – говорит Мехар, – на узкой кровати вместе с парой лишенных всяких иллюзий девушек, которым кажется, что они вышли в люди. Ты это хочешь сказать?
– Я другое имела в виду.
– Но звучит именно так. Мы теперь должны помогать друг другу.
– Ты подои за меня, а я подою за тебя, – добавляет Харбанс.
– Именно, – продолжает Мехар. – Ты что, еще дуешься из-за чайника?
От стыда у Гурлин снова щиплет глаза.
Они попросили еще чаю, но Гурлин преградила Мехар дорогу и заявила, что отнесет его сама. Она тоже способна произвести впечатление на мужа, кто бы из троих им ни был. Она низко опустила вуаль, прошествовала к столу, разлила чай действительно эффектно, изящно изогнутой струей, аккуратно и равномерно наполнив чашки. А потом один из братьев сказал:
– Мне не нужно. Можешь влить обратно.
В поле зрения Гурлин показалась рука, отодвигающая стакан к середине стола.
Она застыла с чайником в руках. Влить обратно? Но как? Этого она и ее новые сестры не обсуждали. У нее пересохло в горле. Мысленно она видела, как все уставились на нее – женщину, которая ослушалась мужчину, члена семьи, заставила мужа стыдиться. Она взяла стакан, поднесла прямо к носику и начала лить, разбрызгивая чай повсюду и уже почти в слезах, пока Май не сказала – точнее, гавкнула – ей в ухо: отнеси стакан на кухню и всё, а там стояли Мехар и Харбанс, кусая кулаки, чтобы не расхохотаться.
– Зря мы над тобой смеялись, – признала наконец Мехар. – Прости.
– Почему, ну почему я не подняла крышку?
– Запаниковала.
– Они подумают, что я глупа.
– Пусть думают что хотят.
– Я не позволю им считать себя идиоткой.
– Какой же у нее снобский язык! – замечает Харбанс.
Гурлин вздыхает и поднимает лицо к потолку. Закрывает глаза.
– Мне нужно подышать воздухом.
– Ну-ка ложись, – говорит Мехар, начиная уставать от стенаний Гурлин. – Давай. Возьми меня за руку.
Пауза.
– Это моя нога, – доносится со стороны Харбанс.
Они смеются. Мехар чувствует прилив храбрости. Она переворачивается под скрип грубых веревок чарпоя.
– Слушайте, а ваши с вами говорят? По-настоящему?
– Немножко, – осторожно отвечает Гурлин. – Он часто ругается. Не на меня. Просто себе под нос. А ваши?
– А ты знаешь, который твой?
– Нет конечно.
– Вообще-то можно просто узнать у Май, – произносит Мехар, как бы дразня Гурлин, которая, едва не поперхнувшись, спрашивает, не сошла ли та с ума.
– А мой назвал меня большой силачкой, – говорит Харбанс. – Во время этого. Хлопнул по заднице и назвал большой силачкой.
Все три прыскают, только у Харбанс выступают настоящие слезы, и она утирает глаза. Мехар дотрагивается до ее плеча.
– Мой больше молчит, – говорит она и вспоминает, как он назвал дом недобрым. Силясь представить, каким все было раньше, когда тут жили только Май и трое братьев, она холодеет, поняв, что совсем не слышит смеха. Ее глаза обращаются к закрытому окну, единственному в этой комнате из некрашеного камня. Окно не застеклено, черные лакированные планки ставней нужно поворачивать по очереди, вручную. Неужели Май тоже стояла у этого окна, когда была молода и только что вышла замуж?
– Вам обеим предстоит многому научиться, – произносит Гурлин, не упуская шанса хотя бы отчасти восстановить свое превосходство. Она снова ложится и устраивается поудобнее. – Где моя шаль? Я слышу комара.
– Держите, сестры, – говорит Мехар, и они берутся за концы шали.
Шаль вздымается и опускается парусом, закрывая их лица.