Глава первая.Бухарест. 1 ноября 1877 г.
1."Милый Алеша! Наконец- то могу тебе написать, поскольку до сего времени находился в обстоятельствах чрезвычайных и не только не имел клочка бумаг, но и сил физических.
В настоящий момент я нахожусь в раю! Именно! И не удивляйся. Госпиталь, в который я попал, находится во дворце княгини Бранкован. Муж ее был убит на войне. Нынешний директор полковник Бибеско предоставил 110 кроватей для русских офицеров. Сам он в высшей степени симпатичный человек! Кроме безупречного знания своего дела , он приятен нам русским еще и тем ,что служил в русской армии и награжден офицерским Георгием. Все , пользующие нас доктора – знаменитости. Ассистируют студенты здешнего университета. Весь остальной персонал – женский и ,благодаря, этому в госпитале царят удивительная чистота и порядок. Помещение госпиталя замечательно роскошью. Залы, в которых мы размещены, высоки светлы, везде чистота безукоризненная, врачебный персонал и прислуга заботливы, обходительны. Стол прекрасный. Не смотря, однако, на такое совершенство, между нашими соотечественниками есть недовольство – замечательно ,что жалуются всегда те, кто избалован судьбой. Есть и такие, что всем недовольны… Здесь оказалось много моих товарищей по корпусу, и по службе. Многие больны лихорадкой, а напротив меня лежит, с подвязанной кверху ногой, Верещагин – брат художника. Он был ранен 31 августа у Скобелева на Зеленых горах.
Между русскими только и разговоров, ,что о Скобелеве. Немногие стоят за него . Большинство – против. Я заметил, что его недоброжелатели встречаются, преиму -щественно, между его сверстниками, тогда как служившие под его начальством, преданы ему до самоотвержения. Жаловались, что Скобелев отчаянными и бесполезными атаками на зеленых горах погубил наши лучшие войска под Плевною. Храбрости его, конечно, никто отвергать не мог, но находили ,что храбрость эта с его стороны – преступное шарлатанство, за которое поплатились лица, ехавшие в его свите. Я слышал ,что Скобелев любил выводить под огонь, присланных к нему из полевого штаба адъютантов и ординарцев и будто бы потешался видя их замешательство и желание покинуть опасное место Самые снисходительные из критиков Скобелеве находят, что он храбрый офицер, но еще не доказал, что может быть хорошим генералом.
Скобелев же со своей стороны, обвиняет полевой штаб в том, что ему не давали подкреплений, когда он в них нуждался.
На это отвечают, что Скобелеву самому было известно, что при обширности наших позиций нельзя было ослабить одну часть отряда для подкрепления другой…
Я же, Алеша, своими ушами слышал 30 го в 9 часов утра, когда завязалась ружейная трескотня на левом фланге у Скобелева (Мы тогда как раз только что разъехались, у тебя лошадь захромала и ты, по моему примеру, купил себе новую у казаков). Так вот, когда ты отъехал, я стоял неподалеку от корпусного командира, к нему подъехал генерал Зотов, командир 4 корпуса… Разумеется, всего разговора я не слышал, но по отрывочным фразам понял, что Скобелев, якобы, сам, не дожидаясь назначенного диспозицией часа, повел дивизию в атаку. «Его побьют и поделом!» – уверяю тенбя, я слышал это собственными ушами. Жутко мне стало тогда! Неужели можно со злорадством относиться к поражению своих! Что значит «побьют»? Положат скопом, покалечат тысячи людей, да не врагов, а своих солдат и этому радоваться?… Мне не верилось, что не подадут ему помощи и не начнут наступления ранее срока, требуемого диспозицией! То есть, не ударят дружно на плевенский гарнизон Все! Одновременно!
Нет! Оставили Скобелева с турками один на один! А как же священная заповедь – "иди на выстрелы – выручай своих"? Не один я так думал в тот кошмарный день. Даже мой малахольный вестовой, постоянно углубленный в свои мысли, которому я жизнью обязан, Осип все вздыхал:
– Не по совести! Господь нас накажет!
Только начальство имело свои виды и представляло все по другому. «Скобелева воспитывали»! Нынче, выспрашивая участников третьего штурма, я все более убеждаюсь, какая золотейшая возможность была упущена. Как доносили пленные турки, в этот момент 30 августа большая часть таборов была переброшена против Скобелева, и мы могли прорвать оборону в другом месте. Нужно было только ударить, но… стояли! А наступать начали в самом укрепленном месте и много часов спустя. Но расскажу тебе по – порядку.
Так вот, бомбардировка у Скобелева началась в 9 утра, а мы в два часа по полудни еще обедали у корпусного командира. Поскольку я обедал перед этим шесть дней назад в Систове и неделю кормился чем Господь посылал, так совесть моя дремала оттого, что корпус еще не в деле. Да кроме того, я был в положении мальчишки с соседней улицы, прибежавшего на шум драки. В таком же положении был ротмистр Хвостов, но его товарищем был командир Архангелогородского полка, назначенного на штурм Гривицкого редута, Шлиттер. Поэтому я обрадовался, когда был замечен и обласкан героем Никополя генералом Пахитоновым, который меня то того и не знал, а тут вдруг умилился, что я прискакал на штурм от Рущука, обнял и сказал:
– Ступай с Богом! С моей легкой руки тебе повезет! – и послал меня к командиру пятой пехотной дивизии, чтобы я оттуда посылал казаков с донесением к нему.
Когда мы подъехали к долине, где стояла биваком первая бригада 5-й пехотной дивизии, оба полка тронулись со своих мест. Начальник дивизии приказал батальонным командирам разобрать сложенные в стороне фашины и штурмовые лестницы. Не знаю кто решил, что они могут потребоваться при нынешнем деле, вероятно, в штабных головах рисовались картины из римской истории с героями, поднявшимися на стену укрепления, ощетинившуюся оружием защитников. По статуту за такой подъем положен Георгий, тому кто первый поднимется на стену, но много ли будет этих первых: Да и вообще как представляется эта оперная цена при современной артиллерии, когда основу обороны составляют окопы и траншее одним господам писарям известно. Однако тащили и фашины и лестницы!
Как только переправились через ручей, как турки начали нас обстреливать с Плевенского шоссе. Одна граната разорвалась далеко не долетев до нас – осколки ее продолжали рекошетировать по шоссе, укорачивая прыжки и замедляя бег, по мере приближения, около нас они представлялись чудовищными прыгающими лягушками.
У деревни Гривицы сзади нас раздался удар, подобный громовому – турки попали в зарядный ящик. Он взорвался. Высокий столб дыма поднялся в воздух. Лошади были убиты. Люди отделались контузиями. Однако, это событие произвело заметно дурное впечатление на солдат. Они проходили мимо, угрюмо глядя на бившихся лошадей и обломки ящика. Наши батареи снялись с передков за Гривицей и все турецкие батареи накинулись на них. Наши не отвечали, озабоченные только расстреливанием Гривицкого редута.
Пехота спустилась в овраг. За небольшим перевалом на косогоре лежали по- ротно архангелогородцы и волгцы. Над поляной лопались шрапнели, разрывались гранаты, взбуравливая почву, но от этой огненной грозы, свирепствовавшей над долиной не страдали войска, защищенные покатостями возвышенностей. Однако, один офицер подошел ко мне, попросил слезть с лошади и отослать ее назад, чтобы даром не подвергаться выстрелам.
Среди группы офицеров сидел замечательно красивый седеющий полковник с офицерским Георгием в петлице. Я догадался, что это и есть полковник Шлиттер и стал испрашивать у него разрешения идти в авангардную роту архангелогородцев. Он ответил очень сухо:
– Я не имею права вам отказать, но не советую – там пули летают. Не время было отвечать на эту колкость и не место объясняться, что я не из штабных фазанов, которые ездят на передовую, чтобы по возвращению немедленно получить награду. Но кровь бросилась мне в голову! Я отослал своего Осипа с конями назад, и Бог знает, что было бы со мной, если бы он не уцелел в те минуты! И пошел на гору, за которой трещала перестрелка, и слышалось «Ура». Передо мной развернулась широкая плоскость и редут, знакомый мне превосходно еще с 28 августа, когда я странствовал здесь и имел честь сражаться на батарее героя и храбреца Фалькояно.
На вершине кургана залегли наши стрелки, а ниже их, прикрытые горой, на покатости обращенной в нашу сторону, в относительной безопасности сидели румынские доробанцы и стреляли в воздух! Офицеры стояли между ними и поощряли их кричать «ура» громче и чаще, чтобы турки, ожидая атаки, сами не перешли в наступление!
Не без труда удалось мне убедить их, что слыша «ура» все на одном и том же месте, неприятель легко и скоро догадается, что это не торжествующий вызов атакующим, а нелепый крик трусов, старающихся заглушить охвативший их страх! Как непохожи были эти люди на артиллеристов Фалькояно. Вот, казалось бы – один народ, один возраст, одна армия, но там подлинные герои – разумные, терпеливые, мужественные, а здесь бессмысленное испуганное стадо. Воистину, каковы начальники – таковы и подчиненные.
Командир полка доробанцев полковник Фотия и командир батальона майор Кандино Попеско сказал, что от их полка назначенного на штурм сюда дошли только две роты, остальные остановились у артиллерийской позиции и дальше идти отказались. «Отказались» Ты слышишь, Алеша! Немыслимо!
Но это на мой взгляд, ни есть проявление трусости, но прямое недоверие начальникам, которые оказывается несколько раз в этот день уже водили их в атаку с северной стороны и не дойдя до неприятеля шагов 300 поворачивали назад и бежали, оставляя на пройденном пространстве массу убитых. Легко понять солдата, которого как барана, целый день водят на убой! Потери их простирались до 3000 человек, так что во втором действии они предпочитали участвовать в качестве зрителей. Румыны говорили, что если наши войска не подойдут, то они отступят, считая опасным находиться так близко к неприятелю…
Наши же горячие головушк, бывшие тут же возле редута, презирая этих трусливых крикунов считали атаку достаточно подготовленной артиллерией (которая не причинила редуту особого вреда) и собирались совместно с батальоном Вологодцев, расположенного левее, идти на штурм не дожидаясь подхода главных сил!
Я употребил все доводы, чтобы убедить одних не отступать, а других не наступать! Написал Шлиттеру, чтобы не медлили с атакой – иначе будет потеряна выгодная позиция, где можно будет привести войска в порядок перед последним, решительным броском, не далее 100 – 150 шагов от редута, но вне его огня! Когда солдат, который понес мою записку, побежал через простреливаемое турками пространство, было видно как пули бороздили кругом него землю. Он скрылся за пригорком и мы остались в неведении относительно добежал он или нет! Решено было отправить еще одного, но предложение нести донесение, было встречено между солдатами неохотно, все помнили, как земля кипела пулями вокруг первого. Наконец, командир выбрал одного сам и тот, перекрестившись и поклонившись товарищам, пустился в опасный путь. В этот момент какие-то дальние батареи вздумали поливать нашу лощину шрапнелью. Румыны стали поодиночке убегать назад. Майор Попеску объявил, что он отводит войска, так как положение невыносимо. Христом Богом упросил я его обождать несколько минут и, посовещавшись с офицерами, побежал сам. Нет ничего страшнее, чем оборачивать к обстреливающему тебя неприятелю, тыл! Хотя сей страх и кажется нелепым – поскольку возможность быть убитым или раненым в лицо или в спину одинакова! Два раза ударили меня пули на излете, но не пробили даже мундира, я отделался синяками.
На этот раз Шлиттер был много любезнее и сказал, что не решается взять на себя ответственность за штурм укрепления, о которое уже два раза разбивались Архангелогородский и другие полки, тем более, что в диспозиции значится, что наши войска должны только поддерживать атаку румын, но отнюдь не атаковать сами.
Вот тут уж я не преминул отомстить полковнику за его «там пули летают» и заметил ему, что на войне не могут не быть случаи, когда частный начальник обязан брать на себя ответственность к исполнению долга, ежели, ему не мешают его личные качества! (Согласись, славно я его!) Он улыбнулся, так как вполне оценил мой ответный удар.– На Кавказе,– сказал он,– Я двадцать раз ходил на завалы и знаю, что это дело не шуточное. И за себя лично, я не боюсь! Я уже не пользуюсь теми благами, которые дает жизнь в молодости, но вести полк на такое трудное, опасное и рискованное дело я не решусь без приказания начальства.Стали ждать ответа начальника дивизии.
Было сыро, холодно, дождь моросил с утра. Люди, согревавшиеся во время движения, теперь продрогли. Шлиттер предложил офицерам выпить из фляжки, висевшей у него через плечо. Заметив, что один из них слишком усердно прильнул к горлышку, остановил словами:
– Перед делом более глотка пить не следует.
Я тоже стал замерзать, но тут возник мой добровольный ангел хранитель Осип и накрыл меня буркой. Видно матушка моя, покойная, крепко Бога молила, что послала мне судьба такую бородатую няньку,(Так и вижу его белозубою, бородатую физиономию, серьгу в ухе, и слышу вечное: «Вашбродь, я с вами!»)Как я его не гнал, он – последний в роду, его беречь нужно, он отходил к коням и стоял поодаль, не уезжая в тылы.
Но вот из за бугра появился бригадный командир – храбрейший генерал Родионов, уже с новеньким Георгием за Никополь. Он шел пешком. Старый и грузный.
– Поздравляю вас с делом! – крикнул он – С Богом! Вперед ребята!
– Шапки долой! Лбы, суки, перекрестите! – взвизгнул какой то ротный. Он был убит в первую минуту атаки. Осип, говорил что пуля влетела ему в рот и разнесла голову. Осип видел в этом наказании перст Божий «Нельзя своих перед боем собачить!» – А когда ругаться можно, знаток обычаев казачьих? «Только в сторону врага и то если оружия мало!» Вот, брат, как!…
Как лежали люди в беспорядке, так и хлынули вперед. Одни забегали в гору, другие продвигались неторопливо.
– Стойте! – закричал Родионов. – Что за орава такая! В порядке идти!
Живо построились, подравнялись и двинулись опять, но уже в совершенном порядке. Только мы выбрались на первую площадку, редут сразу окутался дымом, и огласился ревом орудий и перекатного ружейного огня. Впрочем, не одним только неприятельским: и наши батареи не давали нам пощады. Многие были убиты и ранены осколками наших снарядов, не долетевших до цели. Солдаты говорили, пожимаясь:
"Осадная отличается!"
Я оглянулся назад: мы перебегали одной волнистою длинной линией. Впереди и в рядах были офицеры. За ними как пастух наблюдающий за стадом, шел опираясь на палку грузный генерал Родионов. Его присутствие сравнимо было только с присутствием старика отца, которое придает уверенности в справедливости и благополучном окончании предприятия. Он задавал тон всему движению своим зычным голосом, слышимым сквозь орудийный рев отдавая команды. Сначала он подгонял, а потом перед самым пригорком, когда мы смешались с румынами, которые, впрочем уступали нам честь идти под пули первыми, он крикнул:
– Передохните, ребятки! И мне старику дайте вздохнуть. Совсем загнали.
Роты накопились для броска.
– А вот теперь – закричал Родионов, со слезами дрожавшими в голосе .– Вперед во имя Господа и Спаса нашего Иисуса Христа! Вперед дети мои! Вперед!
Загрохотали, невесть откуда взявшиеся, барабаны. Дважды, был сбиваем пулями трубач, последний уже трубил атаку лежа на вершине холма. С ревом и остервенением пошел вперед вал наступающий. Но огонь был так плотен, что вырывал из наших рядов целые толпы. Видно я погорячился, и когда вскочил через амбразурную брешь в редут, то оказался один против всего гарнизона. Я завопил как поросенок:
– Братцы, выручайте! – и попытался, было, вывалиться назад, но на меня скопом накинулись турки и я расстрелял в упор весь барабан патронов. Боясь что охватят сзади, я прижался к пушке и отмахивался шашкой. Турки, тыча в меня штыками, не доставали, мешали друг другу, и это меня спасло. Они хотели взять меня живым, но, Слава Богу, через несколько секунд за мною следом, повалили архангелогородцы со штыками напервес … Пошла мясорубка.
В горячке, не чувствуя ран, я пробежал через редут и увидел, что за ним еще один – целый и невредимый и турки убегают туда. Мне удалось направить солдат за ними и волна серых шинелей накрыла синие мундиры и фески. Весь этот огромный ком тел покатился по широкой траншее во второй редут. Вот тут я стал падать от потери крови. Какие-то солдаты прислонили меня к пушке, иначе бы я был затоптан. В редут с воем и ревом ввалились румыны в полном безумстве, ширяя штыками во что попало – в том числе и в убитых турок. Досталось бы и мне, но тут, как ангел во плоти, раздавая тумаки направо и налево, ко мне протискался Осип и выволок меня назад… Дальше я помню какие –то обрывки. Опомнился в палатке оттого, что на меня свалился умира-
ющий. Он хрипел и агонизировал. С ужасом я узнал в нем полковника Шлиттера…»
Есаул Цветков оторвался от письма, потому что в соседней палате застучали каблучки, стук которых, как ему казалось, он бы различил среди тысяч иных шагов.
«За сим прощаюсь, – торопливо написал он – Твой друг Сашка. В следующем письме продолжу. Мне и самому интересно, спокойно на бумаге изложить все что запомнилось, надеюсь и тебя это развлечет. Есаул Донского казачьего № 29 полка Александр Цветков. 15 октября 1877 г.Бухарест».
2.Торопливо спрятав письмо в тумбочку, есаул сначала лег на узкую больничную койку, но потом вскочил, накинул на плечи мундир, с новеньким румынским орденом «Виктория», наконец, не выдержал – поднялся и опираясь на костыли, подошел, не зная куда себя девать, проковылял, бухая ногой в гипсе, по совершенно пустой, палате к окну.
Осенникй день был солнечный, ясный, как называл такие дни отец Цветкова, начитавшийся Тютчева, «хрустальный». Александр, казалось бы, совсем не к месту вспомнил своего «пахана», с которым не виделся с начала войны, хотя и знал, что отец воюет где то рядом. Может быть, виною этого, промелькнувшего воспоминания, был сад за окном, в котором, белея повязками, прогуливались раненые офицеры. Так прежде, в отцовском доме, в хуторе, он смотрел из окна своего мезонина, как отец по утрам ходил по саду, с большими садовыми ножницами и постоянно что-то подправлял в кроне старых яблонь и груш. Сквозь рябь листвы светилась его белая рубаха…
– Здравствуйте, – услышал Цветков, и сколько не придумывал до того себе эффектную позу, поворачиваясь, растерялся, смешался и, заскользив, на одной ноге ляпнулся, грохоча костылями, на паркет. Готовый провалиться сквозь пол от смущения, он попытался вскочить, но проклятые костыли только мешали подняться.
– Боже мой! – ахнула Юленька. – Как вы неосторожны! Она бросилась помогать Цветкову.
– Да вот костыли, будь они не ладны!
– Вы не ушиблись? Это я виновата! Я испугала вас…
– Да меня, знаете ли, испугать трудно, – нес околесицу Цветков, купаясь в легком запахе духов и того особенного чистого дыхания, которое бывает только у русских девушек, выпускниц закрытых строгих пансионов…Не то мяты, не то яблок… Стыдясь своей слабости, он ухватился жилистыми ручищами за кровать и, наконец, поднялся, стараясь не опираться на руки юной сестры милосердия, уселся на подоконник. Юленька подала ему свалившийся с плеч мундир и заботливо поправила его на плечах есаула. Ее меленькие руки с коротко остриженными ноготками мелькнули перед лицом казака и он был готов расцеловать их, изнемогая от нежности.
– Вы не ушиблись? – повторила Юленька, глядя на него распахнутыми огромными серыми глазами.
– Да Бог с вами…
– Я вам журнал принесла. Тут про вас написано. Вот. –она развернула листы и Цветков сначала увидел свой дурацкий портрет в рамке из лавровых и дубовых листьев, а потом литографию, где узнал себя, в сидящем верхом на пушке, офицере с занесенной над головами турок чудовищной саблей.
– Вот. «Подвиг есаула Цветкова». – сказала Юленька, глядя на казака ,как на оживший памятник.
– Господи! Чушь какая! – краснея до корней волос, бормотал есаул выхватывая глазами отдельные фразу французского текста. «Герой, в одиночку ворвался в турецкий редут, разя врагов беспощадной сталью!» – Господи, да не в одиночку, два полка в атаку шло, да еще румыны…А это что ?
Под литографией было подписано «Последние минуты жизни храбреца, остававшегося верным присяге русскому императору!».
– Они, что думают, я – помер? Они что, с ума сбрендили 7! Вот это номер!
– Это ничего! Это бывает в журналистике. Не расстраивайтесь. Это значит, вы теперь долго-придолго жить станете!
– Ах, собаки! – закричал Цветков, – а попадет эта бумаженция в руки отцу моему, у него же сердце лопнет. А я жив – здоров.
– Но я же посылала телеграмму вашему батюшке, что у вас все хорошо. А этот журнал вы ему подарите при встрече!
– Чушь какая! – накручивая чуб, растерянно бормотал Цветков. – А изобразили то как! Бородища будто я из монастыря сбежал! И каскетка! Просто пуалю, просто «вив ля импер»…Ай да французы.
– Это румынский журнал.
– Еще не легче. Отродясь я каскетки не нашивал, не положена она казакам, я же не пехота, не артиллерия… Ну, понятно, «казак ля рус», тем более, как они считают, покойник! А на пушку, то на пушку чего я забрался? Я и на карачки то стать не мог! Ой! Простите, вырвалось невольно… Простите…
– Я знала, что вы герой, но я не знала какой ужас вы пережили! – глядя на Цветкова, как на икону, сказала Юленька.
– Юлия Августовна, голубушка моя, – запричитал есаул, – Да, не верьте вы этой статье ни единому слову! Тут все – вранье. «Храбрость русского офицера потрясла даже признанных румынских храбрецов» Ой, держите меня семеро! «Награжден высшей румынской наградой!» Это правда, но, ей Богу, не то смеяться, не то плакать…
– Но вы же первым ворвались в редут …
– Так – дурак! Юлия Августовна, – дурак! Отец узнает – меня нагайкой отхлещет…
– За что нагайкой то?
– А на кой ляд, извините, я – кавалерист, в пешем строю, с пехотой редут брать поперся? Непременно выдерет!
– Вы удивительный человек! Удивительный! – сказала девушка, накрывая его руку своей ладошкой…
И Цветков вдруг понял, что эта та самая минута, которую он ждал и о которой мечтал всю жизнь. И сейчас решается все его будущее и может быть само существование его, Цветкова, на этой планете.
– Юлия Августовна, – прошептал он, вдруг осипшим голосом, – мне кажется, что я не совсем Вам безразличен. Смею ли я, – Цветков попытался встать, но проклятая костяная нога только ерзала по паркету и гипс на ней уже совсем размялся и сыпал белую муку, – смею ли я просить, у Вашей тетушки, руки Вашей…
Юленька потупилась, но руку свою не убрала и только разглаживала нервно белый фартук на колене. Цветков, готов был разрыдаться от нежности, глядя на ее по-детски опущенную голову, сережку в маленьком розовом ухе, завитки волос и вдруг задрожавшие слезинки на опущенных ресницах.
– Да, – еле слышно ответила она.
Цветков накрыл ее руку, похожую на маленькую птицу, своей, как ему показалось громадной жилистой рукой…
– Саша! Александр! Цветков! Покойник!
Забухали в палате костыли, ввалилась толпа офицеров в халатах или в распахнутых мундирах. Впереди шествовал доктор Бибеско со, скромно белеюшем, офицерским Георгием на лацкане фрака. Вид у него был торжественный и какой-то оперный. Офицеры хохотали и размахивали румынским журналом.
– С возвращением из мертвых! – кричали офицеры. Увидев Юленьку, несколько поутихли.
– Ну, что вы, господа! – смутился Цветков,– Я уж эту чушь видел.
– А вот и не чушь! – сказал грузный лысый полковник с загипсованной рукой, которая торчала перед ним как у греческой статуи. Он воздел на нос пенсне, извлек откуда-то телеграмму и торжественно прочитал о том, что, награжденный орденом Владмира 2 степени с мечами и бантом есаул Донского №29 полка Александр Цветков, произведен в чин майора.
– Шампанского! – провозгласил доктор Бибеско. Возник чей – то денщик с ящиком, уставленном бутылками, и даже официант в белой куртке. Захлопали пробки. Зазвенели бокалы.
– Ты, Саша, писарей благодари! Писак! Бумагомарателей! Подвиги выдумывают они! Мы все тут пороха нюхнули и знаем, что в деле оно всегда не так, как в донесении…
– Потому, господа, как всегда: карают невиновных, награждают непричастных!
– Нет, господа! В данном случае, все по заслугам и по справедливости. Тут все, как говориться, на чистом сливочном масле, без подмесу..
– Но статья свою роль явила, и сделала нашего Александра популярным.
– Господа, – сказал тихий войсковой старшина. – Насколько я разбираюсь в геометрии, Александра следует поздравить не только с орденом и чином, но и с иной наградой. Или я совсем арифметики не знаю… Честное благородное слово!
– Да, – сказал Цветков, – выводя в круг офицеров смущенную Юленьку, – Да!
Просто сон, какой-то… Это матушка моя, покойница, за меня у Бога выпросила…
«Чарочка моя, серебряная! На златое блюдечко поставленная», – запел, полусидящий на кровати, артиллерийский капитан, с ампутированной ногой, поднимая свой бокал с шампанским.
«Кому чару пить? Кому здраву быть?» – подхватили дружно офицеры.
«Пить чару Александру!»
– Так не бывает, так не бывает, чтобы все сразу. Даже страшно делается, – сказал Юленьке Цветков.
«За его дела! Прокричим «ура»!» – ревел хор. Ура! Ура! Ура!
«Неудача штурма Плевны встревожила многих представителей высших военных кругов. Высказывалось даже мнение оставить позиции под Плевной и отступить в Румынию. Но обстановка была не столь опасной, как она представлялась некоторым генералам. Союзных русско-румынских войск на балканском театре насчитывалось 277 тысяч человек. Турция имела 350 тысяч человек, из числа которых против союзников действовало 200 тысяч человек. Основная группировка русско-румынских войск, состоявшая из 102 тыс. человек с 470 орудиями, располагалась у Калафата, Ловчи и Плевны. Противник противопоставил этим войскам 70 тыс. человек и 110 орудий, находившихся в Видине, Орхане и Плевне". Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг.