Когда я в первый раз сорвала нацистские плакаты, это едва не закончилось катастрофой.
Но в следующий раз – и много раз после – все проходит без заминок. Чем чаще я делаю это, тем лучше у меня получается ускользать в тень, когда никто не видит, и быстро срывать плакаты со стен. И всякий раз я слышу в голове слова генерала де Голля об огне французского Сопротивления. Каждую успешную вылазку я ощущаю как маленькую победу для Франции, даже если о ней знаю только я.
Как обычно, в субботу Maman отправляет меня с продовольственными карточками всей семьи к мяснику, чтобы посмотреть, что можно получить у него сегодня на ужин. Немцы – или боши, как все их зовут, – обычно перекрывают случайные участки дороги, поэтому каждый выход из дома становится упражнением по ориентированию в новой обстановке. Всякий раз я иду по разным улицам с надвигающимися на меня немецкими знаками. Вижу широкие бульвары, на которых почти нет машин, и голодных людей, стоящих в очередях за продуктами, которых могло и не быть. Но еще более страшным мне кажется звук оккупации. От окружающей тишины мурашки бегут по спине. Никаких автомобилей, никакого шума и суеты повседневной жизни. Только шаркающие по мостовой прохожие и испуганный шепот.
Я почти дохожу до лавки мясника, когда замечаю их: расклеенную в переулке свежую партию плакатов. В груди у меня что-то сжимается, пальцы дрожат. Я хочу сорвать их все немедленно, но понимаю, что если сейчас не встану в очередь, то к моменту, когда подойду к окошку, мне ничего не достанется. Поэтому я занимаю место в самом конце, позади пары десятков бледных матерей с голодными детьми, которые жмутся к их коленям.
Проходит час, и наконец показывается окошко мясника. Моя продовольственная книжка с квадратными купонами на продукты уже наготове. Когда доходит очередь до меня, мясник отрывает один из четырех купонов и бросает в мою корзину единственную тощую колбаску. «Боюсь, на сегодня все», – объявляет он остальным.
Стоящая прямо за мной женщина испускает краткий отчаянный стон. Я была так занята плакатами, что даже не успела взглянуть на нее. Вокруг сгрудилось четыре маленьких ребенка, ее голые ноги дрожат на холодном ветру конца ноября. В эти дни невозможно найти шелковые чулки дешевле трехсот франков.
Я перекладываю свою колбасу в ее корзину.
– Вам она нужнее, – настаиваю я и замечаю, как на ее лице отражаются радость и облегчение. Я жалею, что без толку простояла в очереди целый час, но знаю, что совесть будет грызть меня еще сильнее, если я заберу себе эту последнюю колбаску, когда мы и так скоро получим очередную посылку от дяди Жерара с беконом, сыром и овощами. Maman я скажу, что для нас ничего не осталось.
С пустой корзиной, покачивающейся у меня на боку, я спешу в переулок, стараясь не привлекать внимания. Вот они, справа, все ближе и ближе. Наконец я быстро, как кошка, ныряю в проем между домами.
Ох. Этого я не ожидала.
Там есть кто-то еще – мальчик. И он что-то делает с одним из плакатов. Я размышляю, не стоит ли мне выскользнуть обратно на улицу, пока он меня не заметил. Но тут мальчик отходит от стены, и я вижу, что у бумажного Гитлера на лбу мелом нарисован необычный знак. Это крест, но с двумя горизонтальными линиями вместо одной. Сердце подпрыгивает в груди. Мне нужно знать больше. Я подхожу ближе, мальчик оглядывается и понимает, что не один.
Он примерно моего роста, с коротко стриженными русыми волосами и в круглых очках в толстой оправе. Убегать он почему-то не стал, но выглядит настороженно. Я должна сделать первый шаг и решаю рискнуть.
– Видеть их не могу, – говорю я, кивая на плакаты.
– Я тоже, – осторожно отвечает он.
Думаю, в этот момент мы проверяем друг друга. Часть меня понимает, что опасно плохо отзываться о немцах в разговоре с незнакомцем, но бо́льшая часть отчаянно хочет знать, что он рисовал.
– Иногда я их срываю, – признаюсь я. – Собственно, за этим я сюда и пришла.
Он заметно расслабляется и выглядит впечатленным.
– Серьезно? – спрашивает он. – И тебя ни разу не поймали?
– Ну, разве что сейчас.
Мальчик улыбается, и я продолжаю:
– Я должна знать… что за символ ты нарисовал?
– Лотарингский крест, – отвечает он. – Это значит, что я поддерживаю де Голля.
– Де Голля! – Я с трудом могу в это поверить и чуть не роняю корзину. – Я слушала его выступление по радио в июне!
И тут, словно по команде, мы цитируем одновременно:
«Что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно потухнуть и не потухнет».
На лице мальчика появляется довольная улыбка.
– Я Арно Михник.
– Я Адалин Бономм.
Мы пожимаем руки.
– Эй, Адалин, слышала новость? На днях в девять двадцать вечера еврей убил немецкого солдата, вскрыл ему грудь и съел сердце.
Я замираю.
– Что, прости?
– Да шучу я.
– Евреи бы такую шутку не оценили, – отвечаю я.
– Адалин, – произносит он, – я сам еврей.
В его улыбке больше добра, чем жесткости, поэтому я скрещиваю руки, позволяя ему продолжить. Арно драматично откашливается.
– Видишь ли, то, что я сказал, невозможно по трем причинам. У немцев нет сердца. Евреи не едят свинину. А в девять двадцать все сидят дома и смотрят «Би-би-си».
Я смеюсь – так смеется человек, который не делал этого уже очень давно. В этом смехе сливаются воедино облегчение и бесконечное отчаяние. После чего, оглянувшись через плечо и убедившись, что за нами никто не наблюдает, я шагаю к стене, срываю плакат и прячу его под ткань на дне корзины.
– Умно – прятать их там.
– Никто не заподозрит идущую с покупками молодую девушку.
Я иду по переулку рядом с Арно, радуясь тому, что у меня впервые появился сообщник в моих преступлениях. Мне было бы легче, если бы кто-то посматривал вокруг, пока я срываю плакаты. У меня никогда не хватило бы смелости заняться этим вместе с Хлоей: не только потому, что я не хочу подвергать ее любой, даже малейшей опасности. Просто я подозреваю, что, сорвав плакаты, она побежит по улице, триумфально размахивая ими над головой.
Содрав последний плакат со стены, я уже хочу знать, когда мы сделаем это снова, но не представляю, как спросить об этом Арно. Я понятия не имею, значит ли для него эта пятнадцатиминутная операция столько же, сколько для меня. Встретить кого-то вне семьи, разделяющего мои взгляды… это словно потеряться в море и вдруг увидеть на горизонте землю.
– Я хочу еще, – решаюсь я сказать ему прямо.
– Пройдешься со мной до метро?
Что я могу ответить? Стараясь поддержать эту внезапно возникшую связь, я соглашаюсь и следую за ним, и скоро мы уже шагаем нога в ногу, как старые друзья. Мимо нас проходят два немецких солдата – один из них бросает взгляд на мою корзину, – но особого внимания на нас они не обращают. Как же волнующе оказалось прятаться у всех на виду!
– Тебе стоит встретиться с моим другом Люком, – вдруг произносит Арно совершенно обыденным тоном, каким обсуждают погоду.
– Кто такой Люк?
– Кто-то, кто думает так же, как мы с тобой.
– А зачем мне с ним встречаться?
Мы доходим до входа в метро. Арно отводит меня в сторону от потока пассажиров.
– Больше ничего я пока сказать не могу. Просто поговори с ним, хорошо?
– Ладно. – Мое сердце бешено стучит, пока я торопливо вспоминаю список дел на неделю. В понедельник мы идем к Ларошам. – Я смогу встретиться с ним во вторник после школы.
– Вторник. – Арно кивает. – На бульваре Сен-Мишель есть старый обувной магазин рядом с южным концом Люксембургского сада. У него фиолетовый навес – точно не пропустишь. Будь на скамейке снаружи к половине пятого, он придет и заберет тебя. Он спросит тебя, нормально ли ты добралась. Скажешь ему: «Поезда ходят как надо». После этого вы зайдете внутрь.
– Поезда ходят как надо? Арно, что это значит?
– Просто скажи это. Доверься мне. Мне нужно идти. Рад знакомству, Адалин.
– Арно, подожди…
Он исчезает на ступенях метро, поцеловав меня в щеку и оставляя дрожать на тротуаре. Все происходит так быстро, что к тому моменту, когда прихожу домой и говорю маме, что у мясника кончилось мясо, какая-то часть меня всерьез считает, что я все это выдумала.
Во вторник в школе я весь день не могу сосредоточиться, снова и снова прокручивая в голове эти четыре слова, чтобы быть готовой к тому, что случится днем: «Поезда ходят как надо. Поезда ходят как надо. Поезда ходят как надо». Скорее всего, это пароль, но для чего? Встретив Хлою на нашем обычном месте после того, как прозвенел звонок с последнего урока, я говорю ей, что Мари и Моник Ларош почти заставили меня пойти с ними к ювелиру за новыми украшениями. Как я и предполагаю, сочиняя эту ложь, Хлоя выглядит довольной, что ее миновала эта участь, и говорит, что увидится со мной дома.
Доверять в эти дни метро не стоит. Немцы закрывают станции без предупреждения, и зачастую невозможно с уверенностью сказать, сможешь ли ты добраться туда, куда собираешься. Я не знаю, кем является этот загадочный Люк, но от мысли, что я могу пропустить встречу с ним, внутри все переворачивается. Поэтому, не полагаясь на метро, я иду пешком целый час на промозглом ветру. Когда наконец показывается фиолетовый навес, глаза у меня слезятся, а нос цветом напоминает спелый помидор.
Я сажусь на скамейку рядом с магазином, гадая, с какой стороны появится Люк. Я даже не знаю, как он выглядит или сколько ему лет. Только сейчас до меня доходит, что все это может оказаться нацистской ловушкой, подстроенной для тех, кто срывает плакаты, но почему-то я не могу заставить себя встать и уйти. Я едва знаю Арно и все равно убеждена, что ему можно верить. Плотнее закутавшись в жакет, я сжимаюсь в комок, чтобы хоть немного согреться. Перестав двигаться, я начинаю дрожать от холода.
Или я просто нервничаю?
Я бросаю взгляд на часы. Двадцать минут шестого. Уже скоро…
Где-то вверху звенит колокольчик, и дверь магазина открывается. Это он. Спокойно. Из магазина, поправляя платок, выходит женщина средних лет в длинном меховом пальто. Секунду она смотрит на меня, потом ее глаза продолжают скользить по улице. Не говоря ни слова, она идет дальше, с локтя у нее свисает корзинка.
Ложная тревога.
Сердце бьется в груди словно молот. Через две минуты наступит половина шестого. Продолжать вертеть головой по сторонам слишком утомительно, поэтому я фокусирую взгляд на секундной стрелке часов, отсчитывающей последнюю минуту. Так тихо, что я могу слышать, как она движется. Тик. Тик. Тик.
Колокольчик звенит снова. Наверное, еще один рассеянный покупатель.
– Ты нормально добралась?
У меня перехватывает дыхание. Посмотрев вверх, я вижу темно-карие глаза парня примерно моего возраста. Одет он в школьную форму, но в нем ощущается какая-то неожиданная суровость. Его взлохмаченные черные волосы падают на глаза и завитками ложатся за ушами. Каждая черточка его лица кажется четкой, геометрически правильной. Мгновение спустя я соображаю, что нужно ответить.
– Поезда ходят как надо.
Парень одобрительно улыбается, и мне кажется, что я слегка сползаю со скамейки. Открыв дверь магазина, он жестом приглашает меня войти, и я осторожно поднимаюсь на ноги, благодаря бога, что пока делаю все правильно.
Магазин оказывается маленьким и темным, в нем сильно пахнет кожей и обувным кремом. Человек, стоящий у кассы, даже не обращает на меня внимания. Если Арно хотел выбрать наиболее безопасное место для тайной встречи, ему это удалось. Парень молча ведет меня извилистой дорожкой между полками, пока наконец мы не оказываемся в тесном углу в дальнем конце магазина. Из кармана пиджака он вынимает ключ и открывает дверь перед нами.
Я следую за ним в скудно обставленную комнату размером с мою спальню. Здесь стоит штук пять разных стульев, стол и груда коробок у стены слева. С потолка свисает единственная лампочка. В центре дальней стены виднеется еще одна дверь.
Парень закрывает на ключ дверь позади меня.
– Можешь сесть.
Следуя его примеру, я вытаскиваю на середину комнаты один из стульев, и мы садимся в метре друг от друга.
Он смотрит мне прямо в глаза.
– Я Люк.
– Адалин.
– Слышал, ты встретила моего друга Арно.
– Да, в субботу. Он сказал, что мне нужно увидеться с тобой.
– Он сказал, зачем?
– Нет. Только то, что ты думаешь так же, как и я.
Люк устраивается поудобнее, опершись локтем о спинку стула и скрестив ноги, и спрашивает:
– Как ты думаешь, что это значит?
– Я точно не знаю, что он имел в виду. – Я все еще сижу прямая, как доска, на своем стуле, и мне приходится напомнить себе, что можно выдохнуть. И снова вдохнуть. – Единственное, в чем я уверена, это то ощущение, когда я просыпаюсь утром и вижу на часах немецкое время[10]… вижу женщин, стоящих в очередях за продуктами, которых нет… и солдат, скупающих все в магазинах.
– И что это за ощущение, Адалин?
Люк так хорош собой, что мне с трудом удается смотреть ему в глаза, но я не должна показывать, что нервничаю. Если он решит, что я не подхожу – если он прогонит меня из того мира, что я только что обнаружила, – то не знаю, смогу ли продолжать. Словно просыпаешься после самого чудесного сна и понимаешь, что не можешь вернуться обратно.
– Как будто внутри меня бушует пламя, и, если я не буду бороться, оно поглотит меня. Поэтому я срываю их плакаты. Я должна что-то делать. Да и как иначе?
Я тяжело дышу и внезапно понимаю, что сижу на самом краешке стула. О чем, интересно, думает Люк? Не отвечая, он изучает меня, склонив набок голову, словно рассматривая картину.
– Мне кажется, я тебя знаю, – наконец произносит он. – Живешь неподалеку?
– Нет. Моя семья живет в девятом округе. Рядом с оперным театром.
Он поднимает бровь.
– Неплохое соседство. Хотя дороговато.
Я не знаю, что ответить на это, поэтому опускаю глаза, теребя браслет. О нет, теперь я обращаю его внимание на серебряный браслет от «Картье», который мама подарила мне на прошлый день рождения. Когда я снова смотрю на Люка, по его лицу видно, что он все понимает.
– Тебя ведь снимают для всяких модных журналов. Они всегда помещают твои фотографии в разделе светской хроники, – вспоминает он. – Моя бабуля постоянно их читает, и журналы валяются по всему дому. Ей нравится рассматривать, что женщины сейчас носят. Там я тебя, наверное, и видел?
Я готовлюсь увидеть в его глазах толику осуждения, но этого не происходит.
– По всем этим вечеринкам меня таскает за собой мама, – признаюсь я.
Люк снова поднимает бровь.
– А она в курсе, что в свободное время ты срываешь нацистские плакаты?
– Нет, – быстро отвечаю я. – Никто не знает об этом, кроме тебя и Арно.
Наклонившись вперед, он ставит локти на колени, одним быстрым движением сокращая расстояние между нами.
– Я могу доверять тебе, Адалин?
Я заставляю себя посмотреть ему прямо в глаза.
– Да.
Несколько мучительных секунд он просто смотрит на меня. А затем встает.
О нет. Неужели все кончено? Меня отпустят, и я даже не узнаю, зачем я здесь? Перед глазами пронеслась вся наша встреча, но вроде все шло хорошо…
Затем, когда я уже готова к тому, что Люк снова вытащит ключ и проводит меня к выходу, он поворачивается к коробкам, открывает одну из них, вытаскивает большой конверт и возвращается на место.
– Арно прав. Я действительно думаю так же, как и ты, – негромко произносит Люк. Тени, отбрасываемые лампочкой, делают контуры его лица еще резче, и в какой-то момент у меня появляется странное желание погладить его ладонью по щеке. Люк продолжает: – Я ищу тех, кому можно доверять, таких, как ты, тех, кто хочет бороться. Чем больше людей увидит наше послание, тем лучше.
– А наше послание – это…
– Что ни единая душа во Франции не желает сотрудничать с врагом. Что многие из нас по-прежнему сражаются и не собираются останавливаться.
– Скажи, что я должна делать.
Люк показывает мне конверт, который вытащил из коробки.
– Это листовки с крестом де Голля. Тебе нужно распространять их везде, где сможешь, там, где люди их найдут. В метро. В почтовых ящиках. В школьном туалете. И тебя не должны видеть. Справишься?
– Да.
Мне нужно найти способ сделать все это, не вызывая подозрений у семьи.
Вместо того, чтобы дать мне конверт, Люк придвигает свой стул еще ближе, так что наши колени почти соприкасаются. Когда он снова смотрит мне в глаза, в нем ощущается такая сила, какой я никогда прежде не встречала. Его взгляд будто касается каждого уголка моей души.
– Это опасно, Адалин. Нацисты арестовали подростков, которые шли маршем в День перемирия. Увезли их в тюрьму, били, заставляли всю ночь стоять под дождем. Некоторых построили в ряд, чтобы те думали, что их сейчас расстреляют. С нами они сделают то же самое. Или еще хуже. Если ты сомневаешься – хоть немного, – можешь идти. Я не буду тебя винить.
– Я не уйду.
– Тебе нужно быть очень осторожной. Если тебя поймают, рано или поздно выбьют из тебя информацию. И ты никому не должна говорить об этом – ты понимаешь? Никому. Даже своей семье. Даже тем людям, которых считаешь единомышленниками. В Париже полно нацистских информаторов.
С трудом сглотнув, я твердо отвечаю:
– Я буду хранить тайну.
Люк еще раз смотрит на меня. Пусть. Я хочу, чтобы он знал, как отчаянно я желаю помочь. Наконец он вручает мне конверт, я прячу его в сумку и встаю.
Впервые с момента моего появления Люк улыбается, и я чувствую, как расслабляются плечи. Я и не замечала, что все это время они были напряжены. Я прошла испытание. Я в деле. Теперь я часть чего-то большего, чем я сама, большего, чем наполненные злостью записи в дневнике и порванные плакаты. Люка, кажется, напряжение тоже отпускает. Он стремительно встает, подходит к двери в дальней стене – не той, через которую мы вошли, – и трижды стучит в нее. Дверь распахивается с другой стороны, и там стоит улыбающийся Арно с порозовевшими от холодного вечернего воздуха щеками.
– Ты одна из нас! – кричит он, и мое сердце трепещет.
– Так ты все это время стоял здесь?
– Я ждал сигнала Люка, – отвечает Арно. – Три удара, если он тебя одобрил, два, если отправляет обратно.
Сияя от радости, я поворачиваюсь к Люку. Полагаю, мне в этот момент следует бояться, но я чувствую себя опьяненной возбуждением.
– Спасибо, что не отправил меня обратно.
– Пожалуйста, Адалин, – отвечает Люк. Когда он так произносит мое имя – с таким доверием, – в груди у меня вспыхивает волнение, не имеющее ничего общего с заданием, которое мне только что поручили. Рядом с Люком я теряюсь, начинаю нервничать, но в то же время мне хочется находиться с ним в этой странной комнате и часами говорить о чем угодно. Эта мысль наводит меня на вопрос:
– Люк, а мы сейчас где?
– В магазине моих родителей, – поясняет он. – Они всегда позволяют мне пользоваться им, когда сами на работе.
– Они знают, чем ты здесь занимаешься?
Он качает головой:
– Нет конечно, они думают, что я просто прихожу сюда с друзьями.
– Они и не подозревают, что ты застрял здесь с двумя людьми, которых не выносишь, – вмешивается Арно, обнимая Люка рукой за плечи. Тот смеется, взлохмачивает ему волосы, потом кашляет и сует руки в карманы, возвращая себе деловой вид.
– Вы двое, идите, – отпускает нас Люк. – И помни, Адалин: никому ни слова!
Арно придерживает для меня дверь, и, выходя, я чувствую себя так, будто заново родилась. Напоследок, перед тем как исчезнуть в ночи, я еще раз смотрю на Люка.
– И что мне делать, когда я закончу?
– Вернешься сюда и дашь мне знать об этом.
Его голос – словно глоток чая, согревающего изнутри.
– Спасибо, – шепчу я.
– Удачи.
Пока Арно ведет меня обратно к правому берегу реки, небо в уходящем свете дня становится пурпурно-розовым. Раньше в такое время Париж превратился бы в настоящий Город огней, но сейчас жители торопятся домой, чтобы плотнее задернуть шторы на окнах. Вокруг царит тишина. Люди едут мимо нас на велосипедах, потому что машин для горожан больше не осталось. Измученные домохозяйки плетутся домой с отсутствующим выражением лиц, безрезультатно простояв весь день в очереди. Сейчас, когда во мне утих стремительный водоворот ощущений и я спустилась с небес на землю, в мой разум закрадываются реальные и довольно пугающие вопросы. То, о чем я хотела спросить Люка, но не стала из-за боязни показаться трусихой. Он сказал, что если нацисты схватят меня, то «любыми средствами» выбьют информацию. Они будут пытать меня? Или хуже того – от одной этой мысли мне становится плохо – они навредят моей семье? Когда панику, поднимающуюся за медными застежками моего пальто, становится невозможно сдерживать, я перебиваю Арно, который рассказывает о двух своих младших братьях.
– Арно, как ты думаешь, меня в итоге арестуют?
Он хмыкает.
– Я думаю, что нас всех в итоге арестуют.
Услышав это, я останавливаюсь, осознав, на что согласилась. Что же я наделала, забрав с собой эти запрещенные листовки?
– Ну, не надо так мрачно все воспринимать, – говорит он, похлопывая меня по плечу. – В конечном итоге оно того стоит.
Я по-прежнему не двигаюсь с места, и Арно добавляет:
– Пойдем, я куплю тебе мороженого.
Я начинаю было идти, но тут понимаю его ошибку.
– Ты нигде в Париже сейчас не достанешь мороженого, – замечаю я.
– Эх, тут ты права, – соглашается Арно. – Ну ладно. Мороженое будет после, когда война закончится.
Я и правда начинаю разбрасывать листовки.
Я ношу их с собой повсюду, пряча в корзине для покупок или среди страниц учебников, ожидая шанса подложить куда-нибудь, пока никто не видит. Уже на следующий день, на переполненной платформе метро, я оставляю целую пачку, сидя на скамейке! На листовках нет ничего, кроме нарисованного чернилами креста де Голля в середине, но они многое значат для меня.
К сожалению, работа продвигается медленно, потому что мне каждый раз приходится выкраивать время, чтобы остаться одной. В школу и из школы я всегда иду с Хлоей, а по вечерам сижу дома. Будь в городе Симона или Шарлотт, я могла бы притвориться, что иду гулять с ними. Вместо этого мне приходится впихивать всю работу в те пару часов, когда хожу за продуктами.
Вчера я с триумфом вернулась с рынка, сунув последние листовки в корзины нескольких домохозяек, когда те отвернулись. Я готова увидеться с Люком и попросить еще партию, но это значит тайком пробираться в Латинский квартал, не сообщая маме с папой, куда я пропала. Даже если ехать на велосипеде или поезде, мне все равно придется исчезнуть вечером как минимум на час.
Сидя на уроке истории и почти не обращая внимания на происходящее, я подумываю о том, что сделать все нужно уже сегодня. Тянуть больше нельзя. Если я всякий раз буду ждать удобного окошка в расписании, Люк решит, что я потеряла интерес к нашему делу. Поэтому, когда уроки заканчиваются, я встречаю Хлою на ступенях перед школой и говорю, что сегодня не смогу пойти с ней домой.
– На днях будет огромный тест по истории, и мы хотим подготовиться, – как бы невзначай сообщаю я. На самом деле я чувствую себя ужасно из-за того, что приходится ей лгать.
Хлоя упирает руку в бедро.
– А папа помочь не сможет?
Импровизируя на ходу, я быстро отвечаю:
– Он плохо знаком с этим материалом, это не про Революцию или Наполеона. Что-то про Средние века.
– По-моему, тебе вообще ничего учить не надо, – замечает Хлоя. – На фоне твоих идеальных оценок мы, все остальные, выглядим просто чудовищно.
Мы смеемся, и я понимаю, что все в порядке.
– Увидимся позже, хорошо? Я надолго не задержусь.
– Хорошо, мне будет не хватать тебя на пути домой. – Она хмурится при виде немцев с большим коричневым бульдогом, патрулирующих окрестности неподалеку. – Ты помогаешь мне отвлечься от мыслей о бошах.
– Если Papa еще не будет спать, давай сыграем что-нибудь, когда я вернусь. Я буду играть, а ты петь.
– Хорошо бы. Хотя берегись, – добавляет Хлоя с ноткой сарказма, – учительница пения сказала, что я сегодня немного визгливая.
– Визгливая? Ты? Она ошибается, я тебя уверяю.
– Спасибо. Я так ей и сказала. – Хлоя улыбается и закидывает на плечо рюкзак. – И ей следовало согласиться со мной, а не выставлять в коридор. В любом случае увидимся дома, Адалин.
– Увидимся, Хлоя.
Я смотрю, как белокурая головка Хлои исчезает за углом, потом поворачиваюсь на каблуках и спешу к ближайшей станции метро. Будет все труднее придумывать отговорки всякий раз, когда мне понадобится навестить Люка – не только потому, что необходимо проявлять изобретательность, но и потому, что придется лгать собственной сестре. «Для ее же блага», – напоминаю я себе.
Убедившись, что меня никто не видит, я бегу по переулку к фиолетовому навесу справа. Арно сказал, что на этот раз я могу зайти с другой стороны. Он также научил меня условному стуку: один сильный удар, за ним пять легких и быстрых. Тук. Тук-тук-тук-тук-тук. Проходит минута, и я уже начинаю думать, что Люк куда-то ушел и я зря потратила отличный предлог, чтобы улизнуть от сестры, но тут он открывает дверь. Темно-карие глаза Люка блестят, словно он ждал меня.
За ним в комнате слышатся голоса мальчишек.
– Адалин, – произносит он. Благодаря его насыщенному баритону мое имя звучит как музыка.
Я перехожу сразу к делу – не могу больше сдерживаться:
– Я закончила, Люк, и пришла за следующей партией.
– Отлично, – кивает он. – Проходи, мы на прошлой неделе как раз получили еще.
Люк отступает в сторону, и я вхожу. Внутри куда многолюднее, чем в прошлый раз, благодаря присутствию двух мальчишек, которых я раньше не видела. Один из них высокий, долговязый, похожий на одуванчик. Другой меньше ростом, с по-детски пухлым лицом. Они сидят за столом вместе с Арно, но при виде меня сразу встают. Арно радостно спрыгивает со стула.
– Адалин! Я боялся, что перепугал тебя в последний раз.
– Я очень стараюсь не попадаться, – шучу я.
Подойдя к высокому кудрявому парню, Люк представляет его.
– Это Пьер-Анри. – Юноша шутливо изображает военное приветствие, и мы оба хихикаем – опьяняющее возбуждение вернулось. Затем Люк поворачивается к парню поменьше, который улыбается и машет мне рукой. – Это Марсель, мы вчетвером вместе ходим в школу. Мы начали собираться еще в сентябре, говорить о войне, обсуждать передачи, которые слышали по радио, и листовки, строить планы сопротивления, пока не пришли… к этой идее.
– В основном мы стараемся просто не спятить, – добавляет Арно.
Люк улыбается.
– Именно. У отца Марселя есть ротатор[11], который он сумел вытащить из своей типографии перед тем, как немцы ее закрыли, и, как видишь, теперь мы можем печатать листовки.
Я киваю, пытаясь уложить все в голове. От обилия новой информации она просто кипит.
– Парни, это Адалин, – продолжает Люк. Сейчас он походит на капитана, обращающегося к своим лейтенантам. – Арно нашел ее, когда она срывала плакаты с фюрером.
– По правде говоря, она нашла меня, – поправляет друга Арно, подняв указательный палец. Мы обмениваемся понимающими улыбками.
– Адалин помогает распространять по городу листовки, и ей прекрасно удается избегать слежки, – продолжает Люк. – Она наш ценный кадр.
Он назвал меня ценной. Я опускаю взгляд на свои руки. Похоже, я и впрямь ценна в том смысле, что немцы никогда и ни в чем меня не подозревают.
– Добро пожаловать в команду! – щебечет Марсель.
– Спасибо, – отвечаю я. – Очень приятно познакомиться.
– Мы счастливы, что ты с нами, – добавляет Пьер-Анри. – Листовки, конечно, это проще некуда, но, можешь быть уверена, они делают свое дело.
– Я понимаю, о чем ты.
Мое сердце колотится от радости. Пьер-Анри и Марсель почти не знают меня, но сразу отнеслись ко мне очень приветливо. Понятно, что Люк, самый серьезный из всех, их неофициальный лидер. Должно быть, они доверяют его выбору.
– Мы встречаемся здесь каждый понедельник, – добавляет Люк. – Присоединяйся всегда, когда можешь.
– Конечно, я приду, – немедленно отвечаю я, пока еще не понимая, как это устроить. Приходить сюда каждый понедельник и к тому же распространять листовки? Это значит проводить много времени вне дома, что будет выглядеть особенно подозрительно сейчас, когда оккупация приучила каждого в страхе оглядываться по сторонам. Без острой необходимости люди давно уже не покидают своих домов.
Люк пододвигает мне стул, я сажусь вместе со всеми и только сейчас обращаю внимание на раскиданные по столу романы.
– Это уловка, – отвечает Люк, хотя я даже не успеваю спросить. Должно быть, он все понимает по моему лицу. – Если кто-то обнаружит нас и станет задавать вопросы, мы скажем, что организовали книжный клуб.
– Моя идея, – гордо заявляет Марсель.
Совершенно непринужденно, как старые друзья, мы принимаемся болтать друг с другом, и я жадно впитываю все, что слышу. Я так долго изнывала, держа язык за зубами рядом с Хлоей, чтобы не воодушевлять ее лишний раз; рядом с Papa, чтобы не волновать его; и даже рядом с Maman, которая верит в Петена и хочет думать только о хорошем.
В числе прочего парни обсуждают возможность доставки листовок через демаркационную линию между Оккупированной и Свободной зонами.
– Там они нужнее, чем здесь, – заявляет Пьер-Анри.
– Это почему? – спрашивает Марсель.
– Потому что у них по улицам не разгуливают боши. А здесь немцы половину работы по пропаганде делают за нас.
Случайно бросив взгляд на часы на руке Арно, я вдруг вспоминаю, что отсутствую уже почти два часа.
– Мне нужно собираться домой, – шепчу я Люку так, чтобы не мешать другим. – Не хочу, чтобы родители начали задавать вопросы.
Он кивает, поднимается, подходит к коробкам и возвращается с очередным конвертом. Моя следующая партия.
– Спасибо тебе.
– Тебе спасибо.
Я не в силах отвести от него глаз, но аккуратно укладываю листовки в сумку, прощаюсь с остальными и выхожу через заднюю дверь в темный, холодный и горький осенний вечер.
Наш пожилой консьерж всегда напоминал мне кота, потому что дремлет бо́льшую часть дня. Когда я вхожу, глухой стук двери будит его. Он моргает, оглядывается по сторонам и наконец определяет источник шума.
– А, мисс Бономм, – произносит он сонно. – Для вас письмо.
– Спасибо, Жиль.
Когда он отдает мне конверт, я сразу узнаю почерк с сильным наклоном – руку моей учительницы Матильды, которая с мая живет в Свободной зоне вместе со своей теткой. Честно говоря, я не слишком скучаю по нашим занятиям дважды в неделю. Преподавательницей она была суровой и била меня линейкой по запястьям, если я недостаточно их поднимала, что лишало меня всякой радости от игры. Именно поэтому я предпочитала практиковаться сама. Поднимаясь по лестнице, я открываю конверт и читаю:
Дорогая Адалин!
Надеюсь, что с тобой и твоей семьей все хорошо, когда ты читаешь это письмо. Я пишу, чтобы сообщить тебе о своем решении остаться с тетей здесь, в Авиньоне, на неопределенный срок. Она нездорова, нуждается в уходе и в любом случае пропуск для перемещения по стране достать очень трудно. Я сожалею, что наши уроки вынужденно подошли к концу, но надеюсь, что ты найдешь время и будешь заниматься самостоятельно.
Искренне твоя,
Дома пахнет поджаривающимся мясом, и, когда я вхожу с письмом в руке, Maman накрывает стол к ужину. Я останавливаюсь под арочным входом в гостиную и здороваюсь как ни в чем не бывало. Как будто не я только что пришла с тайного собрания в Латинском квартале.
– Как позанимались, дорогая?
– С пользой, спасибо.
Она так нежно смотрит на меня, что я чувствую вину из-за того, что приходится ей врать.
– Ты получила от кого-то письмо? – спрашивает Maman, замечая конверт у меня в руках.
– От Матильды.
– Ох! Она сообщает, когда вернется?
– Похоже, она пока не собирается возвращаться в Париж. Пишет, что ей нужно остаться на юге, ухаживать за своей больной теткой.
Maman прекращает расставлять приборы и упирает руки в бедра.
– Я боялась, что это случится, – со вздохом признается она. – Что же нам делать с твоими уроками? Нужно найти кого-то другого…
И вдруг у меня рождается план. Простая идея, которая сделает возможной мою новую жизнь. Прежде чем высказать ее вслух, я предусмотрительно убираю письмо в карман, чтобы Maman не вздумала его читать.
– Знаешь, Матильда рекомендует мне нового учителя. Мы можем заниматься как раньше, по понедельникам и средам. Матильда с ней уже договорилась.
Мама выглядит удивленной.
– Очень любезно с ее стороны.
– О да. Она говорит, очень важно, чтобы я продолжала заниматься.
Maman продолжает ходить вокруг стола, и я паникую, что сейчас все и раскроется. Она попросит взглянуть на письмо и увидит, что Матильда ни с кем не договаривалась. Но вместо этого она гладит меня по щеке прохладной ладонью.
– Я согласна с Матильдой, – улыбается она. – У тебя настоящий талант, дорогая.
– Спасибо, Maman. Я жду не дождусь, когда смогу наконец посещать занятия.
– Хорошо, – кивает она, приглаживая мне волосы. – А теперь иди мой руки и садись ужинать. За этого цыпленка я отдала целое состояние.
Позже тем же вечером, когда все отправляются спать, я пробираюсь на кухню, спрятав в ночной рубашке письмо Матильды. Как можно тише я открываю дверцу плиты и ворошу потухшие угли до тех пор, пока они снова не начинают мерцать красным, а потом подкидываю сверху немного свежего угля.
Стоя на коленях на полу и надеясь, что никто не войдет, я добиваюсь небольшого яркого пламени. Рядом с ним кладу письмо – единственное доказательство того, что моя учительница на самом деле не договаривалась ни о каких уроках.
Вскоре пламя уже полыхает. В нетерпении, с бьющимся сердцем, я жду, пока огонь утихнет. Когда это происходит, я нагибаюсь и смотрю через решетку.
От письма Матильды остается лишь горстка пепла.