1.Командир Донского № 23 полка подполковник Петр Яковлевич Бакланов, прочитав списки личного состава в полковом штабе, удивленно поднял бровь:
– У нас что? – Десяток нижних чинов без вести пропал? Почему вторую неделю их в поверочных листах нет?
– Никак нет… – засуетился старший писарь сотник Медведицков, – Никак нет. Сведения обо всех имеются.
Поименно, – приказал Бакланов, усаживаясь верхом на стул, – поименно всех! Казак Алексахин, Ермаковской станицы?
Отстал от сотни. Лежал в горячке в деревне Ново Николово.
Сотник посещал?
Так точно, – подтвердил сотник. – В госпиталь вести нет смысла. У болгар ему покойнее. Поправляется уже.
– Казак Мингалимов, Слащевской станицы второй сотни, где?
– Отстал от сотни. Сообщено: задержан при Главной квартире.
– Как так? Кем задержан?
– Ваше превосходительство, у него голос очинно хороший, – прокашлявшись, сказал подхорунжий Бойчуков, – его регент хора Атманского полка выпросил… на время…
– Он что, вещь? Он казак станичного Слащевского общества! Кто его смел выпросить!
– Лично регент хора просил… На время.
– Господа, вы, что себе позволяете, – негромко, глядя в пол, сказал подполковник, что было признаком закипающего бешеного гнева, – мы, что сюда петь пришли? Вы, при таких резонах, при покойном родителе моем козлетонами бы запели! Как это казака отдать?! Как это?! Объясните мне! Может, я чего-то не понимаю? Отстал от новых веяний. Как это оставить казака, своего полка? Как это? А? – закричал он, дергая головой в тугом воротнике. – Извольте объяснить, господин подхорунжий…
Сам Великий князь…
– Да хоть сам Господь Вседержитель…! – не дал ему сказать командир, – Вернуть в сотню! Немедля! Не станут отдавать – отними, укради… В сотне из станицы ушел, в сотне и вернется. Сколько вам внушать: мы, офицеры, обязаны каждую минуту знать, где наши подчиненные… Каждую секунду. Гречишкин! Где вахмитстр Гречишкин?
– В строю, – примирительно прогудел сотник Рыкавсков, – пытались его к Владикав- казскому полку прикомандировать —лучший стрелок в дивизии. Сбежал. На утреней поверке был.
– Приказной Зеленов, Собеновской станицы?
– Вернулся с излечения, был у болгар…
– Знаю. Видел его. Почему в донесении нет?!
– Есть, есть, вот донесение с другим листом перемешалось… – писарь дрожащими руками перекладывал бумаги в папке, – сам подписывал…
– А где второй из Собеновской? Квелый такой, немолодой, второй очереди… Все с Зеленовым хороводился.
– Телятов, – подсказал сотник Рыкавсков, удивляясь, что Бакланов помнит всех казаков полка. – Емельян Телятов, Собеновской станицы, хутора Ново-Зарокова. Они с Зеленовым хуторцы.
– Знаю. Где он?
– Остался на Шипке. – сказал Трофимыч.– На прорыве, в августе остался.
– Трофимыч! – закричал Бакланов. – Побойся Бога! Ноябрь на дворе! Он, что же там два месяца? Я спрашиваю вас! Два месяца?
– Так точно.
– Посылали за ним. Ни в какую! Сам Радецкий просил его оставить. Он при Радецком в разведке. Прошение есть.
– Это что такое 7! – белея от гнева, и заходясь бешенством, прошептал Бакланов. – Вам что Радецкий – отец? Да хоть Государь император!
– Да он, Телятов то есть, сам упирается! Нейдет с позиции.
– С каких это пор нижние чины решают, где им быть надлежит? Вы что, здесь запорожскую сечь устроили! Немедля в полк. Будет упираться – под суд! Вот герой!
– Он, ваше превосходительство, и в правду герой! – бесстрашно глядя в глаза командиру, сказал Трофимыч.
– Ты что подхорунжий… Ты что подхорунжий! – наклоняясь к самому его лицу, прошипел Бакланов,– Ты что институтка?! «Герой», Да он уже буйно помешанный! Он два месяца в аду кромешном без смены! Вы кого домой повезете? Вы кого вернете детям? У него детей куча, а вы его в аду держите! Ты что ли, пенек урюпинский, их кормить после войны будешь? – никогда за все время боевых действий, не позволял себе Бакланов такой грубости, но все офицеры, и даже, казалось бы, имевший право оскорбиться, старший по возрасту, что было выше чина, Трофимыч, ахнули и в сотый раз подивились своему отцу-комиандиру. Миром-то ведь еще и не пахло!
– Правильно разнес, – без обиды, говорил Трофимыч, когда они с Зеленовым подъезжали к Габрово, направленные отыскать и вернуть в полк казака Телятова, – Нам через то большая укоризна. У меня и так вся душа за этого Телятова изболелась. Ездили ведь к нему в сентябре – ни в какую! Ездил то не я, я бы его и слушать не стал – в полк, и все дела! А Целилов отступился. Ну, не едет и не едет. Хай ему! Привез бумагу, чтоб, мол, считать прикомандированным к штабу Радецкого. А ты сотника телятовского спросил? Сотник дозволяет аль нет? Прикомандированный он! Итак, весь полк расчепушили, не собрать никак! И этот уж третий месяц как прикомандированный !
– Пригрелся, небось, при штабе то…– угодливо, но не к месту, вякнул, прибывший со сменной сотней, казак Букановской станицы Колесников.
– Да уж там пригреесси… – оборвал его, четвертый в группе, урядник хутора Базкова Ермолай Акиндин. – Ты говори, да откусыай, а то и по суслам схлопочешь…
– А я чаво?
– То-то и оно что «ничаво»! При штабе! Козел ты базковский и есть! Да там живого места нет, что бы значит пулей, либо осколком не прибило. «Пригрелси!» От башка рогатая! Ты что не видишь: оттэдова транспорты с оммороженными волокут! Главно дело ведь как скажет приторно – «пригрелси». Там огня не развести, люди колами замерзают, а ты «пригрелся». Так бы и врезал по мордам! Харя ты, раскосая, не у нас деланная! – он замахнулся нагайкой, но Трофимыч и Осип одновременно невольно цыкнули.
– Нооо! Будя, будя…
– Ты, брат, вот что! – сказал Трофимыч, – ты эти урядницкие замашки бросай! Тута война значить! Не казарма! Домашаешься по мордасом – то! Схлопочешь пулю промеж лопаток!
– Да че вы? Я без обиды.... – загудел Колесников, – я, пра, не знал. У нас то вот льет, как прохудилось.
– В башке твоей тупой прохудилось, – не мог уняться Акиндин. – Тамотки все же горы и не пример как у нас – много выше.. .Расположил? Тамо уж котору неделю, сказывают, лед кругом, заносы да морозы.
– Там ад ледяной. – сказал Трофимыч.
– А у нас тута рай… – пробурчал Колесников. – Стоим в воде – по самые муде!
– Вот ты, кака кострица влипчивая! Как есть букановская строка!
– Чего табе букановские не по ндраву!
– Ехай мовчки!
– Ехай, ехай…
– И не гуди тута…
– Я и молчу давно!
– Вот и молчи!
– И молчу!
Осип с Трофимычем невольно расхохотались.
– У нас в Жулановке щенок был, – сказал Осип,– на него, цыкнешь. Он – ре-ре-ре.. .На него: – Цыть. Ре-Ре- ре. На него – ай, цыть! Ре-ре . Так -то и мурзиться, но обязательно, чтобы последнее – за ним, чтоб его, значит, сверху была.
– Должно – Букановской породы, – уже беззлобно сказал Акиндин, – А чего, к примеру, такое «букан»?
– Ха… – сказал Колесников. – Хто ж не знаить!– Шалаш на льду. С камыша. Мы зимой, когда рыбалим, так, завсегда, шалаши ставим, а то задувает ветром очень.
– Рыбалим. А что по тебе, скажем, Зеленов, так хоть бы рыбы и вовсе не было.
– Точно, – засмеялся Осип. – А еще хуже грибы. Вот уж плесень.
– Эх ты, верхоплавка! Вы и рыбы-то, отродясь, не видали!
– Да наши то верховые казаки и плавать не умеют. Степь кругом.
– Как же это не плавать? Зашел в воду, да поплыл, – удивился Колесников.
– Так дерьмо-то завсегда плавает, – съязвил Акиндин. – Ему и учиться не надо
– И вот не надоело вам собачить меня, господин урядник. Прямо вот язык не на привязи. Вас бы на чепь, дворы сторожить.
– Молчи, вошь мокроштаная.
– Я и молчу!
– Вот и молчи
– И молчу.
Трофимыч только подмигнул Осипу и головой крутанул.
Чем дальше они отходили от Плевны, тем холоднее становилось. На четвертый день, двигались в сплошном снегопаде. На пятый, в Габрово, наквозь проледеневшие, полы шинелей примерзали к седельным подушкам. И все пять дней они обгоняли тяжко шагающую, дышащую клубами пара, пехоту, что неумолимо двигалась к перевалу, накапливался в городах и деревнях, грелась у костров, вповалку валялась в домах, а то и просто на земле, где на соломе, где на поваленных плетнях. Дымила махоркой, брякала котелками, зубоскалила и материлась, но шла и шла бесконечной человеческой рекой. А против этого течения, как правило, ближе к вечеру, медленно плыли возы, в которых везли нечто черное или студенообразное в кулях из тряпок и обледенелых башлыков.
«В убогом соборе Габрово … лежали солдаты 24 дивизии. Это были замерзнувшие мученики Шипки… Замерзнувшие потому, что о них никто не думал, потому что их жизнь никому не была дорога. Шаркунам, фразерам, карьеристам не было дела до этих сотен наших… тружеников» В.И. Немирович-Данченко «Год войны», (дневник русского корреспондента" Спб 1879г. т.
В Габрово при полной штабной неразберихе, узнать, где находится казак Телятов, было невозможно. Замученные писари только моргали красными гноящимися от холода и бессонницы глазами и говорили, хриплыми, навсегда простуженными и сорванными голосами
– Вы, что, станичники, ополоумели! Тут ежедневно тысячи людей проходят, а вы одного сыскать хотите. Никак такое невозможно. Поезжайте в тыл, там по бумагам поищите. И только жандармский фельдфебель, что дежурил у шлагбаума при выезде из Габрово на Шипку посоветовал?
– Вы, ребята, добирайтесь до самых передовых траншей. Там может чего и узнаете, и то вряд ли … Там за два то месяца тысячи сменились… Вон их тут сколько, поди сосчитай, да выискай кто где.
Невдалеке, как поленица дров, штабелями лежали трупы, дожидаясь своей очереди , быть отвезенными в какой-нибудь ближайший православный храм, где опять таки надлежало им сохраняться до весны, потому что земля замерзла и ни ломом ни киркою ее было не взять.
Осип не стал всматриваться в застывшие лица мертвецов. Но даже сквозь толщу снега запорошившую гору трупов заметил, что они почти все в лохмотьях.
– Лопается на морозе одежда, – объяснил Трофимыч. – На куски разваливается. Мокрая, вишь ты, замерзает и лопается.
«Одежда нижних чинов стала промерзать до тела, образуя твердую ледяную кору, так что на больных и раненых нельзя было ножом разрезать не только шинели, но и штаны. Шинели так крепко промерзали, что без посторонней помощи нельзя было отвернуть полы, они не сгибались и ломались, только с большим усилием можно было согнуть руку. Когда же поднимался буран, то со стороны ветра так быстро нарастал слой льда, что едва можно было двигаться, свалившийся с ног человек без посторонней помощи не мог встать, затем, в несколько минут, его заносило снегом и приходилось его откапывать.»Военный сборник №2 1880 г. стр. 272
– Уж, коли мы тут, – сказал Трофимыч, – давайте искать до крайности. Айда,
в передовую траншею.
Выправили пропуск, оставили лошадей Акиндину и Колесникову, и, пристроившись к пехотной колонне, пошли в гору, на перевал, где погромыхивала, время от времени, одиночными выстрелами Шипка. Неподалеку от того места, где дорога начинала круто подниматься круто вверх, стояли подводы с дровами и каждому, хотел он или нет, совали в мешок два полена.
– Берите, берите, там наверху никакого сугрева нет…
Солдаты-новобранцы нехотя брали дрова, но фельдфебели строго следили, чтобы поленья незаметно не сбрасывали, а волокли наверх.Эти фельдфебели были с перевала, от Радецкого. Молчаливые, в черных провалах глазниц, с облупленными от мороза скулами и потрескавшимися губами. Видя, как один шельмоватый, ловкий солдатик, пихнул свое полено в ближний сугроб, такой черный, совершенно заиндевевший, фельдфебель, одними губами прошептал: «Подыми».
Солдат сделал вид, что не услышал, и попытался втиснуться в шеренгу поглубже. Черный и неподвижный, как верстовой столб, фельдфебель, не отводя от него остекленевших, немигающих глаз, вынул из-за пазухи, отогреваемый там Смит и Вессон и, с трудом подняв его длинный ствол, направил солдату в лоб.
– Ого! – сказал Трофимыч.
А испуганный солдат уже тянул из сугроба брошенное полено и отделенный, косясь на черного фельдфебеля, совал ему в шею, в башку, в шею, в башку кулаком.
«Бывали случаи: разводящий унтер офицер идет по постам со сменой. Часовой стоит у бруствера, по положению с ружьем на плече. Смена подходит к нему вплотную, он не шевелится. Унтер офицер окликает его:
– Часовой! Ты спишь? – в ответ гробовое молчание.
– Эй! Проснись!
Унтер офицер толкает часового и на ледяной пол падает труп, с характерным хрустом замороженного мяса. Однажды оказалось, что всю западную позицию охраняли … трупы». Н. Бородин. Шипка Плевна.
«Обыкновенно пищу доставляли в котлах, установленных на передках провиантских телег. Зачастую на позицию она пребывала остыла, почти замерзшая. При гололедице, котлы не представлялось возможным доставить на позиции, тогда привозили одно мясо и воду на вьюках.»
«В темноте по скользким, крутым тропинкам, взбираясь на скалы, люди падали ,опрокидывали пищу и даже теряли котелки. Со временем установившейся гололедицы прекратилась всякая возможность подвоза пищи, и потому с половины ноября, было принято довольствоваться консервами». Материалы для истории Шипки. Военный сборник №2 1880 г.
Главнокомандующему ~ Радецкий. Докладная записка.
« В Тыронове и Габрове сухарей нет, сообщение между этими городами и Шипкой может в скором времени прекратиться вовсе. Если не будет немедленно выслан в Габрово двухмесячный запас сухарей, крупы и спирту, то Шипкинскому отряду… угрожает голод… Обо всем этом я неоднократно сносился с полевым интендантом, а запаса все таки нет и нет.»
Описание Русско-турецкой войны 1877- 1878 гг. т. 6
«Ни в одной траншее огня развести нельзя: одежда всех офицеров и солдат изображает из себя сплошную ледяную корку (например, башлыков развязать нельзя, при попытке сделать это – куски его разваливаются.)»
« При настоящих сильных морозах затруднительно стрелять из ружей Бердана, курок не спускается и дает осечку, масло замерзает, затворы приходится вынимать и держать в кармане.»
Л.И Соболев. «Последний бой за Шипку» стр. 418
«Землянки, вырытые по склонам гор, представляли собою нечто ужасное. Когда в них ютились люди, обыкновенно столько, сколько могло уместиться на полу, тело вплотную к телу, делалось довольно тепло. Тогда потолок и стены начинали «отходить» отовсюду просачивалась влага и через два -три часа люди лежали в воде. Промокшие до костей, они выходили на мороз и… можно себе представить, что они должны были перечувствовать в это время. Случалось, что оттаившие пласты земли обрушивались на спящих, и тогда людей приходилось откапывать, причем нередко извлекали посиневшие трупы.» Н.Бороздин. Шипка ~ Плевна 1877 -1878 гг. стр 43
2. Невдалеке от последнего подъема, который был памятен Осипу и Трофимычу по августовским боям, стоял караул Красноярского полка. Здесь, рядом с вырытыми в горном откосе норами землянок стояли такие же как и внизу черные унтера и офицер в тулупе, лопнувшем на спине и замотанной поверх женским платком, наотрез отказался пропускать казаков выше.
– Ваше благородие, у нас письменный приказ, – пытался втолковать ему Трофимыч, но офицер смотрел на них из под полуопущенных век смертельно, навсегда, уставшего человека, и только отрицательно мотал головой в глыбе обледенелого башлыка.
– Подхорунжий, – наконец, проговорил он, – не упорствуйте. Никого вы не найдете. Оборона тут несколько верст по гребню перевала. По всей траншее вы не пройдете. И наверняка вашего товарища, там уже нет. Столько здесь не задерживаются.
– Нам предписано вернуть его в сотню.
– Если он не вернулся сам, значит, ранен или убит, – терпеливо и монотонно, ровным, словно тикание часов, голосом повторял офицер. – Здесь с августа никого не осталось…, если не считать штаб.
– Вот-вот, – засуетился Трофимыч, – нам говорили он при штабе.
– При штабе нижние чины все сменились. Один Радецкий держится. Мы стараемся людей менять, отводить с позиции…
– Я помню одного казака, – сказал такой же черный и оборванный артиллерийский прапорщик. По-моему, 23 Донского полка. Маленький такой. Стрелок хороший…
– Да! – выдохнул Трофимыч, – Это он! Телятов. Рябоватый такой. Вот здесь и здесь оспина… – показал Зеленов.
Вероятно, это показалось прапорщику смешным. Осип увидел, как его, распухшие на пол лица, губы дрогнули и из трещины медленно выступила темно-красная капля крови.
"Господи, – подумал Осип, – какую я ерунду говорю." Оба офицера с обмороженными лицами были похожи друг на друга, как близнецы. Холод и ветер сделали их такими, распухшие черные лица почти не сохраняли индивидуальных черт, "Их ведь сейчас и родная мать не признает".
– Ищите по госпиталям. Вроде этот казак ранен был, не то в руку, не то в ногу…
– Боже мой! – думал Осип, когда они шли с Трофимычем обратно, и ветер с мокрым снегом наметал на их спины ледяные горбы, – Как же там люди стоят? Как такое возможно?
Он припомнил Радецкого, каким видел его в то августовское утро, когда торопились они на выручку орловцам и брянцам, отбивавшим из последних сил атаки сулейманских таборов. Вспомнил его широко открытые серые глаза и какую-то отрешенность в лице.
– Вот ведь как припало, – сказал он Трофимычу, – в августе то от жары подыхали, а теперь вот замерзаем…
– Что тогда терпели, что сейчас вытерпим, – совсем по-стариковски сказал подхорунжий.
Они едва отогрелись в какой-то полуземлянке в Габрово. С неимоверным трудом выклянчили несколько охапок сена коням, и пошли оглядывать лазареты. Осип сунулся, было, в палатку с красным крестом, и чуть не упал в обморок, кода увидел, как санитар обламывает, безучастно глядящему на свою руку, солдату, черные отмороженные пальцы, которые со стуком ледышек падают в ведро.
– Мы тут никого долго не держим, – сказала ему строгая сестра милосердия в лазарете, где безуспешно пыталась найти запись о казаке 23 Донского полка Емельяне Телятове, стараемся поскорее в тыл, в тыл. В Бухарест. В Россию.Так и вернулись они в полк ни с чем, числя, до поры, Емельяна без вести пропавшим.
– Эх, братцы мои! – говорил в сотне, хлопая белыми поросячьими ресницами, казак Колесников, – Нам то в телеграммах на утрешной поверке вычитывают «На Шипке все спокойно!», а вота теперя нагляделся я как это спокойно-то бывает. Не дай-то, Господи, страхи и ужасти!
– А турки-то как же?
– Да турки то внизу. Под горой. У них тамотки казармы теплые. А наши то на самом на юрочке, на студеном ветерочке. И отойтить вниз никак нельзя. Турки мигом через перевал пойдут. Вот и сидят наши ребятушки, как затычка в проруби.
– Иде ты в проруби затычку видал? – грустно спросил Осип. – Это прямо ад ледяной. Вот испытание-то Бог посылает, жарой и холодом… Стерпим-ли?
– Даеть Бог испытанию, даеть и силы терпеть! Мне бабушка так-то говорила. – сказал Акиндин, – Главно дело, душой не ослабнуть. Не отступиться.
– Да там, поди, и душа-то вся вымерзши…
– А вы, казаки, по старому, по прежнему налаживайтесь. – сказал Трофимыч. – Ты об страхе не думай, не заносись мыслями высоко, не унывай… Думай о малом. Вот сидишь в дозоре, молись да амуницию доглядай. Не тоскуй, гони худые мысли, что да как. Живи со дня на день. Вот кипяточку принесли, вот сухарика дали.. .Нам то много легче, чем пехоте, по мыслям-то, у нас – коники… Их-то боле себя жалко. Они и унывать не дают. А как начнешь об себе жалковать, да печалиться, так тебе и конец. ..А с коником то много как веселее. Иной раз, хоть и плачешь, как я по молодости, пра, с устатку плакал, и не во стыд сказать. Плакать-то плачешь, а коника чистишь. А он, бывалочи, губами меня тычет и слезы стирает… Прям, как дите дорогое…
Так и жили. И ежедневно растирая Шайтана соломенным жгутом, после чистки, Осип рассказывал ему и про Габрово, и про Шипку, и про Жулановку. И конь слушал, постепенно привыкая к русской речи, и, казалось, понимал все как человек.
Где наш Емелюшка, хуторец то мой? – спрашивал Осип. И конь фыркал, словно успокаивал,– Найдется, мол, человек – не иголка. Сыщется.
Сыскался. На запрос Бакланова, куда-то в тыл, в штаб, пришел ответ, что казак Телятов тяжело ранен, отправлен в тыл , а по излечению будет отчислен в Войско.
– Ну, и Слава Богу, – сказал Трофимыч, широко перекрестясь. – Отмучил Емельян службу, да еще и жив. Ну, и Слава, Тебе, Господи… Можить, и нам таковое счастье выпадет…
– Вон как! – подумал Осип. – Рвались на войну охотниками, а теперь вот за счастье раненым домой вернуться. Интересно человек устроен. Да и война круто мыслям поворот дает. Круто.
« В 24 пехотной дивизии за время двухмесячного «шипкинского сидения» полки потеряли (не считая убитых и раненых) Иркутский полк – 46,3 % личного состава. Енисейский полк – 65%, Красноярский полк – 59%. Дивизия была отведена в тыл для переформирования и до конца войны участия в боевых действиях не принимала.
За период обороны боевые потери составили 4 тысячи человек, а потери госпитализированными больными и обмороженными за то же время – около 11 тысяч человек.» Ц. И. Беляев. Русско-турецкая война. Стр-280.