Утро я начинаю с забега пять на пять – пять миль с пяти утра. Так делала моя мать. Четыре раза в неделю она ставила будильник на пять утра, вставала, натягивала кроссовки и шла «глотать асфальт», как она это называла. За свою жизнь мать пробежала восемнадцать марафонов, причем много раз выходила на Бостон[14].
«Бег – это время, которое принадлежит только тебе, – говорила она. – Ни стресса, ни телефонных звонков, никаких споров, только ты. Как психотерапию пройти, только лучше».
Я сажусь в машину и еду через Остин в Западный Чикаго, в его самые криминальные районы, где совершается больше всего насильственных преступлений. Не назову эти места красивыми или живописными, но их неряшливая скромность и твердая решимость меня трогают.
Большинство людей, слыша названия этих районов, сразу вспоминают о стрельбе и кровопролитиях; но я, пробегая на утренней заре там, где Огаста встречается с Уоллером, каждый раз вижу в одном и том же окне девочку-подростка, которая играет на скрипке; на Лонг-авеню старик в бежевой форме сидит на крыльце и пьет утренний кофе, готовясь к долгой смене, – завидев меня, он обычно бросает: «Вот дурак!»; пожилая женщина, видимо бабушка, сидит на крыльце с внуками-подростками и читает им Библию – это в хорошую погоду, в ненастье я вижу их через окно в комнате первого этажа, наверное гостиной; на ЛеКлер женщина в зеленой форме официантки возвращается с ночной смены, неся за спиной рюкзак с книгами…
Пробегая по этим улицам, я неизменно прихожу к мысли о том, что есть люди, у которых проблемы куда больше, чем получение какого-то дурацкого профессорства в юридической школе в этом году или пару лет спустя. Есть люди, которые вынуждены бороться за нормальную жизнь.
Все знакомые считают меня чокнутым из-за того, что я бегаю в таких местах, и, может быть, Вики права, когда говорит, что я делаю это из чистого упрямства, как будто пытаюсь что-то доказать. Я уже со счету сбился, сколько раз во время пробежек меня догоняла патрульная полицейская машина и офицер, высунувшись в окно, спрашивал, не псих ли я и какого черта тут делаю. Но я не обижаюсь, меня обзывали и похуже.
Например, Мини-Мы[15]. Так Митчел Китченз, здоровяк-старшеклассник, борец, чемпион штата и без пяти минут студент, прозвал меня, ученика-первогодка школы «Грейс консолидейтед», куда я пришел, имея рост пять футов и вес, может быть, фунтов сто[16]. Митчел был сложен как кирпичный сарай, с толстой, как пенек, шеей, так что трудно было даже сказать, где эта шея заканчивается и начинается голова. А еще у него были гнилые зубы, тяжелое дыхание и сломанный нос. И глаза, узкие и расставленные широко, как у неандертальца.
В год, когда я поступил в школу, на выходных по случаю Дня благодарения как раз показывали очередного «Остина Пауэрса»[17]. Помню, как после четырехдневного перерыва я пришел на занятия и где-то в коридоре нарвался на Митчела, а тот ткнул в меня пальцем и как заржет: «Гляньте-ка, это ж Мини-Мы». Кличка приклеилась моментально. Так всегда бывает – самое противное прозвище приклеивается на раз.
С тех пор так и пошло – я выходил утром из автобуса, а Митчел уже встречал меня у изгороди: «Иди-ка сюда, Мини-Мы!» Он выкрикивал эту кличку в коридорах. Он обзывал меня на математике (да, старшеклассник ходил на математику с первогодками, можете себе представить его интеллектуальный уровень). Сначала я пытался не обращать внимания, не реагировать, но он не затыкался, а, наоборот, орал одно и то же снова и снова, так что со временем я начал отзываться.
Да, я не любил Митчела. Но воспоминания о нем не отравляют мне жизнь. Просто я не могу его забыть, даже если захочу, – ведь стоит мне утром посмотреть на себя в зеркало, и я вижу под глазом шрам, оставленный кулаком Митчела в тот день, когда он окончательно потерял контроль над собой.
Моя мать часто повторяла: «Хороший адвокат знает ответ на любой вопрос до того, как его задать. Хороший адвокат еще до начала судебного процесса точно знает, что он будет говорить в своем заключительном слове. В нашем деле работать надо от конца к началу, планировать защиту из того результата, который хочешь получить, так, чтобы к концу процесса каждое твое заявление было поддержано уликами или показаниями свидетелей и ни одно слово не повисло в воздухе само по себе».
В четверть седьмого утра я уже бреюсь перед зеркалом, протерев круглое окошко в его запотевшей поверхности – я только что принял душ.
Дверь открывается, в ванную вваливается Вики – глаза-щелки, волосы растрепаны. Она прижимается ко мне сзади и стонет:
– Как ты встаешь в такую рань?
– Мое любимое время суток.
– У тебя кровать… такая удобная.
– Рад, что тебе нравится.
Она плюхается на унитаз, пописать, а я заканчиваю бритье и ополаскиваю бритву под краном.
– Что, поздно закончили вчера? – спрашиваю.
Она опускает голову.
– Нам позвонили за пять минут до полуночи.
– Э-э-э… За пять минут до конца смены? Ты могла и не ехать, имела право.
– Я предпочла поехать. Муж приперся в пункт первой помощи, уговаривал женщину вернуться домой и забрать заявление. Сцена была та еще… Три копа его держали. Он даже замахнулся на меня.
– Вот как? Соприкосновение было?
– Нет.
Что ж, парню, можно сказать, повезло.
– А женщина как? Поехала с тобой?
– Да, я уговорила. Потому и проторчала там до двух часов утра.
Вики смывает за собой и подходит к раковине помыть руки.
– Иди еще поспи.
– Не беспокойся, пойду. – Она, чуть не падая, шлепает обратно к кровати – ну, прямо Батаанский марш смерти[18], ни дать ни взять, – шлепается на живот и зарывается лицом в подушку, постанывая от удовольствия.
Я одеваюсь, варю кофе. Перед дорогой выпиваю чашечку – за рулем сидеть долго. Перед выходом заглядываю в спальню к Вики попрощаться.
– Эй, красотка, папочка уходит.
Она открывает один глаз.
– Жесть.
Я еще немного любуюсь ею: безразмерная футболка со щенками делает ее такой сексуальной… Жесткость и неумолимость дневной Вики сменяются невинностью и уязвимостью Вики сонной.
Я должен ее защитить. Я обязан сделать все так, чтобы с ней ничего не случилось.
По пути в Висконсин я проезжаю мимо дома Лорен, но надолго там не задерживаюсь. Ее муж Конрад давно ушел – вернее, загрузился в машину с шофером и уехал в город, где целый день будет сидеть в шикарном клубе «Восточного банка», ворочая миллионными инвестициями. Интересно, есть у него привычка разглядывать подтянутых женщин в спандексовой спортивной форме? Подыскивает уже жену номер четыре, так, на всякий случай? Наверное, так у него было и с Лорен – старая жена ему надоела, вот он и поменял ее на более новую модель…
Давай, начинай уже присматривать новенькую, старина Конрад. Пожил три года с Лорен – и хватит, нечего засиживаться. А то на четвертую пороху не хватит.
Притормозив напротив ее дома, я разглядываю его. Хозяйская спальня занимает всю северную сторону особняка; вдоль нее тянется балкон, где любит загорать Лорен, подальше от чужих глаз. Ну или так она думает. А я готов поставить кучу «баков» на то, что все мужчины, живущие по соседству, уже давно расчехлили свои бинокли.
Хотя о чем это я – конечно же, она знает. Правда, Лорен? Тебе ведь нравится дразнить мужчин, разжигать в них желание? И тебе по-прежнему нужна подпитка в виде чужого восхищения? Или ты уже поняла, что все это не важно?
Хотя ты, наверное, из тех, кто никогда не останавливается на достигнутом, да?
– Розовый, – говорю я. – Нет, вон тот, поярче.
Щекастый продавец с рябым, как от оспы, лицом в суперсторе Расина, штат Висконсин, – то есть примерно в восьми милях езды от Чикаго, – снимает с крючка телефонный чехол и проводит им над сканером.
– То есть этот на тысячу минут? – еще раз спрашиваю я.
– Да, на тысячу. А с нашим тарифным планом вы сможете ежемесячно…
– Не надо плана.
– Вам не нужен тарифный план?
– Нет. Только телефон на тысячу минут и чехол, ярко-розовый. Не волнуйтесь, – добавляю я, – я не преступник. Это для дочки. Проверочный экземпляр, так сказать. Хочу посмотреть, за какое время десятилетняя девочка сожжет тысячу минут, а уж потом решу, покупать ей телефон или еще рано.
Я очень хочу детей. Но Вики сказала: «Ни за что». Ей кажется, что ее собственное поганое детство обязательно замарает любого ребенка, которого она может родить.
Продавец окидывает меня взглядом, кивает, берет у меня купюры и снова смотрит. Еще бы – предоплаченный телефон, без плана, все деньги наличкой…
– Зеленый, – говорю я пожилой леди – продавщице из суперстора в Вальпараисо, штат Индиана, в ста тридцати милях к юго-западу от Расина, что в Висконсине, и в шестидесяти милях от Чикаго. Зеленый, как моя новая тетрадь, та самая, для всего нового, цветущего, свежего и так далее.
– Вы сказали, тысячу минут? – переспрашивает она.
– Да. – Я выкладываю на прилавок наличку.
– А… может быть, вас заинтересуют наши тарифные планы?
– Нет, мэм, нет, большое спасибо. Только телефон, минуты и чехол. Зеленый.
Она смотрит на деньги.
– Я – наркоторговец, – говорю я. – Продаю героин детям.
Она смотрит на меня.
– Шучу. Это для моего сына, ему десять. На пробу. Не хочу покупать ему постоянный телефон, пока не узнаю, на сколько ему хватит тысячи минут.
– О, а у меня внучка, ей тоже десять, – говорит она радостно. – Ваш сын в пятый пойдет?
– Ага.
– А что у вас за школа?
О боже…
– Мы на домашнем, – говорю я и вытаскиваю из кармана свой телефон, как будто хочу ответить. Не дай бог, еще начнет болтать…
Да, подготовительный этап оказался сложнее, чем я думал.