Мама не звонит.
На первый день я убеждаю себя, что у нее могло найтись множество причин задержаться. Может, возникли проблемы с машиной. Может, она потеряла телефон или у него села батарейка. Может, то, что ей нужно было сделать, заняло больше времени, чем она рассчитывала.
Могло случиться миллион вещей, еще не означающих, что случилось нечто плохое.
Но все же… может быть, она ранена.
Может быть, они нашли ее.
Может быть, они убили ее.
Я не сплю.
На второй день я больше не могу врать себе. Мама должна была позвонить. Она могла скрывать от меня что угодно, но не свою любовь. Она бы никогда не оставила меня вот так, одну, на несколько дней. Значит, у нее не было выбора.
Потому что ее ранили.
Потому что ее нашли.
Потому что ее убили.
Я обгрызаю все десять ногтей. Я не останавливаюсь, даже когда пальцы начинают кровоточить.
Я раскачиваюсь взад-вперед, сидя в углу кровати.
Посреди ночи я разбираю телефон на части. Я не спала два дня, и мне слишком сложно не поддаться желанию сделать хоть что-то, что угодно. Может, в мобильнике что-то сломалось, и поэтому звонок не проходит. Это самообман, но я упорно цепляюсь за него, пока не обнаруживаю, что вокруг меня валяются обломки телефона, а по щекам текут слезы.
Прошло три дня с тех пор, как я говорила хоть с кем-то.
Три дня.
Большую часть времени я провожу, пытаясь собрать телефон – с какой стати я вообще решила, что смогу вот так вот просто разобрать его и собрать снова? Когда мне удается более или менее придать мобильнику первоначальный вид, я включаю его. Загорается дисплей, звучит приветственная мелодия. Мне хочется швырнуть телефон об стену.
Вместо этого я нарушаю первое мамино правило: выхожу из номера. Я не отхожу далеко, но с каждым шагом мне кажется, будто я на прицеле у тысячи врагов. И все же усталость притупляет панику, и у меня нет другого выбора. Я должна узнать.
Метрах в пятнадцати от входа я замечаю старый таксофон – может, он даже ближе, – но на то, чтобы дойти до него, у меня уходит вечность. Еще больше времени проходит, пока я кидаю в него мелочь и набираю номер своего мобильника. И когда я слышу, как его звонок громко и отчетливо доносится с другого конца парковки – телефон ловит сигнал прекрасно, – у меня подгибаются колени.
Я опускаюсь на колени, не выпуская из рук телефонной трубки, и понимаю:
«Я осталась одна».
Как только я вхожу в номер, стены словно бесконечно раздвигаются, лишая меня хотя бы того подобия чувства безопасности, которое я ощущала, когда еще верила, что мама вернется.
Что-то случилось, точка. Я не даю своим мыслям идти дальше этого факта. Маме пришлось поменять планы, а значит, и мне придется поменять мои.
Я снова беру мобильник, и уже почти набираю номер Регины, но тут мышцы судорожно сжимаются. Мы с ней собирались встретиться в кафе сегодня днем, а сейчас уже три часа с чем-то, а это значит, что она, наверное, собралась с духом, чтобы прошептать «привет» Эвану, новому помощнику официанта, и тут же сбежала, не дав ему возможности ответить. Держу пари, прямо сейчас она сидит в третьей туалетной кабинке справа, методично разрывая на кусочки квадратик туалетной бумаги, и жалеет о том, что меня нет рядом, чтобы рассказать ей о том, улыбнулся ли он в ответ, какой уголок рта был при этом выше и как он выглядел после того, как она убежала – огорченным или обрадованным.
Он точно был огорчен этим – как и всегда, – а я ведь была так близка к тому, чтобы заставить ее выждать хотя бы секунду и дать ему сказать «привет» в ответ.
Но меня не было рядом. Я не пришла и даже не позвонила. Одноразовый мобильник у меня в руке стал ужасно тяжелым. Мой телефон, тот, который мне пришлось оставить, вместе с большей частью моей жизни, чем я предполагала, без сомнения, разрывался от сообщений и пропущенных звонков от нее и от Кармель.
Эйден.
Я должна была встретиться с ним два дня назад.
Ведь я все жду, что однажды ты просто начнешь игнорировать меня.
Телефон выскальзывает из пальцев и падает на пол. Вот что он мне тогда сказал, и получилось, что именно так я и поступила. Я могу представить его лицо, его всегда расслабленную, теплую улыбку, которая постепенно гаснет по мере того, как проходит минута за минутой, а я все не прихожу. Наверное, он тоже посылал сообщения, чтобы узнать, все ли со мной в порядке.
К этому моменту он, наверное, решил, что его ожидания оправдались?
И я даже не могу связаться с ним, чтобы все объяснить. Не могу связаться с Региной. С Кармель или с кем-нибудь еще. Вот почему мышцы сводит судорога. Я не знаю, что может случиться с человеком, которому я позвоню.
Пусть лучше думают, что я просто свалила.
Забила на нее.
Разбила сердце ему, потому что мне стало все равно.
Обхватив себя руками, я прерывисто вздыхаю.
– Мама, где ты?
Стены не становятся ближе, как бы я ни старалась мысленно сократить расстояние между ними. Я считаю, сколько шагов от одной стены до другой, это не помогает, но помогает кое-что другое. Сколько я себя помню, у нас с мамой был ритуал, который мы выполняли каждый раз, когда переезжали в новое место. Прежде чем распаковывать вещи или выбирать, кому какая спальня достанется, мы играли в игру, в которой мне нужно было найти выход из каждой комнаты. Когда я была маленькой, нужно было просто указать на окна и двери. Но когда я стала старше, сказать, что я могу выбраться через окно на первом этаже, было уже недостаточно. Мама заставляла меня показывать, как я доберусь до него, как открою, когда оно непременно застрянет, а потом продемонстрировать, как быстро и тихо я смогу выбраться. Просто на всякий случай.
Мама всегда объясняла, что это в ней говорит скаутское прошлое.
Девочка-скаут, блин.
В этом номере мотеля только две комнаты. В спальне входная дверь и два больших окна, а в уборной есть только маленькое окошко над унитазом – откидная форточка с петлями у нижнего края, которые держатся на заржавевших шурупах. От одного взгляда на них у меня начинают болеть пальцы.
Чтобы их открутить, понадобится несколько часов, если у меня это вообще получится. И я не хочу этим заниматься. Я хочу вернуться на кровать, свернуться клубком и спать, пока мама не разбудит меня и не скажет, что все это – плохой сон.
Унитаз скрипит, когда я забираюсь на него, а когда я берусь за шурупы, ржавчина пачкает пальцы. В итоге у меня уходит на это немногим больше часа. Приходится пожертвовать двумя ногтями, прежде чем последний шуруп поддается. Его я оставляю на месте, хотя и наполовину открученным, и возвращаюсь обратно в спальню.
Я не подхожу к кровати, потому что на этот раз поиск выходов совсем не кажется игрой, и спать слишком страшно. Вместо этого я усаживаюсь на пол и принимаюсь рассматривать мамино обручальное кольцо. Папа отыскал его на блошином рынке – обычная аляповатая бижутерия. Я наблюдаю за игрой света в его гранях, и в итоге засыпаю или, точнее сказать, теряю сознание. Мне снится, будто Эйден забирается в окно и мама застает его в моей спальне. Я понимаю, что это сон, потому что она приглашает его остаться на ужин. Я вздрагиваю каждый раз, когда кто-то стучит вилкой о тарелку.
Меня будит резкий звук – на парковке хлопает дверь машины. Спрятав кольцо на цепочке под рубашку, я нарушаю еще одно мамино правило – бросаюсь к окну и отодвигаю штору, чтобы выглянуть наружу. Тонкую занавеску я не трогаю, так что все, что я вижу, довольно туманно – последний луч солнца как раз скрывается за горизонтом. И все же мне удается понять: человек на водительском сиденье – точно не моя мама. У меня нет времени, чтобы обдумывать острую вспышку разочарования, потому что мамина паранойя пропитала меня насквозь. Как будто я впервые увидела мир вокруг по-настоящему.
Последний человек, помимо мамы, которого я видела за последние дни, пытался на нас наехать.
Сейчас я могу думать только об одном: теперь опасность отделена от меня лишь тонким оконным стеклом.
В горле встает комок, и мне хочется провалиться сквозь землю. Я больше не могу делать вид, что она вернется за мной, что мне не придется защищаться, потому что она возьмет это на себя. Что-то в ее плане пошло сильно не так. Комок в горле набухает, но я заставляю себя проглотить его. Я знаю, что она сказала бы, если бы была со мной рядом в этой комнате. Так что я стараюсь дышать ровнее и думать. Я принимаюсь двигаться еще до того, как осознаю, что именно собираюсь делать.
Схватив стул, я подтаскиваю его к двери, чтобы заблокировать ее. В качестве барьера он даст лишь несколько секунд, но если кто-то станет ломиться в дверь номера, мне нужно любое преимущество, которое я смогу получить. Мне хочется навалить туда еще больше стульев, построить из них целую гору между мной и тем, кто снаружи, но никакое количество мебели меня не спасет, если я буду еще здесь, когда этот человек войдет. Мне уже кажется, будто с момента, когда хлопнула дверь машины, прошла вечность.
Зайдя в ванную, я чувствую себя в большей безопасности, хотя на это нет никаких оснований. Находясь здесь, я выиграю еще несколько секунд. Ему придется меня искать.
Встав на туалетное сиденье, я берусь за шуруп, который оставила не до конца открученным, и буквально через один оборот он падает мне в ладонь. Сняв форточку, я кладу ее рядом с раковиной и выглядываю наружу, чтобы убедиться, что там никого нет. Подтянувшись, я исполняю трюк в духе Гудини, пытаясь протиснуться в проем. Я не такая стройная, как мама, так что застреваю почти сразу же.
Я лихорадочно размахиваю руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь и представляя, как кто-то вломится в комнату и обнаружит меня таком виде. Но страх – отличный стимул. Я ерзаю в проеме и выдыхаю, стараясь, чтобы в легких не осталось ни грамма воздуха. Джинсы цепляются за раму окна, и я слышу треск, а потом шиплю от боли, когда бедро цепляется за острый край. Но я не останавливаюсь. Напротив, я удваиваю усилия.
Кто-то уже у двери. Я слышу, как поворачивается ручка – сначала мягко, затем с усилием.
Упираясь руками в наружную стену, я отталкиваюсь от нее как можно сильнее. Еще сильнее. Выбравшись на свободу, я падаю вниз с высоты в пару метров на потрескавшийся асфальт. С локтей и бедра капает кровь, но я едва замечаю боль. Дверь пятого номера трясется, а затем я слышу громкий «бум!». Кто-то вышибает дверь, и треск отдается во всем здании. Задыхаясь и чувствуя, как сердце едва не вырывается из груди, я вскакиваю на ноги и пускаюсь бежать.