Конечно, предрекая «следующий раз», Грег оказался прав. В конце концов я вынуждена была признать, что ни на йоту не приблизилась к разгадке таинственного кода. А ведь дала себе обещание добыть его, и теперь не могла отступить от этого решения. Сдаваться на полпути было не в моих правилах. Порядок и последовательность – вот что приводит к успеху. Поэтому я решила продолжать сеансы столько, сколько понадобится.
Целую неделю я не могла вырваться на новую встречу с продавцом эмоций из-за загруженности текущими проектами. Я была востребованным специалистом, делала свою работу быстро и качественно. Мой рейтинг в базе к тому времени уже год держался в первой двадцатке самых крутых независимых IT-разработчиков Объединённого Евразийского Государства. Но я стремилась оказаться в ТОП-3. А для этого предстояло обойти таких акул IT-сферы, как Серадж Кападия, который придумал систему управления вертикальными теплицами в городах или Олег Самсонов – в прошлом биохакер, а ныне специализировавшийся на программном обеспечении для бионических частей тела и космической инженерии. Я же долго пребывала в поиске наиболее подходящей мне сферы и пробовала себя в самых разных направлениях, даже в дизайне виртуальной реальности. Но когда почти на каждом специализированном форуме стала заходить речь о необходимости разработки нейросетей для искусственного интеллекта принципиально нового поколения, я поняла, что именно в эту цель мне и нужно бить. За этим будущее и полный апгрейд нынешней цивилизации. Внести собственный значимый вклад в эти разработки – вот настоящий шанс занять место в верхушке рейтинга, – полагала я. И у меня были все основания подозревать, что оборудование, которое используют продавцы эмоций для своих целей, является частью именно такой нейросети. Хоть оно и выглядит совершенно бесхитростно снаружи. В мозгу пульсировала одна и та же мысль: «Мне бы только понять принцип! Тогда я точно совершу долгожданную революцию в сфере высоких технологий».
Поэтому, как только на горизонте замаячил небольшой перерыв между заказами, я снова связалась с Грегом.
Каждая наша встреча начиналась с красной повязки, долгих блужданий по этажам и мокрого шершавого языка Рика. Уже в начале третьего сеанса я заметила кое-что новое: мне больше не приходилось делать над собой усилие, чтобы не отдёргивать руку, когда Грег обхватывал её своей уверенной большой ладонью. Кроме того, я даже решила попробовать поиграть с Риком так же, как в предыдущий раз делал Грег. Это был странный опыт, но нельзя сказать, что мне не понравилось. Грег, утверждал, что Рик счастлив и польщён моим вниманием, но мне показалось, будто у пса просто включилась какая-то кнопка безудержной активности. На том сеансе он не отходил от меня ни на шаг. Всё время пытался сунуть мне в руки мяч или какую-нибудь другую игрушку, ожидая, что я стану её бросать ради его дальнейшего развлечения. Однако меня быстро утомило это занятие, и Грег призвал пса к порядку.
Вопреки моим ожиданиям, Грег не стал включать «энцефалограф» и снова надевать на мои глаза повязку. Вместо этого усадил меня на диван в медиа-комнате, а сам уселся напротив на краю крышки стола. Лицо Грега было повёрнуто в профиль. Казалось, он думает о чём-то своём, не глядя на меня, и я обратила внимание, что сегодня он серьёзнее и сдержаннее, чем в прошлый раз. Отчего-то стало не по себе, и я подумала – вот, сейчас он скажет, что передумал проводить со мной сеансы и отправит домой. Но после небольшой паузы Грег начал говорить, смотря прямо перед собой.
– В прошлый раз, когда я упомянул оттенки чувств, ты спросила о цвете эмоций. Так вот, в каком-то смысле все чувства и эмоции действительно имеют цвет, и у каждого из них могут быть разные оттенки и различная степень насыщенности. Но цвет чувств нельзя увидеть обычным зрением. Он воспринимается на уровне внутренних, тонких ощущений. Чем лучше человек умеет отличать оттенки эмоций, тем лучше он понимает самого себя и тем легче ему находить общий язык с окружающими людьми. Неспособность правильно определять цвета предметов называется дальтонизмом. А неспособность отличать оттенки чувств – эмоциональным дальтонизмом, – Грег вдруг повернул голову, пристально посмотрел мне в глаза и добавил: – Ну, или эмоциональной немотой, алекситимией.
Отчего-то я вздрогнула. Да, чёрт побери, он кинул огромный кирпич в мой огород, и на этот раз я хорошо поняла, чего он хочет. Заставить меня поверить, что ущербны не они – эмпаты, а мы – картонные бесчувственные алекситимики.
Я прекрасно знала, что эмпаты думают о нас. Ещё со времён учёбы в интернате нам усердно втолковывали, насколько сильно живущие за пределами внешнего кольца ненавидят коренных горожан. Я знаю, что ненависть – это плохое, крайне плохое чувство. Из-за него люди способны убивать друг друга, разрушать целые города и страны и совершать множество других нерациональных вещей. Но меня вовсе не волнует, что обо мне думают другие люди, а уж тем более – эмпаты. И в этом моё преимущество: я не трачу энергию и время на обдумывание таких вещей, мне попросту всё равно.
Но сейчас мне показалось, что Грег ждёт от меня какой-нибудь реакции или вопроса, поэтому, чтобы не молчать, я спросила:
– Ты научишь меня отличать эти оттенки?
– А ты этого хочешь?
А вот этот вопрос застиг меня врасплох. Настолько, что я машинально пожала плечами и чистосердечно ответила:
– Не знаю.
Судя по всему, моя непосредственность как-то по-особому действовала на Грега, потому что он впервые с момента моего прихода, наконец, улыбнулся и хлопнул себя ладонями по бёдрам:
– Значит, будем считать, что хочешь! В любом случае, без этого нам будет сложно двигаться дальше, – Грег снова на несколько секунд задумался, в упор глядя на меня, и наконец, продолжил: – Сегодня я расскажу тебе о базовых человеческих эмоциях, которые есть у всех – даже у многих алекситимиков. Их всего восемь, поэтому запомнить будет несложно. Но запоминать их ты будешь через собственное тело.
Я думала, Грег имеет в виду передачу эмоций посредством и программы и ждала, что теперь он принесёт своё оборудование. Однако мои предположения вновь оказались неверны. Грег встал со стола и жестом велел подняться и мне. Приблизившись вплотную, он положил левую ладонь мне на спину, в районе лопаток. Едва удерживаясь от желания сбежать, я услышала его тихий уверенный голос, который будто двигался вдоль всего моего тела, а за ним следовала его правая ладонь.
– Страх сжимает низ живота. Отвращение, наоборот, обхватывает его сверху, вызывая ощущение выворачивания и тошноты. Гнев распирает грудь, поднимаясь из таза, и создаёт чувство стремительно нарастающего расширения. Так, будто ты – воздушный шар, наполняющийся горячим воздухом. Обида сдавливает грудную клетку, мешает дышать. А нежность медленно разливается из груди по всему телу, вызывая приятное тепло и тягучее, сладкое расширение. Радость тоже расширяет грудь, но уже не разливается в ней спокойным озером, а заполняет грудную клетку с силой искристого водопада, стремящегося пробить скалу. Сексуальное возбуждение даёт чувство разливающегося тепла в области таза. Ну а стыд – болезненное жжение в районе диафрагмы.
Наконец, Грег убрал от меня обе ладони, и я шумно выдохнула. То ли с облегчением, то ли, наоборот, с сожалением – я и сама не понимала. Пока руки продавца чувств перемещались по моему телу, даже через прочную синтетическую ткань я ощущала их тепло, и мне казалось, что на какую-то долю секунды я испытываю по очереди все те эмоции и ощущения, которые он называл в тот момент. Но как только Грег перестал меня касаться, всё исчезло.
– Что это было? – я снова села, а точнее – упала на диван, потому как ноги перестали меня слушаться.
– Считай, мы только что изучили базовые цвета из палитры человеческих эмоций. Эти цвета, эти восемь базовых эмоций лежат в основе всех остальных. Другие эмоции, коих насчитывается несколько сотен являются оттенками и полутонами этих восьми. При этом каждая эмоция несёт свою окраску и переживается телесно.
– Несколько сотен эмоций? И ты говоришь, их все нужно уметь отличать друг от друга?! Но кому из людей в здравом уме это может быть нужно? – я говорила вызывающе, как будто надеялась убедить Грега в бессмысленности его утверждений. – Тратить время на изучение и распознавание рефлекторных реакций? Ну, не знаю… Пусть этим занимаются учёные, которые проводят испытания на животных. Но к чему это другим людям? Почему вы, эмпаты, так цепляетесь за эмоции? Зачем вообще так усложнять ими свою жизнь?
Грег близко-близко наклонился к моему лицу и едва слышно произнёс:
– Ради самой жизни.
После этого он резко отстранился и вышел из комнаты.
Я ожидала пространных объяснений с ворохом научных терминов и обоснований, но этот простой, односложный ответ совсем обескуражил меня.
«Ради самой жизни», – он сказал это вполголоса, почти шёпотом, но слова звенели у меня в голове так, будто их прокричали в рупор над самым моим ухом.
И я вступала в мысленный спор с этим рупором: «Как так? Я же практически не испытываю эмоций, но всё равно живу».
– Я ведь и так живу! – произнесла я вслух, потому что в ту минуту Грег снова вошёл в комнату с небольшим прозрачным планшетом и связкой проводов в руках. – Двадцать четыре года я жила и прекрасно обходилась без самих эмоций и тем более без попыток их выявления у других людей.
Грег кивнул, надевая на своё запястье уже хорошо знакомый мне аппарат и что-то в нём настраивая.
– Безусловно, ты жила. Дышала, ела, училась, работала. Но каким было качество этой жизни? Я говорю сейчас не об уровне твоего дохода, престижности апартаментов и их близости к центру столицы. Чем было наполнено твоё существование? Я действительно хочу знать – что вообще мотивировало тебя жить?
Вопросы Грега вводили меня в недоумение. Разве вариантов много?
– Стремление достичь успеха, что же ещё? – мне это и впрямь казалось предельно понятным. Но Грег не унимался:
– Да? И зачем?
– Все должны стремиться к успеху, расти профессионально, становиться востребованными специалистами…
– Кому должны, Мира?
Я уже открыла рот, чтобы ответить, но так и застыла с глупым видом, не зная, что сказать.
Грег умудрялся задавать такие вопросы, на которые у меня, как оказалось, не было ответа. Но я не собиралась сдаваться. Мой мозг судорожно соображал, хаотично блуждая в лабиринте обрывочных мыслей и пытаясь зацепиться хотя бы за одну из них.
– Не знаю, – наконец, признала я. – Никому конкретному. Просто должны.
– Нет, Мира. Так не бывает. Если мы что-то должны, то обязательно кому-нибудь определённому. Либо кому-то из внешнего мира, либо себе. Так задумайся, кому лично ты должна свою успешность и профессионализм? Я не требую от тебя сиюминутного ответа. Ты можешь вообще не делиться со мной своими соображениями по этому поводу. Главное – найди ответ для самой себя.
Много позже я обнаружила интересный эффект, который производило на меня общение с продавцом эмоций. Подобными вопросами, побуждающими к размышлению над непривычными для меня темами, Грег сеял в моём сознании зёрна, которые терпеливо дожидались своего времени. А после начинали давать буйные всходы автономно от моей воли, независимо от шаблонов ума и установок, которые были привиты мне с детства. Так в глубине дикой пустыни возникали и постепенно ширились благодатные оазисы – островки обновлённого, возрождённого самоосознания.
Но в дни наших первых встреч я ощущала лишь дискомфорт от такой формы взаимодействия. Стремясь поскорее отвести фокус внимания от себя, я переводила разговор на самого Грега:
– А ты? Чем же таким необычным наполнена твоя жизнь, что ты считаешь эмоции и чувства её неотъемлемой частью?
Грег как будто только и ждал этого вопроса.
– Я расскажу тебе кое-что о своей жизни. Но в нашем случае слова, не подкреплённые личными ощущениями, ничего не стоят.
В его руках появилась уже знакомая повязка, которая одним своим видом гипнотизировала меня обещанием нового чувственного опыта.
Я приготовилась целиком превратиться в слух.
Грег привычным движением ловких рук закрепил на моей голове повязку и, приладив электроды к моим вискам, макушке и затылку, начал свой рассказ. Простой, искренний, незамысловатый. Но всё его повествование пронизывал мощный поток чувств и эмоций – таких разных, и в то же время так гармонично дополнявших друг друга и саму историю, что я невольно стала ощущать себя частью этого чуждого мне мира, этой незнакомой доселе жизни.
Но каким образом несколько электродов сумели заставить меня так глубоко проникнуться историей Грега, всё так же оставалось загадкой.
Он называл каждую эмоцию, которую испытывал – которую МЫ испытывали – во время его рассказа, и к концу сеанса я поняла, что уже умею отчётливо выделять среди этих эмоций те самые, базовые, о которых Грег так красочно поведал мне в начале встречи.
Страх, гнев и радость определялись ярче всех других. И я вынуждена была признать: они действительно находили отражение в определённых участках моего тела. Я ощущала это физически!
Грег вспоминал эпизоды из своего раннего детства, и благодаря чудо-программе и электрическим импульсам, бегущим по проводам, в этот момент я сама смотрела на мир глазами трёхлетнего ребёнка. Я удивлялась: неужели человек может помнить себя в таком возрасте? Мои собственные воспоминания начинались лет с пяти-шести, а Грег помнит себя совсем малышом! Вслед за удивлением я, забывая себя, погружалась в проживание кружевной нежности от крепких маминых объятий, ныряла в захлёстывающую радость от получения в подарок давно желанной игрушки – большого деревянного кораблика. Восторг и бесконечная благодарность: папа сделал его своими руками, специально, чтобы порадовать сына в день рождения. Но уже через минуту меня накрывал гнев оттого, что двоюродный брат сломал на любимом кораблике сразу две мачты. Сломал не случайно, а со злорадством, из зависти. Жгучая обида и злость, а на смену им – смешанное чувство страха и возбуждённости во время первой в жизни драки. Торжество и гордость – обидчик проучен, справедливость восторжествовала.
Я качалась на волнах воспоминаний Грега о семейных праздниках, об уютном бабушкином доме у речки, о первых уроках в школе домашнего типа, где учительница была похожа на маму, и у неё были такие же удивительно тёплые руки, пахнущие яблочным мылом. Простые радости наивного, простодушного детства типичного эмпата, ещё не столкнувшегося с большим миром.
Но однажды детство всё-таки заканчивается и у эмпатов. У всех по-разному. Но мне пришлось погрузиться в переживание безудержного горя девятилетнего мальчишки, потерявшего отца. Банальное кровоизлияние в мозг. Его можно было спасти. Но в местной лечебнице, пережившей незадолго до того пожар, не было оборудования, необходимого для проведения операции. А в городские клиники жителям трущоб путь закрыт.
Кроме Грега в семье, оставшейся без кормильца, было ещё два его младших брата и полугодовалая сестрёнка. Всех детей мать воспитывала сама, без помощи интернатов и не получая ни цента от Комитета социального развития ОЕГ.
– После смерти папы душевную боль утраты мне помог пережить страх потерять ещё и маму или кого-то из младших. Близкая родственная связь у большинства эмпатов сопровождается чувством глубокой любви и привязанности, боязнью потерять близкого, желанием сделать всё возможное ради его благополучия. Поэтому с тех пор в свободное от учёбы время я брался за любую посильную работу, желая помочь матери прокормить нас четверых, – Грег заканчивал рассказ, уже сняв с меня повязку и убирая оборудование.
У меня давило в груди и щипало в глазах. Тело реагировало странно, и я думала только об одном: если Грег сейчас начнёт задавать мне вопросы или просить моего мнения или комментариев по поводу всего услышанного, я просто молча уйду, чтобы не упасть в обморок от потери сил прямо здесь. В конце концов, дарккоины за сеанс он получил наперёд, и я вольна распоряжаться оплаченным временем на своё усмотрение.
Но невероятная чуткость моего продавца эмоций, видимо, никогда не подводила его: не сказав ни слова, он просто принёс мне стакан воды. А затем удивил новым предложением. Точнее, просьбой:
– Я собираюсь набросать твой портрет, если позволишь. Прямо сейчас. Это будет недолго. Потом ужин, – Грег подмигнул, а Рик при слове ужин поднял голову и издал звук, похожий на одобрительное урчание. Только сейчас я осознала, что пёс просидел у моих ног на протяжении всего сеанса.
Я не отказала Грегу в его просьбе. Хотя сама не испытывала ни малейшего интереса ко всему процессу и ни разу не попросила показать, что у него получается. Но я была рада этой своеобразной передышке и нашему обоюдному молчанию. Просто сидела, безучастно позируя и переваривая всё услышанное и «пережитое» за последний час. Странно, но в тот момент в голове не было никаких конкретных мыслей – скорее, невнятный шум. Однако не покидало ощущение, что эмоции, переданные мне Грегом через электроды, остались во мне и продолжают оседать где-то внутри. Не в голове, нет. Они пробирались в моё тело, блуждали в поисках пристанища, и, наконец, нахально обосновывались в облюбованном участке. Наблюдение за этими ощущениями так сильно захватило моё внимание, что я и не заметила, как Грег закончил набросок.
Во время ужина я отказалась от продолжения сеанса передачи эмоций.
– Кажется, мне хватит на сегодня впечатлений. Давай просто поедим?
Грег не стал возражать, и ужин мы провели в таком же молчании, а на мне не было ни повязки, ни электродов. Впоследствии, правда, я немного пожалела об этом, поскольку не запомнила, что именно мы ели. Также как не отследила, был ли приятен вкус еды. Просто машинально набивала рот, стараясь восстановить равновесие ума мыслями о незавершённых рабочих проектах.
В тот вечер я не стала включать автопилот по дороге домой, а села за панель управления глайдером сама.
Сработали компрессоры подачи воздуха. После короткого шипящего звука корпус глайдера приподнялся над поверхностью дорожного полотна и плавно устремился в сторону Центрополиса.
Огни ночного города сливались в бесконечные неоновые нити разных цветов.
Лавируя между другими глайдерами, я неслась по магистрали, пересекающей кольцо за кольцом, и мой взгляд то и дело выхватывал рекламные и мотивационные голограммы.
«Непрерывный карьерный рост – признак успешной личности».
«Правильно расставленные приоритеты – залог личного успеха».
«Успешное общество выбирает только лучших специалистов».
«К благополучию – через профессионализм!»
«Выгодный брачный контракт – фундамент будущего успеха и стабильности».
Две последние голограммы на моём пути рекламировали интернат, в котором я провела девять лет своей жизни. На первой рекламе находилось изображение воспитательницы в стандартной серебристой униформе, уводящей двоих маленьких деток в сторону здания интерната. Реклама содержала подпись:
«Ничто не должно отвлекать гражданина ОЕГ от профессионального развития».
На второй голограмме изображался круглый учебный зал, оснащённый большими интерактивными экранами. У каждого ребёнка – свой, отдельный.
Подпись на этой рекламе информировала:
«Пока родители добиваются успеха, воспитанники нашего интерната обеспечены всем необходимым».
Меня с головой накрыли воспоминания. Не помню, как оказалась дома, но всю ночь я не сомкнула глаз от назойливых мыслей.
Сначала я проводила сравнительный анализ между детством Грега и собственным. Я никогда не обнималась с родителями, ни разу не получала подарков ко дню рождения. Ни в интернате, ни в семье мы не отмечали никаких праздников – в нашем календаре были просто особые дни вроде даты создания Объединённого Евразийского Государства, окончания строительства города или начала нового календарного года. Мы фиксировали возраст новой цивилизации, но никто не организовывал по этому поводу никаких торжеств.
Я понятия не имею, есть ли у меня двоюродные братья и сёстры, да и как выглядит моя родная сестра, тоже не представляю. Хотя, тут можно особо и не гадать. Благодаря системе унификации все мы выглядим почти одинаково.
В интернате вместо учителей с тёплыми руками и ласковым взглядом у нас были электронные мониторы и строгие надзирательницы в бледных униформах, которые стояли за нашими спинами и следили, насколько сосредоточенно мы внимаем экранам. Отстающих по каким-либо предметам, а также тех, кто много вертелся или засыпал у монитора во время учебного процесса, наказывали лишением трапезы. Или не позволяли спать до тех пор, пока очередной кусок материала не будет усвоен и сдан соответствующий тест. Но объём информации был огромным, и проходить через подобные наказания случалось каждому, порой даже самому способному воспитаннику.
Наиболее отстающих детей, не справившихся с начальной программой обучения в интернате, родители чаще всего отказываются забирать под свою опеку. Низкие аттестационные баллы ребёнка по окончанию интерната дают им официальное право не забирать его в семью, и дальше этот гражданин вместо обучения в колледже остаётся до четырнадцати лет в интернате, а затем направляется на самые низкооплачиваемые работы. Именно такие люди и живут во внешних, наиболее удалённых от центра города кольцах. И всё же, у них, в отличие от эмпатов, есть гражданские права. Им разрешено пользоваться общественным транспортом. И в городской клинике им не откажут в приёме. Конечно, если у них есть чем заплатить за медобслуживание.
Я попыталась вообразить, как бы отреагировала на известие о смерти своих отца или матери – и пришла к выводу, что этот факт вызвал бы во мне не больше переживаний, чем выход из строя городской рекламной голограммы.
Никаких крепких семейных связей и родственных чувств в обществе алекситимиков нет и быть не может. Я всегда воспринимала родителей как людей, мешающих моему уединению, постоянно выдвигающих какие-то условия или требования и присваивающих весь мой доход. В интернате я усердно училась, чтобы попасть в колледж, а в колледже старалась преуспеть ради возможности стать востребованным специалистом и обрести финансовую независимость. Единственным моим желанием сразу после знакомства с семьёй и переезда в родительский дом было поскорее покинуть этот самый дом навсегда.
Уверена, что не одна я радовалась наступлению знаменательной даты и отселению в отдельные апартаменты. Родителей моё присутствие в их доме тоже напрягало. И хотя никто не говорил об этом прямо, я видела по их поведению: им дискомфортно и чересчур хлопотно. Хорошо ещё, что им не пришлось возиться со мной в младенчестве.
Кстати говоря, до потребности в централизованных интернатах наше общество додумалось не сразу. Долгое время оставалось загадкой, почему в среде алекситимиков процент смертности младенцев первых месяцев жизни значительно выше, чем у эмпатов. Изначально эти дети рождались здоровыми, да и проблем с условиями проживания и питания у них не было. Всё наоборот: лучшая мебель, усиленная гигиена, развивающие консоли, современные системы кондиционирования и очистки воздуха в детской… И всё-таки, умирал чуть ли не каждый третий младенец.
После ряда исследований причину нашли: оказывается, алéксы гораздо спокойнее эмпатов реагируют на плач детей и берут их на руки значительно реже, чем требуется для полноценного развития младенца. И ни кресла-качалки, ни электронные массажные модули не решают эту проблему. Человеческому ребёнку в период раннего младенчества жизненно необходим постоянный телесный контакт, кожа к коже. И видеть настоящие человеческие лица не меньше двадцати минут в сутки. Мыслимо ли это – по нескольку часов за день держать ребёнка на руках и по два десятка раз заходить к нему в комнату? Любой нормальный алéкс согласится, что такую нагрузку невозможно вынести. Но без этого новорожденный не будет набирать в весе и развиваться интеллектуально.
В интернатах проблема решается просто: специально приставленные женщины – их называют няньками – обеспечивают младенцам регулярный физический контакт. Следуя специальному графику, они выполняют перечень определённых действий. Берут детей на руки, переворачивают их с бока на бок, проводят массажные и гимнастические процедуры, несколько раз в день качают на руках. Няньки работают посменно, и за неделю их может смениться пять – шесть штук.
Дети постарше передаются на попечение воспитателям. На моей памяти те тоже чередовались несколько раз в сутки и даже не пытались запомнить наших имён. Я тоже воспринимала воспитателей примерно как голограммы, которые окружали нас всюду. И даже не задумывалась над тем, что воспитатели – такие же живые люди как я. До определённого возраста мне это просто не приходило в голову.
Мысли о голограммах снова напомнили мне рекламу, которая мозолила глаза по пути к дому. Я и раньше видела каждое из этих изображений десятки раз. Так почему же именно сегодня они так зацепили моё внимание?
Ответ был на поверхности.
Все они оперировали одними и теми же понятиями: успех, профессионализм, стабильность. И тем самым напоминали о вопросе Грега, который за несколько часов до этого загнал меня в тупик: «… кому ты должна свою успешность и профессионализм? Найди ответ для самой себя».