Вечером, вернувшись с работы, Даша отпустила меня «погулять». Чтобы действительно не заблудиться – была у меня такая боязнь – я гулял по своему этажу. Вышел на палубу и минут за двадцать не спеша, останавливаясь и осматриваясь, обошел по периметру всю махину плавучего рыбзавода. По обе стороны от него двигались назад, в сторону Астрахани, далекие, но различимые, скудно обсыпанные зеленью берега. Покрасневшее солнце зависло справа, и видно было, как отступает оно под мощной воздушной волной вечерней прохлады. В воздухе пахло рекой, ветерок ерошил волосы. Вечерняя свежая влажность бодрила. И бодрила, очевидно, не одного меня. Внутри рыбзавода бурлила жизнь. Из его недр по длинным железным коридорам через занавешенные окна кают просачивались на палубу голоса, хохот, крики. И по мере того как солнце, опускаясь под тяжестью вечера, пунцовело и слабело, все громче доносились из недр рыбзавода эти голоса и шумы, и уже не возникало ни малейшего сомнения, что вот-вот они вырвутся на палубу, выплеснутся за борт и где-нибудь вдалеке, на одном из берегов какой-нибудь рыбак, сидя у костра, обернется на далекое плывущее чудище, светящееся десятками квадратиков окон и разливающееся по вечерней Волге множеством голосов.
Стемнело быстрее, чем я ожидал. Как-то внезапно меня обступила темнота, и эту темноту тут же подчеркнул квадрат желтого света, выпавший из окна чьей-то каюты. Я еще стоял, привыкая к темноте. А рядом уже кто-то остановился – две фигуры, два огонька сигарет. Эти сигаретные светлячки то замирали, то описывали дугу – четкую и многократно повторяемую – от бортика палубы ко рту и обратно.
Я прислушивался, ожидая понять по голосам, кто это был. Но они молчали. Молчали минут пять. Вдруг один огонек сигареты падающей звездой полетел за борт, и женский приглушенный голос сказал: «Так этому козлу и надо!» Второй голос, тоже женский, но позвонче, произнес: «Ага!» – и обе фигуры начали удаляться от меня, оставив позади на поручне бортика слабеющий огонек. Я подошел к нему и пальцем спихнул тлеющий бычок за борт. Посмотрел им вслед. Скрежетнул железный овал двери, выходившей на палубу из общего коридора.
Я решил еще постоять. Номер каюты я помнил и, находясь на своем этаже, заблудиться уже не боялся.
Минут через двадцать вернулся в каюту. Даша сидела в ситцевом халате на своей койке. На столике стояла початая бутылка водки, два гранчака и большая чашка с холодной водой.
– Нагулялся? – спросила она.
– Да.
– Выпьешь?
– Чуть-чуть…
Она налила в стаканы граммов по пятьдесят.
– Паскудный день сегодня, – пожаловалась она, протягивая мне стакан.
Я взял стакан, уселся на свою кровать в изголовье, поближе к столику. Посмотрел на Дашу – какую одежду она ни надевала, все равно удивительная округленность ее тела словно выпирала из этой одежды. Округленность эта была как бы продольной, только большая приподнятая грудь нарушала ощущение всесторонней гладкобокости.
– Ты чего впялился? – с улыбочкой спросила Даша. – Красивой бабы не видел? Пей давай!
Чокнулись и выпили. Даша схватила чашку с водой, запила. Потом протянула ее мне. Я тоже отглотнул.
– Есть хочешь? – спросила Даша.
Я кивнул.
Она наклонилась, щелкнула дверцей тумбочки под столом и вытащила оттуда банку рыбных консервов.
– Эт наши, – не без гордости сказала она. – В масле.
Она умело взрезала банку коротким самодельным ножом, каким обычно работают сапожники. Достала из тумбочки две вилки и передала одну мне.
Ели мы громко и с удовольствием. Опустошили банку за пару минут. Потом она спросила:
– Еще?
Я кивнул, и история повторилась. После второй банки на душе наступило умиротворение. Мы выпили еще грамм по пятьдесят.
– Паскудный денек сегодня был… – протянула она, опустив на стол чашку с водой. – Сначала конвейер не запускался, потом замыкание в автоклавном цеху, потом этот козел Мазай… инженер по охране труда… с утра пьяный и всех подряд щупает… Нет, чтоб по-человечески – вечерком, на палубе, а то прямо в цеху! И чего ты щупаешь, если он у тебя висит, как покойник? А? Чего щупать? Тьфу!
Я слушал Дашу, и хоть водка немного расслабила меня, но ее слова заставили немного напрячься, словно я оказался перед львицей, готовой к прыжку. Однако минуты через три я понял, что мои опасения напрасны. Даша переключилась с Мазая на укладку каспийской сельди в бочки и теперь с азартом говорила о вкусе слабозасоленной рыбы.
– Я тебя туда ночью отведу, когда все пьяные. Возьмем из загашника и прямо у бочки, это – как в раю! никогда не забудешь! Ты еще выпьешь?
Я кивнул. Она доразлила водку по стаканам.
– Больше сегодня не будем, – сказала Даша, пряча пустую бутылку под стол. – Экономика должна быть экономной. Терпеть не могу ходить, как тут принято, по каютам под утро и выпрашивать по сто грамм… Свое должно быть своим!
Мы выпили. Она опять запила из чашки, потом отошла к умывальнику, набрала еще холодной воды и вернулась к столику.
– Ты не думай, я – не пьющая, это так, для закалки и борьбы со временем… Делать-то тут нечего. Плывешь, работаешь, пьешь. А как домой приедем или где стоим – тут уже можно и культурно пожить. Книжку купить, в кино… Ты вот сам книжки читаешь?
– Да.
– Хорошее это дело – книжки читать… – Даша кивнула и замолчала, задумавшись.
– Только одного этого мало, – минуты через две добавила она, вынырнув из своих размышлений и уставившись мне в глаза.
Глаза у нее были карие.
В окошко каюты кто-то постучал.
– Чего? – крикнула Даша.
– К тебе можно? – спросил хрипловатый женский голос. – Поговорить…
– Нет, нельзя, Катька. Завтра в цеху наговоримся!
За окном прозвучали удаляющиеся не по-женски тяжелые шаги.
– Поговорить ей захотелось! – недовольно мотнула подбородком в сторону окна Даша. – Как Ваську у меня увела – так говорить не хотелось, а как он ее на хрен послал, так сразу «к тебе можно?» Ты если спать хочешь, не стесняйся меня, можешь раздеваться и ложиться. Я сейчас тоже, минут через пять… Выйду, папироску сперва курну…
Она поднялась с койки.
Оставшись один, я быстро снял джинсы и футболку и забрался под легкое одеяло. «Интересно, – подумал я, – а что бы делал Шевченко, окажись он в моей ситуации? Как бы он отнесся к этой Даше? Распространилась бы его жалобная любовь к женщинам и на нее, сильную и по-матерински грубовато-добрую? Ведь и в ней есть что-то от «родины», неважно – от какой. Действительно, словно само собой сравнение напрашивается – женщина-страна. Самодостаточная, решительная, независимая…»
За окошком прошел, негромко матерясь, какой-то мужик. Когда его гулкие шаги затихли, мысли мои побежали уже в другом направлении. Я думал о будущем, о ближнем будущем, навстречу которому я направлялся. «Было бы славно, – подумал я, – если б мне, русскому человеку, удалось найти эти записи Кобзаря. Чем не вклад в развитие дружбы между двумя братскими народами?!.» С этими мыслями я и заснул.