Я беру зеленый одноразовый телефон, чтобы посмотреть время. На экране 8.51. Девять без девяти. Ряженые ребятишки разошлись по домам два часа назад, когда Грейс-Виллидж погрузилась во тьму, а теперь обитатели этой деревни для богатых укладываются спать.
Полицейские машины наверняка уже патрулируют здешние улицы, как обычно, но на Латроу-авеню они еще не появлялись. По крайней мере, я не вижу их, когда, стоя в передней дома Лорен, смотрю через дверной глазок на улицу затуманенными глазами. Нет, это не слезы. Я не плачу. Хотя я думал, что они придут. Но их нет. Да и потом, скорее всего, тоже не будет. Слезы – это для грусти, сожалений, раскаяния.
Но я и не спокоен – мое самочувствие сейчас вряд ли можно назвать нормальным, вовсе нет. В ушах звенит так, словно где-то далеко заливаются колокольчики, сердце грохочет ТУК-ТУК-ТУК, пульс частит, отзываясь во всех уголках тела тревожной басовой партией, какую не услышишь даже в симфоническом оркестре. И все же моя рука не дрожит, когда я кладу ее на внутреннюю ручку двери – узорную золотистую защелку, какой впору закрывать подвал, полный королевских сокровищ. Вот только за этой дверью для меня нет сокровищ. Только опасность. Меня не должно быть здесь, в доме Лорен.
Обернувшись, я в последний раз окидываю фойе взглядом.
Тело Лорен свисает с площадки второго этажа, почти касаясь мраморного пола пальцами ног. Оно висит неподвижно, ко мне лицом; ее голова, противоестественно круто склоненная вправо, лежит на узловатой веревке, обмотанной вокруг шеи, и кажется, что эта голова вот-вот отделится от тела и, словно мяч, запрыгает по полу. На Лорен костюм кошки, плотно облегающий каждый изгиб ее тела, и маскарадный макияж с усами и треугольной пипкой носа; даже ногти на руках и ногах покрашены черным лаком. Вылитая «Хэллоуин Барби», если такая, конечно, существует. Хотя почему бы ей не существовать – наверняка есть… Туго натянутая веревка тянется от шеи к перилам второго этажа, где обвивает кованые узорные балясины лестничной площадки, с которой наверняка замечательно видно фойе. Я смотрю на Лорен, но вижу не ухоженную женщину в сексуальном наряде, а обвалочный цех на мясокомбинате, где в холодильнике висят на крюках говяжьи туши, целые и частями.
Счастливого Хэллоуина, Лорен.
Я делаю шаг. Под моим ботинком хрустит осколок стекла от большой вазы со сладостями, которая разбилась в фойе. Зачем я пошел к ней – попрощаться? Надеть ей лодочку, которая свалилась с ее левой ноги? Я не знаю. Но намерение уходит, и я возвращаюсь к двери.
Потянув узорчатую задвижку вниз, выхожу на улицу, и ночной осенний воздух врывается в пространство моего капюшона, который закрывает мне все лицо, напрочь лишая периферийного зрения. Я ловлю себя на мысли, что забыл посмотреть в глазок, прежде чем выйти. Какая небрежность… А ведь сегодня не та ночь, когда я могу позволить себе небрежность.
Улицы поселка безлюдны, когда я, Мрачный Жнец с пластиковым пакетом в руке, прохожу мимо деревьев с висящими на них скелетами, мимо могил на ухоженных лужайках перед домами, мимо живых изгородей, подсвеченных оранжевым светом, мимо окон, из которых на меня хмуро взирают привидения.
Маскарадный костюм прячет не только мое лицо, но и фигуру, однако рост в пять футов[1] и одиннадцать дюймов[2] не скроешь, и остается только надеяться, что если меня кто-нибудь увидит, то подумает, что это припозднившийся подросток возвращается после сбора сладостей (хотя такое вряд ли, ведь свет здесь выключают строго по часам, и праздник тут же заканчивается); ну или взрослый, который возвращается с вечеринки (хотя если полиция остановит меня и начнет задавать вопросы, то я не смогу назвать ни имени хозяина, ни номера дома). Остается только идти беззаботным шагом, как человек, чья совесть чиста. Несмотря на черный маскарадный костюм, он ни у кого не должен вызвать подозрения или тревоги – такая уж сегодня ночь. Но все-таки стоит придумать какой-то ответ, на случай если полицейские все же проявят ко мне интерес.
Как сказала мне одна мудрая женщина: «Лучшая ложь та, которая ближе всего к правде».
«Иду домой, – скажу я, если меня спросят. – Много выпил».
Должно сработать. Правда, я совсем не пил, но как это докажешь? А насчет того, что я иду домой, то это почти правда. По крайней мере, я иду в том направлении.
Прохожу насквозь поселок, расчерченный артериями пересекающихся улиц, и попадаю в парк на юго-восточной окраине. Сквозная диагональная аллея ведет меня мимо бездомных, спящих на скамейках, мимо качелей и детских городков, мимо кучки подростков на горке, с банками пива в руках, которые они старательно прячут при моем приближении. Я иду, изображая из себя нормального человека, который думает о нормальных вещах. Да, давно я уже не думал ни о чем нормальном, даже отвык…
Я стал ненормальным тринадцатого мая этого года.
С тех пор и по сей день я играю в игру под названием «а что, если». Что, если б я не пошел стричься в тот день, тринадцатого мая? Что, если б декан не задержал меня тогда, вызвав к себе в кабинет, и я вышел бы на улицу на несколько минут раньше? Всего каких-то десять-пятнадцать секунд, и я не встретил бы ее, не узнал бы, что она вернулась.
Но это меня не успокаивает. И я решаю думать о том, что будет дальше. Моя тетрадь. Зеленая, под цвет телефона. Я ведь избавился от нее, так? Развел в камине огонь и жег ее до тех пор, пока от нее не осталась лишь кучка пепла. Или нет? Сжег я ее на самом деле или это мне только приснилось? Если полиция найдет эту тетрадь, то я пропал, моя песенка спета, партия сыграна, я получаю шах и мат.
Однако такие мысли не снижают уровень адреналина в крови, и я прибегаю к старому испытанному средству – начинаю перебирать слова, как делал еще в детстве, когда мне надо было успокоиться, отвлечься и перестать психовать. Например, почему «троллейбус» звучит как автобус для троллей? Или почему «фокстерьер» и «бультерьер» – это породы собак, а «экстерьер» и «интерьер» – нет? Даже не знаю, почему противоречие и странность так привлекают и, главное, успокаивают меня… Может быть, потому, что я сам такой?
Останавливаюсь. Ноги делаются ватными, накатывает изнеможение, пульс зашкаливает, тарахтит где-то в горле. А ведь до Гарлем-авеню отсюда рукой подать, еще пара минут – и я выйду за пределы Грейс-Виллидж и окажусь в Грейс-Парк, более крупном поселении, практически городе, где живу я.
Кое-как добредаю до сарая, где лежит оборудование для уборки парка, и ныряю за него. Там, упав на землю, сдергиваю с головы капюшон и прижимаюсь вспотевшим затылком к кирпичной стене. Шарю в пакете в поисках ножа. Когда я был маленьким, этим ножом у нас дома резали индейку на День благодарения. Сегодня я взял его с собой на всякий случай, вдруг понадобится.
Потом достаю зеленый телефон и набираю текст:
«Прости меня, Лорен. Прости за то, что я сделал, за то, что ты не любила меня. Но я нисколько не жалею, что любил тебя так, как никто другой. Надеюсь, там ты примешь меня и позволишь любить тебя так, как не хотела быть любимой здесь».
Покончив с этим, кладу телефон себе на колени, рядом с ножом. Вытягиваю вперед руку, внимательно смотрю на нее. Рука не дрожит, ни грамма.
Я вдыхаю полной грудью и киваю. Я сделаю это. Я готов.