На следующий день произошло еще одно событие, которое заставило всерьез задуматься о том, что же, собственно говоря, ждет нас.
Началось все с гонца.
Взмыленный паренек с обритой налысо головой, одетый в лиловый и желтый цвета, кулаком постучал в ворота дома. А после на всю улицу проорал:
– Послание для госпожи Иоко!
Голос его спугнул голубей, на которых охотилась пятнистая соседская кошка. Кошка, огромная, слишком крупная для домашней – может, недаром Мацухито подозревала ее в неладном, – рассерженно зашипела, будто плюнула на ворота. Но мальчишку это не испугало: он запустил в кошку камнем – естественно, не попал – и закричал еще громче:
– Госпожа Иоко!
Они были знакомы.
Смутно.
Каждый месяц он приходил и кричал, беспокоя не только кошку, но и соседей, и без того не слишком-то довольных нашим присутствием. Он кидал камни и однажды помочился на ворота, выказывая всю степень уважения к моей персоне…
Он был нагл и по-подростковому самоуверен. Но это не мешало ему приносить кошелек в целости и сохранности. Впрочем, Иоко, даже зная, что ни один из слуг Наместника не рискнет обманывать его столь нагло, медленно пересчитывала деньги, порой проверяя их на зуб.
И паренек стоял. Ждал. Пританцовывал от нетерпения: в его сумке была не одна дюжина таких вот зачарованных на крови кошельков, открыть которые могли лишь те, кому деньги были предназначены.
Я высыпала монеты на тарелку и молча протянула кошель мальчишке.
– Есть хочешь? – спросила, глядя на горсть серебра, которую мне предстояло использовать наилучшим способом. Знать бы еще каким.
– Есть? – Он нахмурился.
– Лепешки. И вяленое мясо. Будешь?
Гордость в нем боролась с голодом. У Наместника, полагаю, хорошо кормили, но мальчишка пребывал в том возрасте, когда съеденное переваривалось быстро.
– Постой здесь. – Я развернулась и направилась к дому.
– Госпожа! А… а деньги?
– Ты же присмотришь за ними?
Я надеюсь, ибо не хотелось бы заниматься поиском монет в чужих карманах. Впрочем, памятью Иоко обладала отменной, а монет было не так много, чтобы исчезновение нескольких осталось незамеченным.
Я вернулась с хлебом и мясом, которые протянула гонцу:
– На. И не трогай больше кошку, а то вдруг и вправду бакэнеко?
Деньги мальчишка не тронул.
И настроение поднялось. Я передала чашу с серебром Шину, которая глянула на меня как-то… странно?
– Вы уверены, госпожа?
Я пожала плечами.
– Ваша матушка… посетит нас сегодня. – Шину тронула монетки пальцем и протянула чашу мне. – И возможно, будет недовольна…
И вновь я чего-то не знаю.
Не помню… и хорошо, что колдунов и одержимых здесь не сжигают. Это я уже успела выяснить.
– Возьми. Нам они нужнее.
Если я правильно помню, то матушка Иоко отнюдь не бедствует. У нее огромный дом, слуги и отцовские драгоценности, которых он делал очень много, не говоря уже о таком наследстве, как ковры, шелка и банальнейшие двадцать три тысячи золотых монет.
Монеты Иоко помнит.
Она помогала пересчитывать их, укладывая ровными рядами в специальные шкатулки. В одну помещалось ровно две тысячи монет. И седовласый поверенный пробегался пальцами по ребрам, то ли пересчитывая за Иоко, то ли просто наслаждаясь этим прикосновением. Он, облаченный в стеганый халат старого кроя, казался обыкновенным, этот старик, на чьем поясе висело семь печатей, а шапку украшал нефритовый шар.
И матушка старалась быть с ним любезной.
А он на нее не смотрел. И на меня не смотрел. На золото только. И мутноватые глаза его оживали.
«Драконий выблядок», – сплюнула мать, когда старик переступил порог. И Иоко показалось, что она услышала такой ехидный смех…
Нет, матушке денег хватило бы до конца ее дней.
Но почему лишь матушке?
Плохо не знать законов. Очень плохо. Я пыталась вспомнить те свитки, которые Иоко читала. В них ведь должно было быть хоть что-то по правам наследования? Ведь вопрос весьма и весьма актуальный…
Я не успела.
Ее принесли в паланкине.
И высокий слуга с трещоткой шагал впереди, распугивая уличных мальчишек и голубей. Впрочем, на нашей улочке ни тех ни других не водилось, а потому голос его:
– Дорогу госпоже! – лишь беспокоил соседей.
Паланкин внесли во двор и бережно поставили на террасу. Скользнул в сторону шелковый полог, расшитый вишней… кажется, новый, во всяком случае, Иоко такого не помнила. Ступила на доски махонькая ножка в зеленом башмачке. И слуга поспешил подать руку, не позабыв набросить на нее черный кусок материи.
Матушка Иоко некогда была красива.
Она в совершенстве владела искусством рисования лица и теперь, спустя годы, лишь преуспела в нем. И наверное, по местным меркам, это было красиво. Я же видела перед собой не лицо, но маску. Белоснежную. Ровную.
Ни одна морщинка не смела портить этой лакированной глади. Высокая прическа – подозреваю, искусственного происхождения – радовала глаз обилием украшений.
И Иоко стало… неудобно?
Цубуши-шимадо пристало носить юным девушкам, но отнюдь не дамам, разменявшим сорок весен, чересчур уж игриво и…
Три гребня-куши, шнуры из золотых нитей и полупрозрачные низки бисера, которые поблескивали и переливались при каждом движении головы. Заколки-канзаси из шелковых лент. Всего этого слишком уж много. В этом великолепии лицо ее кажется маленьким. А красный рот и вовсе точка. Глаза где-то теряются. А вот брови – две нарисованные точки у самой линии волос. Идеальные по форме, но… смешные? Именно. Я поняла, что та часть меня, которая все еще была далека от этого мира, готова расхохотаться, а это было бы невежливо. И потому я позволила Иоко сгорбиться, глядя на собственные ботинки. Или вот на кимоно смотреть можно. Красивое. Темно-зеленое и украшенное расшитыми гербами.
– Ты стала выглядеть еще хуже, чем раньше, – сказала матушка, окончательно убив во мне надежду на то, что встреча пройдет мирно.
– И я тоже рада тебя видеть, матушка…
А ведь я уже месяц здесь.
И болела тяжело, о чем наверняка сообщили, только матушка не соизволила навестить меня ни во время болезни, ни после выздоровления.
Дом этот, который рассыпался на глазах.
И пустые кладовые.
Исчезнувшие деньги… что ж, у меня набралось много вопросов.
– И манеры по-прежнему оставляют желать лучшего… я устала, – капризно произнесла она, раскрывая темный веер, расписанный той же вишней. – Пусть твои девки подадут чай…
– Они не девки.
– А кто? Такие же неудачницы, как ты сама. Боги, я должна была родить мальчика. Я верила, что рожу сына, и все говорили, что будет именно так, но, наверное, духи-уно подменили младенца в утробе. Мне действительно не следовало смотреться в то зеркало… старуха предупреждала…
Матушка чувствовала себя… как дома?
Нет, пожалуй, я в этом доме не позволяю себе подобного поведения.
– Еще не разродилась? – поинтересовалась она, ткнув пальцем в живот Юкико. – Тебе не следовало принимать ее, все-таки какая-никакая репутация оставалась… а эта до сих пор ведет себя непотребным образом?
– Зачем ты пришла?
Я встала перед матушкой, не позволив ей войти в покои Кэед. Та бы вряд ли стала молчать, а ссора… я еще не поняла, во что обошлась бы нам эта ссора.
Правда, с каждым словом я все яснее понимала: конфликта не избежать.
– Ты их разбаловала. – Матушка пропустила мои слова мимо. – И сама… сын всенепременно позаботился бы о бедной матери… но ты… мое величайшее разочарование… не особо красива, не слишком умна…
– Но выкуп ты за меня взяла неплохой.
Я наступила на горло ярости.
Не сейчас.
Матушка лишь отмахнулась:
– Ты могла бы получить много больше, если бы хватило ума повлиять на мужа…
На того уверенного в своей правоте ублюдка? Дышать надо. Глубоко и спокойно, вспоминая темную гладь ручья.
– …но ты оказалась слишком слаба, беспомощна и к тому же пуста… позор на мою голову! – Она коснулась прически тонким пальцем, который сперва показался мне неправдоподобно длинным, но память Иоко подсказала, что дело не в пальце, а в накладках для ногтей. Длинные. Тонкие. Изящные. Расписанные то ли цветами, то ли змеями… как и шпильки в ее волосах.
– …тебе следовало бы отправиться за мужем, чтобы спасти имя семьи, но…
Покрытые черным лаком зубы. И рот, в который я смотрю неотрывно. Этот рот кажется мне вратами в бездну. Вот сейчас она раззявится и проглотит меня целиком, а потом и остальных, и дом, и даже город…
Я моргнула, избавляясь от наваждения.
– Я просто последовала твоему примеру, мама, – сказала я, и слова эти, к огромному моему удивлению, дались просто.
Более того, я ощутила огромное облегчение.
Не мое.
Иоко?
Или то, что осталось от нее? Что бы ни было, но оно помнило удушающую заботу этой женщины, которая притворялась любящей матерью, а на деле…
Может, и вправду подменили ее зеркальные духи? Это ведь случается с особо самовлюбленными красавицами, а Иоко не заметила.
Матушка замолчала.
И молчала как-то нехорошо… лязгнули ноготки, и показалось, что с огромным удовольствием полоснули бы они по моей щеке.
Или горлу?
Я прикрыла шею ладонью.
– Не сравнивай нас! У меня на руках осталась маленькая дочь и хозяйство…
…и двадцать три тысячи золотых монет, которые ныне спокойно обретаются в хранилище. А еще пара лошадей, повозка и два десятка слуг. И это не считая всяких мелочей вроде серебряной посуды или коллекции нефритовых фигурок, которые отец вырезал удовольствия ради, но…
– Впрочем, чего еще ждать от столь неблагодарной особы? – Матушка сложила руки, и рукава кимоно сомкнулись, скрывая и ладони, и металлические когти. – Надеюсь, когда-нибудь боги пошлют тебе просветление…
Уже послали, иначе, нежели божественным вмешательством, я свое появление в этом доме объяснить не способна.
– …а мне покой…
– Тоже очень на это надеюсь…
…и не слишком огорчусь, если покой этот будет вечным.
Матушка молчала.
И я не спешила продолжать беседу, как не предлагала пройти на террасу. Чаепитие? С нее станется яду в чай плеснуть… а может… надо бы выяснить, не появлялась ли матушка накануне моей болезни. И если так, то…
Подозрения.
И с тем колдуном, силами которого я поправилась, встретиться стоило бы, вот только подозреваю, что без денег он со мной говорить не захочет. А с другой стороны, попытка – не пытка.
– Я жду. – Матушка первой потеряла терпение.
– Чего?
– Денег.
– Каких? – Что ж, кое-что стало проясняться.
– Болезнь лишила тебя остатков разума? – Матушка позволила проскользнуть насмешливым нотам.
– Памяти.
– Что?
– К сожалению, я очень плохо помню то, что происходило со мной в последнее время. – Я все же направилась к террасе. В доме слишком много… не то чтобы любопытных, но эти женщины не слишком обрадуются, узнав о моей амнезии. – А потому действительно не понимаю, дорогая матушка… – получилось слишком уж насмешливо, – о каких деньгах ты говоришь.
– О тех, которые ты обязалась платить мне.
– За что?
– За дом.
Вот как… за дом, стало быть… и не только за дом. И неужели Иоко была настолько наивна, что действительно давала ей деньги?
Давала.
И не только свои… но все равно не понимаю. Матушка отнюдь не бедствует. И даже если она каждый день будет приобретать новое кимоно, что слишком расточительно – по натуре она довольно скупа, – ей хватит золота на многие годы, а она…
Или не в золоте дело? Не в тех крохах серебра, но в ее желании контролировать несчастную дочь?
В чем-то большем?
Кому-то настолько мешает не сама Иоко, но ее затея?
Кто-то из девочек?
Сложно. Но я разберусь. И с головной болью тоже.
– …и мне, безусловно, жаль говорить такое, но вряд ли ты найдешь дом в месте столь приличном и удобном дешевле… – Матушка говорила, разглядывая то ли сад, то ли собственные ногти. – А цены ныне выросли и…
– Денег не будет.
– Что?
– Не будет. – Я потерла виски, отрешаясь от тягучей этой ноющей боли. – Ни сейчас. Ни завтра. Ни вообще. Мы ведь договорились, что я оставляю себе этот дом и…
– Обстоятельства изменились. Я…
Я приложила палец к губам, призывая к молчанию. И видно, подобное поведение было настолько нехарактерно для Иоко, что матушка ее и вправду замолчала.
– Скажи, матушка, что ответит мне почтеннейший Гихар, прозванный Справедливым, если обращусь я к нему с просьбой показать мне тот свиток, в котором мой почтенный отец изъявил свою волю…
– Неблагодарная!
Этот визг разбудил кошку и спугнул воробьев, слетевшихся к пруду.
А я перехватила руку.
Когтистую такую руку, тонкую, но на удивление сильную… а ведь ей еще нет пятидесяти. Она рано вышла замуж. И рано овдовела. И привыкла быть хозяйкой не только в доме своем, но и в жизни…
– Пусти! – прошипела матушка.
– А еще я могу спросить его, как же вышло так, что мой отец, да пребудет душа его в седьмых чертогах, не позаботился о дочери, которую так любил, и нет ли в том злого умысла… а если есть, быть может, стоит мне обратиться к Наместнику и его колдунам, дабы установить правду?
– Ты не посмеешь!
– На то, чтобы заплатить взывающим, моих скромных сбережений хватит… а там… ты же знаешь, что воля души, согласно уложению от Аккая Свирепого, обязана быть исполнена.
– Дрянь!
– Поэтому подумай, матушка… – я отпустила ее руку, – стоит ли тебе появляться здесь…
Мне показалось, она все же не сдержится. Нападет.
Но матушка слишком хорошо владела собой.
– Ты и вправду все забыла, – сказала она. – Как и то, что тебе было отказано в нелепой этой просьбе… исиго Наместника отказался тратить силу на подобные глупости.
Она удалилась, не произнеся более ни слова. Но каждый жест ее, отточенный, выверенный, как и все в этой пьесе, выражал негодование и еще, пожалуй, печаль.
Да, был бы сын, он бы…
А собственно, почему так получилось? Один ребенок в семье – это, мягко говоря, необычно. Здесь уж или боги карают пару, не оставляя ей шанса, или женщина рожает, пока…
Матушка мне не показалась излишне чадолюбивой.
Вряд ли это важно.
Я вздохнула. А вот то, что в пресветлую голову Иоко забрела мысль вызвать дух покойного батюшки, это уже прелюбопытно. И не просто забрела, но сподвигла на кое-какие действия… другой вопрос, что ей было отказано.
К слову, почему?
Сколь помню, в свитках не было ограничений, и, по сути, любой житель Островов мог обратиться к Наместнику с просьбой… и даже не к Наместнику, но к одному из Высоких судей, если, конечно, хватило бы денег, чтобы покрыть судейский сбор и заплатить исиго-взывателю, а еще свидетелям и душеприказчику, которому вменялось оформить волю духа надлежащим образом.
Дорого?
Пожалуй… да, весьма, а потому не так уж часто подобные просьбы озвучивались. И если Иоко… нет, не помню.
Темнота.
– Госпожа? – От попытки поймать в этой темноте черную кошку меня отвлекла Шину. – Быть может, госпожа желает отвара? Мацухито составила новый букет из трав…
А то, не сбор, но букет из трав.
И подавать его надлежит не в термосе, а в крохотном чайнике, который стоит на другом чайнике, побольше, а тот уже на махонькой переносной горелке. Все привычно, церемониально, и теперь, пожалуй, я в этих церемониях вижу спасение. Действия, знакомые телу, отвлекают и успокаивают. Я жестом приглашаю Шину присесть и снимаю заварочный чайник. Отвар пахнет мятой и ромашкой, но слабо, едва уловимо.
– Скажи, – я позволяю травам настояться, – перед тем, как я… заболела, моя матушка навещала нас?
– Да. – Шину сидела, сложив руки на коленях.
– И мы поссорились?
Полупрозрачные ломтики не то желе, не то сушеных водорослей. Местные сладости казались мне донельзя пресными и еще имели отвратительную особенность застревать в зубах. А вот Иоко была большой любительницей этого вот… недопереваренного желатина.
– Нет. – Шину ответила не сразу. Она вообще предпочитала тщательно обдумывать каждое слово. – Вы громко беседовали. Вернее, не вы, но ваша матушка… не то чтобы у меня была привычка подслушивать… вы просили не уходить далеко.
Да? Почему? И почему я этого совершенно не помню? Иоко определенно опасалась матушки, но были ли эти опасения естественной робостью перед личностью доминирующего типа или же чем-то куда большим?
– Расскажи, – попросила я.
– Она пришла за деньгами…
– И я их отдала?
– Почти все, госпожа. – Шину склонила голову. – В первый месяц, когда я была здесь… вы сказали, что иначе ваша матушка лишит нас крова.
Шантаж.
И Иоко поверила… потому что знала больше моего?
– А она может? – уточнила я. – И прекрати называть меня госпожой…
– Не знаю.
И вновь молчание.
Отвар хорош. Успокаивающий, если не ошибаюсь, и мне он необходим. Нам обеим, поскольку разум остывает от гнева, а тело перестает дрожать.
– Как правило, когда уходит мужчина, то имущество его все переходит к ближайшему родственнику мужского пола…
– А если таковых нет?
– Обычно находятся. – Шину усмехнулась.
Понятно.
На двадцать три тысячи золотом определенно отыскались бы желающие, пусть и не ближнего круга, но какой-нибудь пятиюродный племянник…
– Но покойный способен сам назначить исполнителя своей воли. – Шину провела пальцами по шелковому рукаву. – И нигде не сказано, что этим исполнителем не может быть женщина.
Логично. Более чем… то есть он мог бы оставить все матушке… но только ли матушке?
– А где хранят такие бумаги?
Шину задумалась, но покачала головой:
– У Наместника, и… и, госпожа, разумно ли будет искать правды? Быть может, нам…
– Переехать?
Мысль была здравой. Найти дом поменьше, пусть и не в столь тихом месте, но… дешевле. А главное, с хозяевами, которые на станут каждый месяц требовать все большую плату. Здесь подобные выверты не приняты. Но почему-то сама мысль о переезде казалась предательством.
Я не хочу бросать свой старый дом.
И память.
Пусть не мою, но… Иоко была счастлива в этом месте, а я постараюсь сделать так, чтобы и остальные… не счастье, это не в моих силах, но хотя бы дом и какое-никакое будущее.
– Нет. – Я покачала головой. – Значит, мы с матушкой громко разговаривали… о деньгах? И о том, что я желаю обратиться к исиго…
– Вы обратились, – уточнила Шину. – И вам отказали… вы очень разозлились тогда… я никогда прежде не видела вас такой…
Что ж, у любого человека есть свой предел.
– Вы обвинили матушку в том, что она… заплатила чиновнику. И пригрозили пойти к судье… правда, у вас не было денег…
– Матушка забрала?
– Чиновник, который пообещал вам помочь.
Час от часу не легче.
– И как это случилось?
– Он потребовал от вас внести залог… вы оставили деньги…
Дальше можно не продолжать, эти деньги исчезли, а чиновник, надув щеки, сказал, что понятия не имеет, о чем идет речь, что денег он никаких не брал и женщина лжет. Женщины всегда ведь лгут, натура такая…
– Матушка знала об этом?
– Не сомневаюсь. Она сказала, что… – Шину замолчала, подбирая слова, – что вы не настолько умны, чтобы… жить своей жизнью. И что, несмотря на ваши усилия, скоро мы все окажемся на улице.
Чудесно.
– И что тот чиновник – один из многих, кто жаждет обмануть женщину столь недалекую…
Я закрыла глаза.
Нет, определенно матушка меня в покое не оставит… и это ее упорство мне непонятно. Допустим, она выгодно продала Иоко замуж. Это еще можно объяснить, как и ее нежелание заступаться за дочь.
Бывает.
Принять блудную дочь домой? Это повредит репутации. Или дело не в репутации, но… она сослала меня в этот дом, подальше с глаз, надеясь, что здесь я, точнее, Иоко, не выдержав одиночества, придет к чудесной мысли о необходимости отправиться в монастырь, а она…
Но чем ей мешает дом?
Именно тогда, как поняла, появились разговоры про аренду.
Угрозы.
И тот чиновник… откуда она узнала? Вряд ли человек этот, будь он хоть в малом уме, стал бы распространяться о сыгранной с Иоко шутке. Здесь мздоимцев терпят, а вот обманщиков, как я поняла, не любят, тем паче если они на службе Наместника состоят и говорят его словом… да, он молчал бы, ибо одно дело слово против слова, и совсем другое…
А если Иоко проговорилась матушке о своем намерении?
Или не она, но…
Так, соглядатай в доме? Или за домом? Кто-то, кому поручено присматривать за домом и его хозяйкой. Посещение местной канцелярии не осталось бы незамеченным… а там отыскать чиновника, предложить ему что-то куда более ценное, нежели…
Смысл?
Есть он, я шкурой чую, не той нежной, что досталась бедной Иоко, но собственной, не единожды пострадавшей от подковерных игрищ. И дело вовсе не в родовой чести…
Что ж, в ближайшее время мне все же придется побеспокоить одного почтенного старца.
– Вы изволили разговаривать очень громко… вы умоляли матушку оставить нас в покое…
– А она?
– Она, – Шину низко склонила голову, – сказала, что отстанет, лишь когда спасет вашу душу от вечных мук…
Чудесно.
Монастырь и иные варианты не рассматриваются…
Я постучала пальцем по столу.
– Что-то еще?
– Вечером вам стало дурно, – сказала Шину. – Сперва вы решили, что это от переживаний, но после… я заварила вам водный корень, а Мацухито собрала другие травы. Вы сами сунули пальцы в рот, чтобы вызвать извержение нутра…
Поэты они здесь. И если я так поступила, то неужели подозревала неладное? Только поздно. Пары часов хватит, чтобы яд впитался… но… не слишком ли радикально? Одно дело мошенничество, и совсем другое – убийство.
Или…
– Спасибо, Шину. – Я поклонилась. – Ты очень помогла… и впредь, как ты думаешь, буду ли я права, отказав ей в праве заходить сюда?
– Этот дом принадлежит ей…
В том и проблема…
Несомненно.