Потом начались неприятности. У меня было больше всех сбитых на всем Ленинградском фронте: 14, из них 9 истребителей. Пришлось выступать на фронтовой конференции. Я «не узнал» комиссара 5-го ИАП (откуда я мог его знать? Я его в глаза не видел!!!) Плюс, автором письма какой-то девицы, которое я нашёл у себя в кармане после первого боя, оказалась его дочь. Два раза какие-то письма приходили, я их рвал, не читая. Изобразить почерк Титова я не мог. Отношения совершенно не известны. На фига мне это нужно? Я «пошёл в отказ»: ничего не помню, контузия: взрыв пушечного снаряда за бронеспинкой, в двух сантиметрах от головы. Никому ничего не говорил, так как боялся, что спишут по здоровью. Но выкрутиться не удалось. Видимо у комиссара было прикрытие. Нас арестовали, и меня, и Людмилу. Посадили в ПС-84 и повезли на Большую землю. У Жихарёво мы были атакованы «мессерами». Несколько очередей пробило корпус. Были убиты два сержанта НКВД, техник самолёта, мы вошли в пикирование. Я вполз в кабину. Оба пилота убиты, самолёт падает. Удалось освободить место командира и сесть за штурвал. Тяну штурвал на себя, самолёт слушается. Выровнялся у самой земли. Мессера не отстают. Людмила села на место стрелка и двумя короткими очередями отправила обоих мессеров на землю. Снайпер, всё-таки. Но, бензобаки пробиты, левый двигатель заклинило, стабилизатор, практически, представляет из себя мочалку. До линии Волховского фронта 15 километров. А высота 400 метров. Ползу, чуть ли не деревья цепляю. Перевалил за Лаврово, тут уже наши, и сел на брюхо сразу за линией фронта. Попался на глаза командующему 4-й армией генералу Мерецкову. Кто-то из убитых вёз ему пакет. Доложил, что арестованный лейтенант Титов посадил подбитый транспортник, и готов следовать к месту ареста.
– У тебя с головой, лейтенант, как, всё в порядке?
– Как бы «Да!»
– Ты из какого полка?
– 13-й ИАП КБФ.
– Если бы эти бумаги попали немцам, была бы полная задница! Возвращаешься домой. Следствие по тебе будет закрыто. Я распоряжусь, чтобы тебе дали У-2. Гаврилов! Что там у тебя по лейтенанту?
– Измена Родине. Не помнит никого из своего старого полка. Похоже на амнезию. Вроде бы контузия, но записей в медицинской книжке об этом нет.
– Лейтенант! Контузия была?
– Да, товарищ генерал, но я её скрыл. Списать могли.
Мерецков подошёл ко мне, посмотрел в глаза:
– Воюй, лейтенант! А это кто?
– Моя жена.
– Её за что?
– Не знаю, товарищ генерал. Она была снайпером 6 БрМП в Рамбове. Сейчас – оружейница 13-го ИАП.
– Это теперь не 13-й ИАП, а 4-й гвардейский ИАП, товарищ гвардии лейтенант и гвардии главный старшина. Ещё раз спасибо, гвардейцы, что посадили самолёт.
Возвращение не было триумфальным. Мое место уже занято, моя землянка тоже. Охтеня сняли с должности, он последнее время много пил и перестал летать. Новый командир – из моего старого 5-го полка. Он меня помнит, я его не знаю. Возвращать меня на должность командира 4-й эскадрильи он отказался. Самолёт мне не вернули. Я стал «безлошадным». Это совсем плохо. Самолётов нет, а болтающихся без дела лётчиков много. Жить нам стало негде. Люда поселилась в землянке оружейниц и крутила ручку машинки, набивая пулемётные ленты. Я бросил вещмешок в землянку 2-й эскадрильи, меня направили туда рядовым лётчиком, и пошёл в штаб бригады. Романенко и комиссар Иванов выслушали меня, я показал сопроводительное письмо Особого Отдела 4-й армии, рассказал о том, что случилось после прилёта обратно, и что у меня отобрали самолёт. Романенко снял трубку и приказал Михайлову прибыть в штаб бригады. Разговор у них шёл на повышенных тонах.
– Я этого разгильдяя знаю с 40-го года! У него вечно что-нибудь не так, как у людей! То заблудится, то напьётся, то драку устроит, то самолёт поломает!
– Он у меня в полку с августа 41-го. Я его командиром 13-й эскадрильи поставил, и не за красивые глаза. У него больше всех сбитых на всем Ленинградском фронте, и самые маленькие потери: с сентября эскадрилья потеряла только одного человека и два самолёта. Ты что ж творишь? Не успел полк принять, а уже раздербанил лучшую эскадрилью полка?
– Но он же под следствием был! Как я могу ему доверять?
– Ты вот это читал? – Романенко сунул ему в лицо постановление Особого Отдела об остановке следствия. – Мало ли что на фронте может произойти. Не помнит он ничего, что было до 21 июля 41 года. Отца с матерью не помнит, но летает и бьёт фашистов. Не знаю, как тебе, а мне этого достаточно.
Тут в штаб вошла в полном составе моя бывшая эскадрилья. Стоят, прислушиваются к разговору. Романенко повернулся к ним:
– А вы чего сюда припёрлись?
– Из-за командира! – сказал Макеев. – Командир вернулся, а его во вторую перевели. Просим вернуть нам командира. Несправедливо это!
– Слышишь, Борис Иванович, что люди говорят?
Крупное лицо Михайлова было красным, глаза упрямо смотрели куда-то в сторону, кулаки сжимались и разжимались. Он вступил в должность три дня назад, ещё не был гвардейцем. Все знали, что у него один сбитый с потерей собственного самолёта.
– Что молчишь, подполковник? – продолжил Романенко, – Сказать нечего? Не с того ты начал! Радоваться должен, что такой человек в полк вернулся! Верни ему и должность, и самолёт. Это мой приказ. А ты, Павел Петрович, зла на командира не держи, и оденься по форме. Звание старший лейтенант тебе присвоили перед самым арестом, но не объявляли из-за этого. Всё, товарищи командиры, концерт окончен! Все в полк!
Вышли из штаба бригады, Михайлов сел в эмку и уехал, не сказав ни слова. И никого с собой не взял. Не вежливо. Меня обступили мои друзья.
– Всё в порядке, командир! Главное, мы снова вместе.
Примораживало, я был в тонкой шинелишке, с чужого плеча, как назло ни одной машины в сторону Толбухина. Пока шли, слегка подморозил пальцы на ногах. По приходу ребята пошли выселять нового начальника связи из моей землянки, а я пошёл получать лётное обмундирование. Начальник вещевой службы расщедрился и выдал мне английский комбинезон с подогревом, новые отличные собачьи унты, новый шлемофон, отличной выделки куртку и, хитро подмигнув, новенький полушубок.
– Людочке отдайте! Как раз по ней, длинный. Специально для неё доставал. Пусть ко мне сегодня заскочит, распишется, мы тут ей ещё кое-что приготовили. Но, это – лично вручим.
Все в полку знали причину перевода Людмилы в полк, что она в интересном положении, поэтому очень берегли её. Семьи почти у всех находились в эвакуации, поэтому она стала всеобщей любимицей.
Краснофлотец помог донести всё до землянки. Я сходил во вторую, забрал вещмешок, когда вернулся, в землянке сидел командир полка. На столе стояла бутылка водки и два стакана. Я достал из вещмешка банку тушёнки и хлеб.
– Я извиниться пришёл, Титов. Ты у меня в эскадрилье был, в пятом полку. Я не знал, что ты так изменился. Правда ничего не помнишь?
– Правда, даже как маму зовут, где родился, что было до контузии.
– Круто! – Он разлил водку в два стакана. Чокнулись, выпили, закусили. – А это даже хорошо, что так случилось, Павел! Жизнь с чистого листа, и ты её хорошо начал. В пятом полку ты был не на очень хорошем счету. Ладно, кто старое помянет… Завтра перелетаете на Сескар. Там немцы и финны зачастили посылать разведку. Что-то готовят.
– Там же на складах нет ничего для ЛаГГов, там же всё время «Ишаки» стояли.
– Хорошо, что напомнил! Перебросим на Дугласе. Впрочем, отправлю 3-ю, Голубева. А ты здесь посидишь.
– Здесь делать нечего, товарищ командир. А вот в Борисовой Гриве много работы. Вот туда я бы с удовольствием перелетел. Мы там базировались осенью.
– Там со снегоукладчиком проблема. Но надо подумать. Здесь, действительно, тихо очень. Поговорю с Романенко. – На том и расстались, крепко пожав друг другу руки.
Немцы из-за сильных морозов резко снизили свою активность, но довольно регулярно бомбили и обстреливали «Дорогу Жизни». Но действовали малыми группами, видимо, трудно было запускать двигатели. Бригада и полк потеряли много самолётов и много лётчиков, особенно в июле 41-го. Единственное пополнение в 9 человек нашей эскадрильи и 13 самолётов. Старенькие «ишачки», составляющие основную часть бригады выработали полностью свой ресурс. «Мотыли» постоянно что-то ремонтировали, денно и нощно, но техника всё равно выходила из строя. В феврале погиб Тихоня, Тихон Забойкин. Срезало мотор на малой высоте. Поэтому Романенко принял решение перевести мою эскадрилью на Выстав. Наконец появилась настоящая работа. За это время я успел выбить «РУС», и посадил за него Людмилу. Мы стали контролировать всю «Дорогу Жизни». Начали встречать немцев и финнов задолго до того, как они могли приблизиться к «Дороге». Эффективность работы эскадрильи резко возросла. Я, до переноса, почитывал про «попаданцев», все они обязательно попадали к Сталину или Берия, и страшно развивали страну, налево и направо раздавая указания вождю народов. Мне выпала другая судьба, я просто делал то, что хорошо умел делать: в прошлой жизни, я – генерал-лейтенант ВВС СССР, четыре войны за плечами, больше 40 000 часов налёта, лётчик-снайпер, то, что последнее время занимался компьютерами, так это потому, что присягать козлу Борьке отказался. За три месяца боёв над Ладогой эскадрилья сбила 50 самолётов противника, потеряв три машины и двух человек. В апреле меня вызвали в Ленинград, и я стал ГСС. Но и наши ЛаГГи выработали свой ресурс и нуждались в ремонте. Мы перелетели в Кронштадт и начали менять двигатели, нам повезло и, вместо М-105, нам устанавливали М-105ФП, с небольшой переделкой моторамы. А вместо ШВАК, ставили новую ВЯ. Собирались снять БС, но я настоял, чтобы оставили. С такими самолётами уже можно воевать! Но и немцы не дремали. За зиму мы основательно подвыбили 109Е, и они пересели на «фридрихов». Они по-прежнему диктовали нам оборонительную тактику, но мы, применяя эшелонирование по высоте, и, пользуясь локатором, успевали создавать численное превосходство.