Проснулся от жары. В перегретой солнцем голове медленно бродили словно оплавившиеся мысли. Это было похоже на тепловой удар. Я дотянулся до футболки и набросил ее на голову. Одежда моя полностью высохла. Я встряхнул джинсы, и песок легко с них осыпался. Но представить себе, что в такую жару я надеваю джинсы, было трудно. Посмотрел на солнце – оно висело почти по центру неба.
Посмотрел на часы и увидел под стеклом воду, под которой обе стрелки застыли на девяти утра – времени моей высадки на этот берег.
«Ну вот, – подумал, – приближаюсь к условиям Робинзона…»
Постепенно моя голова, покрытая футболкой, остыла, и мысли снова приобрели прочитываемую форму и размеренный ритм. Я собрал всю одежду в рюкзак, надел только спортивные трусы на случай непредвиденной встречи. Хотя кого я мог здесь смутить – даже представить трудно. Решительно осмотрелся и, забросив тяжелый рюкзак на спину, а в правую руку взяв канистру с теплой водой, пошел почти по краю каменного плато, удерживавшего песок от сползания в Каспий. Пошел вслед за давно уже переплывшей горизонт шхуной «Старый товарищ».
Линия берега, повторявшая край каменного плато, была изрезанной и неровной. Я быстро понял, что иногда имеет смысл срезать углы, которыми плато вклинивалось в воды Каспия. Сэкономив силы на этих углах, я прошел не меньше километра прежде, чем почувствовал боль в плечах и усталость ступней, не привыкших к движению по горячему зыбковатому песку.
Останавливаться на привал под палящим солнцем было делом неразумным, и я, найдя очередной провал плато к морю, спустился на мокрый берег и присел в пещерке, выдолбленной волнами. Здесь от внезапного холода по коже побежали мурашки. Перепад температур был невероятный. Пахло сыростью, морем. Солнцу этот кусочек берега был недоступен.
Я снял рюкзак. Вздохнул, посмотрев на красные полосы от его лямок на плечах.
Захотелось есть, и я достал банку «Каспийской сельди». Открыл ее ножом, этим же ножом поковырялся в кусочках рыбы и, не найдя ничего лишнего, пальцами перебросил кусочки рыбы в рот и запил ее же собственным соком «с добавлением масла», как было написано на банке. Запил еду теплой водой из канистры – на языке остался пластмассовый привкус. Чтобы как-то охладить канистру, опустил ее в воду у берега, между двух камней, отвалившихся когда-то от кромки плато.
Постепенно тело мое привыкло к прохладе, гусиная кожа прошла, и бодрость мало-помалу стала возвращаться.
Я сидел на прохладном камне. Смотрел на море, на косые линии волн, спокойно и монотонно шлифовавшие берег.
«Жизнь прекрасна…» – думалось мне, хотя думалось как-то грустно и с иронией. Сам ли я иронизировал над собой или же мысль эта была каким-то внутренним миражом, причиненным жарой, – не знаю. Хотя если мираж возникает внутри, в форме мысли, да еще и в первый день пребывания в пустыне – это уже совсем печально.
Но мне не было печально. Мне было спокойно и не хотелось ни двигаться, ни уходить из этого укромного прохладного уголка. Мне ничего не хотелось. Разве что просто сидеть и смотреть на море, яркое, блестящее на солнце, от которого я так хорошо спрятался.
Не знаю, сколько времени я просидел у моря, отдыхая и наслаждаясь отсутствием жары. Часы мои – сколько я их ни тряс – идти не хотели. Вода из них то ли вылилась, то ли выпарилась, оставив с внутренней стороны стекла запотелость, сквозь которую с трудом различимы были две застывшие стрелки.
Что-то мне подсказало, что и на солнце уже не так жарко. Линия горизонта вроде бы приблизилась и задрожала сильнее. Должно быть, вечерело.
Я вытащил из воды канистру, надел рюкзак и снова выбрался на песок. И действительно – солнце уже опускалось. Песочный горизонт понемногу краснел. И сам воздух был уже не настолько сухим и горяче-колким.
Я продолжил свой путь, и теперь мне шлось намного легче, чем по недавней жаре. Это открытие заставило меня вспомнить какую-то книгу, в которой путешественники тоже шли через пустыню и шли они только вечерами и ночами.
«Что ж, – подумал я. – Вперед и с песней».