Я проснулся и выпил стакан воды, через две минуты принял хлорофилл, утро – мерзость, которая всегда с тобой, неизбежная мерзость. Дотянулся до термоса, залил кипятком имбирь и вышел на балкон.
По кафелю хрустели жемчужные тараканы – с вечера я забыл на столике миску с клубникой, за ночь тараканы успели обглодать ягоды, уснуть, умереть, безнадежно высохнуть. Потрескивали. Мне нравилась эта их выдумка – при нажатии тараканы щелкали и рассыпались в летучую серебрянку, и ветер сразу уносил прочь их ненужные тараканьи души.
Голубая бухта проснулась, по тротуарам спешили к морю пузатые отдыхающие с надувными матрасами, от воды тянуло диким йодом, и уже в шесть просыпались и пропитывали жестью воздух старательные цикады. Каждое утро я выходил на балкон посмотреть горизонт, к этому часу на море выстраивались в разноцветную очередь к Новороссийску сухогрузы и танкеры; я разглядывал их в бинокль и иногда запоминал названия. По вторникам всегда приходила синяя светлая «Мария‑2», по четвергам к рейду выруливал угрюмый «Тубагач».
В этом году побережье переживало нашествие жемчужных тараканов со Ставрополья, они уничтожили посевы фундука и сейчас разбирались с посевами яблок. Пестициды бессильны; к сентябрю, когда можно будет призвать школьников, тараканы сожрут все, их перестали клевать даже воробьи, сдались, тараканов непростительно много, почти как дураков. Во вчерашнем выпуске новостей агрономы Краснодарского края призывали власть встать на защиту сельского производства единым сокрушительным фронтом.
Подо мной на втором этаже проснулись отдыхающие из Кемерова: некий мужик кисло курил на балконе и слушал радио, сообщалось, что молодой человек из Кореи приручил кобру, а она неблагодарно вцепилась ему в глаз.
Я хотел сделать соседу замечание насчет курения, несколько раз глянул вниз и увидел свою блондинку.
Вчерашний ветер пообрывал с балконов трусы и полотенца отдыхающих, и неплохая очкастая блондинка с ресепшена обирала их с розовых кустов и автомобильных капотов; блондинку, кстати, я наметил сразу по заселении. В прошлом году здесь работала рыхлая и одновременно постная баба в желтых стразовых шлепанцах, мне не нравилось на нее смотреть, а в этом сезоне качество персонала заметно выросло и радовало перспективами. Так что вчера вечером я сунул в кармашек шорт пять тысяч и выкинул их за перила.
Имбирь заварился, я добавил лимон, мед и стал пить.
Имбирь несвежий. Лежалый, избыточно волокнистый, с отчетливой горчинкой. Вкус приглушенный, присутствует водянистость. Впрочем, тут пенять только на себя: не догадался привезти свежего – пей дровянистый. А мед радовал больше, чем утро.
По тропинке к морю спускались собаки, две белые и одна черная, некрупные, размером со средний валенок. Собаки очумело пробирались между камней, а приблизившись к воде, стали лакать. Здешние собаки пьют соленую воду и едят медуз, от этого они выглядят как зомби, кривоногие, косопузые и полуслепые. Хотя собаки почти все новые, прошлой осенью из парка сбежал леопард, бестолковый и молодой. Вместо того чтобы вернуться в горы, спустился сюда, передавил старых здешних псов, а потом провалился в колодец, поломался и издох. Некоторые считали, что леопард был вовсе леопардихой и успел окотиться на пустыре за фээсбэшным полигоном, так что где-то тут в травах подрастает леопардовый выводок.
Допив имбирь, я спустился на первый этаж.
На батарее напротив ресепшена сушились развешенные ночные потери, и я отметил, что блондинка относилась к своим обязанностям тщательно, разместила трусы и полотенца не вперемешку, а по принадлежности – «м» и «ж». Я нашел на радиаторе свои шорты и проверил карман, деньги остались на месте. Блондинка в очках стала нравиться мне еще больше, тщательные и честные обычно самые буйные, вечером попробую познакомиться. Хотя на нее, похоже, нацелился Спартак, вчера два раза заказывал у нее хинкали и хачапури по-аджарски. Но со Спартаком я, если что, справлюсь, он вялый, хотя и рослый. Спартак, кажется, из Вологды. В Вологде молодой человек приручил рысь и вскоре очень об этом пожалел.
Я вышел во двор, занял шезлонг, размялся, прыгнул в бассейн, пронырнул его вдоль два раза и выбрался погреться.
Блондинку лучше пригласить в «Вердану», это на Набережной и прилично. Или, может, к себе на квартиру, хотя так не очень интересно. Возможно, в здешнюю «Лозу», там, похоже, научились готовить мясо. Сегодня за завтраком закажу блины с творогом и персиковым вареньем и скажу. Или лапшу в обед и скажу.
Девушка, а вы ведь занимались художественной гимнастикой, правда? Вы гениально двигаетесь, у вас чудесная фигура, вы должны великолепно танцевать. Да, сначала поломается – здесь к ней каждый первый со стаканом клеится, но я подарю ей странную орхидею. Арман два дня назад получил груз из Голландии, он сделает хорошую композицию, чуть пугающую, но прекрасную. Арман тот еще упырь, но мне должен, мои ивенты ему треть оборота приводят, так что постарается. Орхидея, «Вердана», прогулка на катере или лучше на яхте, все-таки парус гораздо романтичнее. Так и сделаем.
Я заглянул в Интернет и посмотрел два ролика. Первый – про молодого корейца, павшего жертвой самонадеянности в обращении со змеей. Его действительно укусили в глаз, правда, я сильно сомневался, что кобра. Но, может, и кобра. Несчастный переоценил свои укротительские возможности и поплатился, впрочем, выжил. Второй ролик – про любознательную девушку, потерпевшую гастрономическое фиаско с дурианом. Стучался тревел-блогер, но они, честно говоря, стали надоедать со своими предсказуемыми трипами, сами блогеры, кажется, предчувствовали падение, и от этого их творчество становилось все безобразнее.
Пискнул телефон. Писал Луценко, отчитывался. Заключительный рабочий день конференции заведующих детских дошкольных учреждений прошел, в принципе, гладко. Участники зачитывали доклады, обменивались презентациями, перенимали опыт, говорили о толерантности, здоровой и нездоровой, об организации музработы и популяризации дошкольного чтения, о проблемах с финансированием и коммуникациями. Скандал, слава богу, развития не получил, Луценко пусть с трудом, но уговорил поэта Ивана Уланова не читать новых стихов про похождения нутрии Дроси Ку, заведующих же попросил не устраивать Уланову бойкот – все-таки телевидение собирается приехать, все-таки толерантность и всякое прочее. Так что Уланов ограничился исполнением под гитару гимна работника дошкольного образования, сочиненного им же и ставшего популярным в корпоративных кругах. Многие подпевали. Зачинщица скандала – долгорукая заведующая, выступившая с осуждением современной детской поэзии и громко назвавшая Уланова говном, – вчера сидела смирно. По исполнении рабочего листа Луценко проводил заведующих до гостиницы и проследил, чтобы все помнили, что завтра, то есть сегодня, последний день мероприятия, его закрытие и банкет.
К июню конвенции, фестивали и симпозиумы начали сливаться в одно непрекращающееся мероприятие. Открытие-прения-выходной-мастер-классы-закрытие-банкет, мастершип хлебопеков, фестиваль мастеров короткого метра «Кочерыжка», съезд-перекличка потомков Лермонтова – сезон выдался трудовой и неспокойный. Иногда нам с Луценко удавалось параллельно вести два прогона, и случалось так, что с утра было открытие конвенции моих любимых миниатюристов, а вечером гремел буйный салют окончания бизнес-тренингов «Холодные звонки». В результате миниатюристы в моей голове постепенно смешивались с маникюристами, и над всем этим гордо реяла короткометражная кочерыжка, но я кое-как держался.
Сегодня закрытие и банкет. Мне не хотелось присутствовать, но выбора не оставалось, я организатор. Кроме того, несколько заведующих явно собирались обратиться ко мне по поводу проведения их региональных конференций, и предстояло обсудить тендеры, аренду, скидки и другие полезные вопросы. Затем выходной. Надо непременно устроить выходной. Поехать в горы, к источникам. Взять с собой блондинку. С блондинкой в горах хорошо, культурно. Отдохнуть, через неделю стартует конвенция «ЗОЖ‑18», а это серьезно – работы там по колено и работа серьезная. И деньги за нее получены серьезные и уже частично потрачены на аренду спортбазы, бассейна и стадиона…
Я поморщился.
Зожники заметно привередливее заведующих детсадов, с ними возни на порядок выше. Заведующие живут в двухместных номерах, зожникам подавай одноместные, заведующие питаются в столовой, зожникам подавай фитнес-бар, заведующим я заказал памятные футболки, зожники пожелали памятные сумки, причем не с принтами, а с вышивкой. С этим возникли некоторые сложности, болванки сумок разошлись еще в апреле во время слета кондитеров, пришлось заказывать новые. Их привезли из Шуи два дня назад, Луценко отправил заказ швеям… Но можем и не успеть. Предводитель зожников А. Треуглов – занудный и придирчивый тип, формат надписи на сумках согласовывали полтора часа, шрифт казался ему вялым и неэнергичным, а цвет недостаточно мотивирующим. Если бы не деньги, я с зожниками за километр не связался бы, я сам зожник.
В столовой отеля заиграла энергичная музыка, и я, обрядившись в халат, отправился завтракать.
Блондинка расставляла стулья, раскладывала салфетки, наполняла солонки и перечницы. Я устроился в углу возле термопота, чтобы любоваться блондинкой издали.
Она была хороша, ладно крутилась с тряпкой между столиками и на меня не поглядывала, что, безусловно, обнадеживающий знак. И возраст подходящий, ближе к тридцати – пора трезвого осознания экзистенциального факта, что сама ты, голубушка, не тянешь и без сочувствия понимающего человека и впредь будешь загорать на раздаче, а значит, не стоит особо ломаться.
– Доброе утро, – блондинка приблизилась и изящно достала из кармашка фартука блокнотик. – Что кушать будете?
– Блины с вареньем.
– С виноградным, кизиловым, с орехами?
– С кизиловым, – почему-то выбрал я.
– Минутку!
Блондинка поспешила на кухню, я в очередной раз отметил, что с кормы она тоже ничего, джинсы не на каждую красиво садятся.
Опять позвонил Луценко, сказал, что едет, но немного застрял и у него есть сомнения. Он стал рассказывать про сомнения, я не очень понимал, в чем они заключались, потому что Луценко не только рассказывал, но и ругался с соседями по пробке. Я же наблюдал за своей блондинкой. Она пританцовывала возле окна раздачи, это мне нравилось, я люблю, чтобы легкий характер, а у этой наверняка легкий. Интересно, как ее зовут? У блондинок имена всегда не такие, как у брюнеток, блондинка редко Анна и часто Елена. Но эта вряд ли Елена, Елены не такие. Скорее всего, Наташа, хотя мне имя Наташа не нравится, лично я за Ирину. Но не будем забегать вперед.
Блондинка вернулась с блинами и кизиловым вареньем. Я хотел сказать ей про фигуру, гимнастику и чудесные закаты в ресторане «Вердана», но тут со стороны жилых корпусов прибежал мальчишка с телефоном и пластиковой винтовкой. Мальчишка устроился за центральным столом, повесил винтовку на стул, нагло подозвал блондинку и стал заказывать завтрак. Яичницу, но чтобы без соли и желток оставался жидким, и чтобы никакого перца, и чтобы снизу не пригорело, а огурцы пусть порежут вдоль, и еще какао, но непременно несладкий, лучше вообще обезжиренный. Он уже справился с заказом, но тут пожаловала мама мальчишки и стала перезаказывать. Настроение у меня испортилось, я съел блины, они были отвратительны, после чего поднялся в номер.
В десять приехал хмурый, невыспавшийся Луценко, объяснять ничего не стал, и мы двинули в центр.
Со стороны Кабардинки безнадежно коптила утренняя пробка, Луценко нетерпеливо пробирался по обочине, соскакивал на объездные, ругал детсадовцев, сигналил таким же обочечникам и торопыгам, снова ругал заведующих, которые, как выясняется, преследовали его всю сознательную жизнь.
– …Мать на лето отправляла меня к тетке, а тетка была матерая заведующая, лютейшая просто! Она в круглосуточном саду работала…
Луценко лет тридцать, он москвич. Настоящий, коренной, к морю переехал для легкого дауншифтинга и здоровья, да и прижился. Он тоже, кстати, собирается в Черногорию.
– …И меня в этом саду же и держала! Представляешь каникулы?! А дети меня ненавидели, при каждой возможности лупили. Мать ничего и слушать не хотела, я из этих садов не вылезал…
А я люблю заведующих, они дисциплинированны и благодарны.
– Так я астму и заработал, – пожаловался Луценко. – От бумажной пыли. До сих пор от каждой газеты чихаю… Куда, сука, прешь!
Нас подрезал красненький джип, и некоторое время Луценко занимался толканием с этим джипом, в результате победа была решительно одержана, красный отступил и теперь волочился в хвосте.
– Во люди! – прицокнул Луценко языком. – Лезут и лезут, лезут и лезут, десять километров за мной лезет… Ты бы видел, как они вчера лезли в дольмен!
– Кто? – насторожился я.
– Да все. Вечером сначала на гору захотели, ну, поехали, в смету ведь входит. Половина сразу разбежалась по белым медведям…
Луценко стал рассказывать про то, как заведующие разгулялись в зоопарке, а он их там ловил. А я опять думал про очкастую блондинку. Надо признаться, я большой очкастых блондинок аматер. Девушка в очках обычно выглядит строго и недоступно, но стоит ей очки снять, как лицо становится беззащитным и милым, и резкость этой перемены меня всегда удивляла и радовала. Я представил, как поеду на источники с блондинкой, сниму с нее очки и поправлю распущенные волосы…
– …Я им говорю: дольмен – это совсем не то, что вы думаете, это не пирамида, в нее башку совать не надо, но они разве слушают?! – возмущенно рассказывал Луценко. – Это памятник исторический, оберегается государством, куда там…
И само собой, одна застряла. Луценко с досадой рассказывал про произошедший казус, а я не очень слушал, такое у дольмена происходило каждый год, кто-то обязательно застревал, ничего, в сущности, страшного, надо лишь взять масло на подъемнике. Может, пригласить блондинку с собой? В Черногории все девки как шпалы, пока найдешь подходящую…
– …Ушастенькая такая попалась…
Луценко притормозил на повороте, я неосторожно поглядел в окно и увидел, что на меня из-под деревьев смотрит пыльный осел, обычный такой, с неприкаянными ушами. А у блондинки уши, кажется, нормальные. Не особо видно за волосами, но я больше чем уверен, если бы у ней были крупные уши, я бы несомненно заметил их через волосы. У приличных девушек всегда умеренные уши. Могу поспорить, моя блондинка никогда не полезла бы в дольмен, не стала бы испытывать прочность истории ушами. Кстати, лично я полагаю, что дольмен – это ловушка вроде мышеловки. Раньше в горах водились какие-нибудь животные, типа лам или альпак, длинношеие, или, может, карликовые верблюды. Первобытные люди забрасывали внутрь дольмена приманку – сено или древний силос, эти ламы чуяли, засовывали башку в дырку и застревали. В день так можно было штук пять наловить. Сколько тысяч лет прошло, а работает. Умели раньше делать. В женщине уши – весьма важная часть, с этим глупо спорить, в Черногории, кстати, с ушами засада…
– …Вон, видишь, та, что справа!
Я очнулся. Голова гудела. Давление, что ли.
– Ты что, спишь? – усмехнулся Луценко. – Витя, очнись, тебе в отпуск пора сходить, а то скоро на ходу дрыхнуть станешь. Приехали! Последний рывок!
Действительно, оказалось, что мы приехали. Машина припарковалась возле зала для конференций, на ступенях топтались участницы, справа стояла довольно рослая девушка с отставленными ушами и сигаретой в пальцах.
– Еле вытащили, – Луценко указал на рослую.
– Бывает, – согласился я.
– Думаю, теперь она хочет отдать нам долг за спасение, – предположил Луценко. – И подружка у нее вроде есть. Не застревала, но тоже ничего. Ты как?
– Пока воздержусь, – ответил я.
Зачем мне застрявшая, у меня есть блондинка.
– Как хочешь…
Мы отправились искать Милицу Сергеевну и встретили ее возле гардероба. Луценко стал обсуждать что-то по технической части, а я проследовал в зал, но дошел только до Уланова. Поэт установил возле лестницы на галерею раскладной столик, устроился за ним на раскладном стульчике, продавал свои раскладные книги и ставил затейливые автографы желающим.
Мы поздоровались. Обычно Уланов мне приятен, как приятны все неудачники, но сегодня почему-то чувствовалось иначе. Сегодня он надел дурацкий оранжевый цилиндр и оранжевый с крупной искрой сюртук, это мне сразу не понравилось. Возможно, потому, что от Уланова густо несло застарелым табаком, человек же в оранжевом должен пахнуть по крайней мере мятой. Лучше апельсинами. В целом же Уланов был непривычно взволнован, с ходу подарил сборник стихов с дарственной подписью и сочувственно спросил:
– Поедешь в Керчь? Где-то через месяц?
– Зачем?
– Там фестиваль аниматоров. У меня есть знакомый…
Уланов трогательно мечтает, чтобы по его стихам сделали мультфильм.
– Нет, – сказал я.
Поеду в Черногорию. С блондинкой с ушами, буду там кусать ее за эти застенчивые уши.
– Понятно, – вздохнул Уланов. – Слушай, Витя, а у тебя на Европу выходов нет случайно? Ну, типа по старой памяти, а?
Рядом с ногами Уланова стояла собачья переноска, в которой отчаянно жужжало.
– Зачем тебе?
Переноска периодически вздрагивала, заведующие, не знакомые с Улановым, поглядывали на это испуганно.
– Ну так, мало ли… Понимаешь, у меня тут мысли…
Уланов наивно мечтает покорить Европу. И его вроде как издают в Финляндии, но Уланову этого мало, он хочет премию Андерсена.
– Понимаешь, Витя, они там все смотрят на меня как на…
Уланов замолчал, мимо презрительно прошествовала давешняя долгорукая блюстительница.
– Ладно, – сказал я. – Попробуем что-нибудь придумать. Но ты должен…
Я посмотрел долгорукой вслед.
– Да не, Вить, не переживай, – успокоил Уланов. – Я давно привык.
Он поморщился.
– Знаешь, хочется…
– Слушай, мне идти, – я махнул в сторону зала. – Давай вечером, хорошо?
Я поспешил в зал, сел в третьем ряду с краю, отсюда отличный обзор. Голова ощущалась подозрительно легкой.
Заведующие прибывали, входя в зал поодиночке и группами, рассаживались. Долгорукая уже заняла место и сидела гордо и вызывающе. Ненавижу таких, ладно бы за правду боролась, так ведь обычная дура.
Зазвучал гимн, сочиненный Улановым. Насколько я знал, гимн снискал популярность в профессиональной среде, а строки «пройдя по кручам жизненных дорог, всегда вернусь в свой детский сад родимый» были размещаемы на благодарственных грамотах и выкованы на памятных медалях. Я сидел, размышляя о том, что мне, пожалуй, будет этого не хватать. Зональных соревнований «Фидер России», ярмарок «Рабочая одежда и обувь», олимпиады имени Мичурина, симпозиумов «Урбанистика и урбанисты», региональных этапов конвенции «Ножи и топоры», гастро-фестов «Вепрево колено», «Лукоморье» и «Змеевик». Вряд ли в Черногории такое есть, ну разве что какой пресный праздник брынзы, день первой пырленки и вечеринка вяленых помидоров. Но зато там много других плюсов. И если после сезона хватит денег открыть зал, то…
Мои грезы прервал Луценко, он уселся рядом, неучтиво почесал подбородок и сообщил:
– И все равно ты, Витя, паршиво выглядишь. Все в порядке?
– Да, – ответил я. – Немного угорел, душно…
Это все Уланов. Я неосторожно вляпался во влажную табачную безнадегу, разлитую вокруг Уланова, и, похоже, теперь сам плотно вонял отсыревшими сигариллами.
– Я сам угорел, Витя. Но ничего, скоро все закончится, отдохнем по-человечески.
– Хорошо бы. А как…
Я кивнул на долгорукую.
– Милиция говорит, что она все уладила, – шепнул Луценко. – Эта чиканошка обещалась не дурить, тихонько посидит.
Милица Сергеевна Качерян – сотрудник Департамента образования, чудесная хлебосольная женщина с округлой прической, это мое третье с ней мероприятие. Хотя в том, что чиканошка дурить не будет, я сомневался, это воньливый разбор, без скандала таким не живется. Но Луценко прав, скоро все закончится, скоро выходной.
– Она тут пыхтела других подстроить, – сказал Луценко. – Типа как наш поэст выйдет на сцену, так они все восстанут и покинут зал с гордым видом.
– И что?
– Никто не повелся. Все же знают про Ваню, он жжет…
С этим не поспоришь, Уланов выступает хорошо, про него знают, в Интернете полно роликов. Никто не согласился, я не удивлен, Ваня хорош.
– Вот и славно.
Зал заполнился окончательно. Гимн стих. Милица Сергеевна поднялась на сцену.
– Воспитывать надо действительно сердцем! – провозгласила она и указала на транспарант.
«Воспитывай сердцем!» – над сценой покачивалась длинная растяжка.
Милица Сергеевна сказала, что конференция завершается на высокой ноте, сегодня будут самые важные доклады, в частности, ее доклад на тему «Практики и методы актуализации возрастных предпочтений». Название доклада мне понравилось, почти в рифму, я бы на месте Уланова сочинил в этом направлении стихи.
– …Проблемы улучшения коммуникации чрезвычайно актуальны и важны, – рассказывала Милица Сергеевна. – В возрастных группах четырех-семи лет коллективное чтение необычайно эффективно…
Кажется, я уснул. Наверное, я действительно угорел в тот день, муторно и тяжело, и воздух был быстро выдышан и пропитан практиками актуализаций и предпочтений; я чувствовал, как всем собравшимся в зале плевать на приучение к чтению, все ждут банкета, а вечером купаться…
– Витя! – громко шептал Луценко. – Витя, просыпайся! Скоро наш Видоплясов!
Я открыл глаза. На сцене продолжала находиться Милица Сергеевна. Она, кстати, вполне ничего.
– А теперь перед нами выступит известный поэт Иван Уланов, – объявила она. – Лауреат премии «Успех», дипломант конкурса «Южная лира»!
Неожиданно я понял, что не хочу слушать Уланова. Обычно я все эти зверства переношу привычно легко, но сегодня с утра…
Но Уланов успел осквернить подмостки своим присутствием.
– Надо нашего поэста зожникам присоветовать, – посоветовал Луценко. – Он их как трактор грелку сплющит.
Возможно, Луценко прав. Уланов и нас сейчас как трактор, богатая идея…
Уланов не спеша приближался к микрофону, непонятным образом умудряясь заполнить пространство всей сцены. Оранжевый цвет. В оранжевом всего слишком много, Уланова было слишком много, и я знал, что со стихами его станет еще больше.
До Уланова мы работали на праздниках с поэтом Шариковым. У детей с этой фамилией никаких негативных коннотаций не возникало, чем сам Шариков активно пользовался, выходя к публике со связкой разноцветных воздушных шаров и во время выступления запуская их гулять по залу. Дети визжали в восторге, и работой Шариков был загружен всегда; когда же его приглашали на взрослые мероприятия, он читал сальные лимерики от лица того самого Шарикова. Правда, года три назад Шариков посчитал, что на юге России его дарованию тесновато, и отправился покорять Москву, где быстро прозрел и поступил в народный театр. Пришлось прикормить Уланова.
Несмотря на фамилию, фантазией Уланов обделен не был, и его творческий метод соответствовал дню: Иван никогда не читал стихи от собственного лица, поручая декламации текущему лирическому герою – нутрии Дросе, тушканчику Хохо, котику Жо или утконосу Кириллу. Для оживления выступлений у Уланова имелось несколько перчаточных кукол, сшитых по спецзаказу старым саратовским кукольником и хранившихся до выступления в собачьей переноске. Перед представлением Уланов натягивал куклы на электрические игрушки вроде тех, что продавались вечером на Набережной, и выпускал эту механическую живность на волю. Пока он читал стихи с куклой на руке, другие с пиканьем и жужжанием куролесили вокруг.
Сегодня на сцену Уланов, как обычно, прихватил переноску. Он уверенной походкой выступил к микрофону, поздоровался с Милицей Сергеевной и поклонился в несколько фривольной манере залу, отчего я понял, что нового скандала, скорее всего, не избежать – долгорукая пуристка в первом ряду выпрямилась еще сильнее, до звона, сомнений в ее намерениях не оставалось.
Уланов поправил микрофон и объявил, что он всегда готов, а его маленькие друзья хотят прогуляться, встречайте, аплодисменты, аплодисменты. После чего открыл переноску и выпустил нутрию Дросю, котика Жо, утконоса Кирилла и тушканчика Хохо Тунчика. Перехватив тушканчика за уши, он вытряхнул из шкуры моргающий разноцветными огнями пластиковый робо-шар, а саму шкуру надел на руку.
– Здравствуйте, ребята! – мерзким голосом провизжал Хохо Тунчик.
В зале захлопали, я почувствовал значительное отвращение. Уланов местами энергичный поэт и надежный контрагент, но по части эстетики у него присутствовали недочеты. Хохо Тунчик – по замыслу вроде бы природный тушкан – сильно напоминал сатира, хоботок нутрии Дроси был чересчур длинный, так что ей приходилось завязывать его бантиком, котик Жо имел выраженный уркаганский вид и носил четкую кепку, утконос Кирилл напоминал пучеглазую и слабоумную сковородку.
– А вы что валяетесь?! – Хохо повернулся к своим товарищам. – Подъем!
Уланов три раза громко хлопнул в ладоши. Электрические куклы ожили и принялись хаотически двигаться вокруг поэта.
– Наш Карабас, – прокомментировал Луценко.
Я не стал спорить.
Уланов спрятал Хохо за спину, оглядел зал, заметил свою супротивницу и сказал несколько слов обычным человеческим голосом. Про высокое творчество и призвание, про привлечение читателей и воспитание добрых чувств и про чувство благодарности, которое испытывает ко всем ценителям художественного слова. А еще похвастался, что книгу про Дросю будут издавать в Финляндии и сейчас он ведет переговоры о производстве анимационного сериала.
– Я рад нашей встрече, – сказал Уланов. – Привет, Геленджик!
После чего Хохо Тунчик появился из-за спины мастера и пискляво провозгласил:
– Как я ходил в планетарий и другие истории!
Шар, извлеченный из куклы Тунчика, залился на сцене безобразным хохотом, Хохо, напяленный на руку Уланова начал:
– Однажды темной ночью, уж выбившись из сил, тушканчик Хохо Тунчик…
Все-таки Уланов определенный талант, не зря я его привадил. Он умудрялся читать стихи про похождения Хохо Тунчика настолько двусмысленно, что не оставалось никаких сомнений, кого именно разнузданный тушканчик имеет в виду под «цаплей – мерзаклей» и «курицей – придурицей». Декламация сопровождалась выразительными кривляньями самого Тунчика – насаженный на пятерню Хохо вздрагивал, неприлично дрыгал копытцами, икал, глюкал губами. Разумеется, все эти жесты он отправлял в сторону долгорукой заведующей. И с каждым жестом на нее смотрело все больше и больше коллег.
– Не выковав лопаты, не выстругав весла, наш Хохо рассмеялся и молвил…
Удивительно, но электрические игрушки совершали с выступлением Уланова видимую гармонию. Дрося выписывала нервные восьмерки, то и дело замирала, а затем начинала довольно гадко верещать, котик Жо паралитически размахивал передними лапами, словно пытался обнять нечто невидимое, слабоумный утконос Кирилл то полз, то переворачивался на спинку и дрыгал конечностями. Мигающий шар, извлеченный из самого Хохо, неожиданно и высоко подпрыгивал. Происходящее на сцене то ли намеренно, то ли случайно соответствовало мытарствам лирического героя.
– Тушканчика поймали и вот уже ведут, и ощущает Хохо за ухом острый зуд…
Кажется, что это все-таки было не стихотворение «Как я ходил в планетарий», а совсем другие истории, не такие жизнерадостные, но не менее поучительные. Во всяком случае, про планетарий и поход в него в стихах ничего не говорилось, а повествовалось, как тушканчик разочаровался в жизни, стал мелким асоциальным элементом и попал в нравственные сети коварной крысы Крысы. И вместе они стали азартно тырить зерно из хозяйских закромов. Но, как и полагалось, коварная Крыса подставила Хохо, скрылась с награбленным, а Тунчик оказался в крысоловке и теперь ожидал заслуженного шкуродера. Злоключения Хохо вызывали в зале сочувствие.
– Подруги отвернулись, оставили друзья, и перед ним предстала костлявая судья…
Уланов выпучил и скосил глаза в сторону долгорукой. Ценительница поэтов старой школы сдержалась.
Подобное случалось не так уж и редко, конфликты. К примеру, на конференции «Пищевая промышленность» повздорили приволжские сыроделы, на выставке «Фурнитура‑16» швея порвала платье другой швее, про драки кинематографистов на «Кочерыжке» можно и не говорить, так что я не особо удивлялся, надеясь лишь на то, что все ограничится относительно мелким дебошем.
На сцене между тем намечалась некоторая авария – котик Жо, описывая широкую дугу, запнулся за провод микрофонной стойки. Жо сбился с пути, зацепился за Дросю, они упали и стали барахтаться, возмущенно жжикая моторчиками. Дрося ерзала на спине, а свалившийся сверху котик лупил ее лапами по голове. Дрося ошалело верещала.
– Нормальненько, – сказал Луценко. – Я недавно в театр ходил на «Грозу», там вообще на заборе трахались.
Сидевшая рядом пожилая заведующая поглядела на нас с осуждением.
– Вам что, билетик сделать? – спросил Луценко.
Пожилая заведующая отвернулась. В жизни мне удивительно везет на хамов, я их словно притягиваю. Чтобы отвлечься от неприятной реальности, я стал делать вакуум и напрягать камбаловидные мышцы, но это не помогало; утконос Кирилл с трудом пытался перевернуться со спинки, но, похоже, заряд его батареи иссякал, так что утконос только греб воздух лапами. Пластмассовый шар отрешенно подпрыгивал и хохотал все заливистее. Весь этот казус развивался вне поля зрения Уланова, увлекшегося чтением своих стихов.
– Мать умывает руки и протирает стул, и в двери входит Хохо, раздавлен и сутул…
– Не нажрался ли наш Видоплясов? – поинтересовался Луценко.
Голова начала слегка побаливать, мне показалось, что я уже сидел в этом зале, на конференции библиотекарей модельных библиотек, хотя, конечно, это так и было, я много раз присутствовал на подобных мероприятиях и нередко бывал раздавлен и сутул.
Дрося, извиваясь, почти высвободилась из объятий котика Жо, все, наверное, обошлось бы, обошлось, но роковой удар нанес утконос Кирилл.
Долгорукая заведующая кипела, словно разыгрываемое представление каким-то образом относилось к ней лично, на ее лице всплывали выпуклые малиновые пятна, под кожей словно нерестились рубиновые черепашки.
– И понял тогда Хохо, запнувшись за порог, пришла пора седая сбираться в Таганрог…
– Все-таки нажрался…
Луценко снимал на телефон.
Утконос Кирилл, аккумулировав в себе последнее электричество, сумел перевернуться на пузо. Однако задние лапы у него окончательно перестали шевелиться, и теперь утконос, судорожно вздрагивая, полз на передних. В сторону Дроси и котика Жо. Глаза его, сигнализируя о низком уровне зарядки, моргали желтым цветом.
– Давай, терминатор! – крикнул кто-то из зала.
И Кирилл не подвел. Он приблизился к своим электрическим товарищам, замер на секунду, будто собираясь с силами, затем встопорщился сзади на котика Жо.
Зал восхищенно вздохнул.
– Это лучшее, что я видел в жизни, – сообщил Луценко. – Эссбукетов! Жги!
В этот раз Кирилл, Дрося и Жо составили композицию вполне себе недвусмысленную, хотя и противоестественную по сути.
В зале уже хохотали вовсю. Долгорукая сидела, окаменев. Луценко, давясь смехом, снимал на телефон. Куклы на сцене старались вовсю. Дрося верещала, котик Жо дрыгался, придавленный Кириллом, сам Кирилл совершал поступательные движения и сверкал глазами. Шар подпрыгивал и гоготал, возгоняя в зале новые волны зрительского смеха.
Я осторожно нашел в зале Милицу Сергеевну. Она старалась сдерживаться.
Все эти конвенции праноедов и съезды пчеловодов изначально несут в себе заметный сюрреалистический компонент, но иногда… Иногда реальность окончательно сдается под человеческим натиском, оседает, и давно будничный Кафка обретает не только дух, но голос и плоть. Я был здесь, был.
К сцене выскочила та самая девушка, рослая, застрявшая вчера в дольмене. В руках у нее была фотокамера, и застрявшая уже открыто снимала то поэта Уланова, то кукольную свадьбу, то долгорукую заведующую.
И та не выдержала.
– Прекратите! – она вскочила с места. – Прекратите же! Вы разве не видите?! Вы не видите, что он пропагандирует?!
Долгорукая взбежала на сцену и оттолкнула Уланова от микрофона. После чего напала на кукол и принялась их топтать. Уланов, кажется, впал в некоторое оцепенение, стоял и смотрел с печалью. Милица Сергеевна поспешила на сцену, но не успела – долгорукая с хрустом раздавила и Дросю, и котика Жо, и утконоса Кирилла; верткий прыгающий шар избежал расправы, но прыгать и смеяться перестал. Милица Сергеевна схватила долгорукую за плечи и вытолкала за кулисы, но было поздно – куклы лежали недвижимы.
Грустный финал.
– Экий Расемон, – задумчиво произнес Луценко.
Я вздрогнул.
– Что?
– Смешно, говорю, – сказал Луценко. – В этот раз что-то… слишком.
Луценко хмыкнул. Из-за кулис раздался завывающий крик. Я представил, как Милица Сергеевна бьет долгорукую головой об стену, и подумал, что это, безусловно, правильно.
– Кабуки-стайл, короче, – добавил Луценко.
Уланов снял оранжевый цилиндр.
– И в замолчавшем мире, где нет прямых дорог, идут рука2 об ру2ку утенок и бульдог.
Так закончил свои стихи Уланов.
– Я же говорю, – кивнул Луценко. – Все так и есть. Люблю тебя я, мама, и простираю стул. Ваня, жги!
Но Уланов удалился, а Милица Сергеевна вернулась, она была слегка взъерошена, словно на самом деле боролась с долгорукой и победила не без усилий.
– Откройте окна! – попросила Милица Сергеевна. – Душно…
Несколько человек кинулись открывать окна. Милица Сергеевна поглядела на раздавленные игрушки.
– Коллеги! – как можно жизнерадостнее сказала она. – Коллеги! Хочу объявить, что наша конференция подошла к концу! Программа выполнена… И даже перевыполнена…
Милица Сергеевна посмотрела в сторону кулис, выдохнула. Она явно наметила куда более объемную речь, но, похоже, административное усердие ее окончательно покинуло.
– А сейчас у нас традиционный банкет!
Заведующие захлопали и стали подниматься с мест, банкет – дело святое. Я сам люблю банкет, но сегодня на него не хотелось.
– Гусару придется доплатить, – Луценко указал на обломки игрушек. – Или на фиг его пошлем?
Утенок и бульдог.
– Давай пошлем, ему все равно деваться некуда. К тому же он сам виноват.
Луценко жадный, это слабость.
– Я подумаю, – пообещал я.
Заведующие быстро выходили.
– Ладно, я пойду, прослежу, – Луценко указал на выход. – Последний дюйм, он трудный самый.
Луценко поспешил за заведующими, скоро я остался один в пустом зале.
Воздух постепенно успокаивался, пыль оседала на кресла, сами кресла поскрипывали, и за кулисами что-то скрипело, словно Милица Сергеевна продолжала там страстно душить долгорукую скандалистку. В театре в это время на сцену выходят сосредоточенные работники сцены, но у конференций своя специфика – на подмостки выбежала кошка. Села под микрофонной стойкой, стала было чистить шерсть, но электронный шар неожиданно подпрыгнул. И кошка подпрыгнула и шарахнулась прочь. Ладно.
Полдень. Цикады запускались на пик, разогретые улицы опустели и дышали битумом, пахло выгоревшей хвоей, хотелось к морю, в сторону Джугбы прошел вертолет.
Я вышел из конференц-зала.
Во внутреннем дворике вовсю шумела музыка, пахло кебабом, зеленью и печеным хлебом.
Банкетные столы размещались буквой «П», Уланов и долгорукая были рассажены на разные концы стола вне прямой видимости. Долгорукая успокоилась, но на всякий случай Милица Сергеевна держалась рядом с ней, а вот по правую руку от долгорукой сидела застрявшая в дольмене. Думаю, это устроил Луценко. Возможно, ему хотелось пошалить, впрочем, это могло получиться и не нарочно, я знаю, есть такие дни, когда все валится из рук и происходит не так, как надо.
Банкет развивался быстро и как полагается: заведующие пили коньяк, вино и водку, закусывали шашлыком, хлебом, жаловались на недостаточное финансирование и одновременно поднимали тосты за администрацию своих муниципальных образований. Долгорукая сидела смирно, скрипела вилкой по фарфору. Шашлыком она пренебрегала, однако водку приветствовала, закусывая огурцом и петрушкой, горько морщась после каждой рюмки. Девушка же, застрявшая в дольмене, разобравшись с горячим, захотела еще и духовной пищи – после очередного тоста объявила, что не разделяет столь критического подхода к современной детской поэзии, да что там, она сама немного детский поэт и уверена, что сейчас в этой сфере происходит много интересного. И что Уланов вполне себе ничего, не худший, в сущности, вариант.
Долгорукая на это ответила, что она сама доктор наук, а из-за таких стихов, как у Уланова, наши дети вырастают убийцами и извращенцами. Уланов на дальнем конце стола подавился водкой, на лбу у него проступила секундная решимость, отчего я испугался, что сейчас-то он прочитает свои известные и крамольные «Раскопки в Муми-доле». Но то ли Уланов смирился, то ли Милица Сергеевна в просьбе не раздувать была убедительна, то ли его действительно сморило разгулявшееся к полудню солнце, не знаю, но Уланов промолчал и стал обреченно есть.
Я добыл на тарелку замысловатый двухэтажный бутерброд и налил в фужер минералки. Аппетит не радовал. В обед я обычно беру барабулю, сладкую паровую кукурузу, печеные помидоры и перец гриль, мидий в сливках, иногда лаваш с кебабом, компот с мятой и льдом; сегодня – бутерброд с поплывшим сервелатом, мягким сыром и маринованными огурцами, какой уж тут аппетит.
Сам Луценко сидел напротив меня и громко рассказывал упругой норильской воспитательнице про свою тетку, которая в позапрошлом году получила грант на закупку специализированной мебели.
Я достал телефон.
«Бездна Эридана».
Обновлялась не чаще раза в неделю, чрезвычайно успокаивала нервы, на этой неделе, впрочем, не проверял. Путешествие по войду в реальном времени, двадцать световых лет в час, изображение на экране не менялось с самого запуска программы, звезды сквозь багровую муть просвечивались слабо, при полете с такой скоростью продолжительности жизни не хватит, ты будешь лететь тысячу жизней, но звезды так и не сдвинутся.
Все выпили еще, и застрявшая в дольмене уже громче повторила, что стихи современных детских поэтов отнюдь не плохи, на что долгорукая заметила, что это не стихи, а полуграмотное озвучание фантазий Смердякова.
Уланов это, разумеется, услышал. Нехорошо, Уланов все-таки смирный поэт, всегда готов приехать, выступить, подписать книги и провести творческий вечер в сельском клубе, я его ценю. Все за разумный прайс и никогда не нажирается, в отличие от предыдущего Шарикова, слабого по этой части.
– У меня тридцать лет стажа! – внезапно объявила долгорукая и вызывающе поднялась со стула. Милица Сергеевна предупредительно схватила ее за локоть.
– Как надоела эта старая сука! – достаточно громко и отчетливо сказал Уланов.
Уланов не только поэт, но еще и некоторый галант. И в съездах всегда участвует со всеобщей пользой, но в этот раз получилось иначе.
– У меня тридцать лет стажа! – снова воскликнула долгорукая, рывком высвободила локоть и, продолжая движение плечом, ударила застрявшую в дольмене локтем в лицо.
Я вспомнил, что долгорукая приехала, кажется, из Копейска.
Застрявшая в дольмене опрокинулась со стула и теперь лежала на бетоне, закрывшись ладонями. Из-под них текла кровь, и, когда она отняла ладони от лица, обнаружилось, что нос смотрит заметно в сторону. Для застрявшей в дольмене выдалась не лучшая поездка.
– Месть психопатки! – громко сказал Уланов.
– Прекратить! – закричала Милица Сергеевна. – Прекратить немедленно!
Долгорукая убежала.
– Убью, – отчетливо пообещала застрявшая в дольмене.
Она села, ошарашенно трогая сломанный нос. Банкет, впрочем, не прервался. Милица Сергеевна протерла лицо застрявшей в дольмене платком.
– Эту суку надо в дурдом, – снова сказал Уланов.
– Друзья! – Луценко постучал вилкой по фужеру. – Давайте продолжать!
Все стали продолжать. Минут через десять подъехала полиция. Долгорукую вывели под руки, она рыдала. Застрявшая в дольмене с лицом, превратившимся в синяк, писала заявление на краешке стола. Милица Качерян налила себе водки. А я думал, что все это на самом деле не есть хорошо, из-за этой сухопарой дуры следующие конференции могут оказаться под вопросом, понятно, что мы ни при чем, но общее впечатление…
К тому же человек десять все это успели заснять, и хотя Милица Сергеевна настоятельно просила не афишировать, я не сомневался, что уже афишировали.
Так оно и оказалось, ухмыляющийся Луценко подтвердил, что вовсю лежит, называется «Замес воспиталок» – неплохо получилось. Я смотреть не стал. Настроение испортилось. Хорошо, что к четырем приехал «Епископ Монк», слегка развеселил меня своими гуслями, и гостям, кажется, понравилось. Две молоденькие воспитательницы из Фурманова исполнили весьма пикантно ирландские танцы, а одна постарше из отдела комплектации подпевала. Остальные хлопали и смеялись.
Да, настроение слегка улучшилось, к тому же оказалось, что я ошибался – после окончания банкета и концерта за контактами ко мне обратились гораздо больше заведующих, чем я рассчитывал. Луценко, хихикая, отметил, что всем пришелся по вкусу наш праздник, и потом, согласись, приятно, когда в обезьянник отправляют не тебя, а ближнего. В гостевой дом я вернулся к семи.
Подумал, не окунуться ли в бассейн, но вспомнил про планы с блондинкой, принял душ и поспешил к ужину в главный корпус.
Блондинки в очках не было, на раздаче старалась вычурная девица с бугристыми коленками и недостаточной фигурой. Я опечалился и заказал пюре и рыбу, она без вдохновения принесла; пюре положила мало, а рыба оказалась минтаем, горек минтай, если не под маринадом, горек и пересушен, хвост пожелтел и впитал жженое масло. Минуты три я из принципа пытался расковырять рыбу ножом и частично преуспел, однако аппетит после этой борьбы окончательно утратил. Пюре оказалось неряшливо размазано по тарелке, и попробовать его я не решился, поскольку заметил, что скудная девица, подавая пюре за соседний стол, слишком уж нависает над тарелкой своим отталкивающим корпусом.
Я вышел из-за стола и направился к себе, намереваясь выпить в номере какао без сахара, и в лаундж-зоне близ своего корпуса увидел страшное: блондинка в очках переоделась в розовую футболку, короткие шортики и, как я люблю, заплела волосы в косу, сидела в шезлонге на берегу бассейна и тянула из пластикового стакана мутное пиво, рядом с ней в пластмассовом зеленом кресле раздувал кальян черноглазый Спартак. Блондинка вытянула ногу в шлепанце, потыкала пальцами в колено Спартака и сфотографировала себя на телефон, после чего мгновенно мне опротивела. Мне стало стыдно за себя и свой инфантильный романтизм, я мгновенно прозрел и увидел, что очкастая недостойна ни поездки к ключам, ни Черногории, ни приглашения в «Вердану», гнусная невыразительная хабалка, как я мог так ошибаться.
Я посмотрел на нее с презрением, после чего поднялся на третий этаж. Сучка. И уши не такие уж и приличные.
В оскорбленных чувствах я лег на диван в номере, достал телефон. Пожалуй, пожалуй, пожалуй…
«Водопады Нибиру».
«Современный Прометей».
«Водопады Нибиру» или «Современный Прометей»?
Решил с «Водопадов».
Вчерашний день был, как обычно, насыщен, сообщалось о массовой гибели невинных морских животных на Камчатке, о том, что термобелье наблюдает за своими владельцами, а над Челябинском замечены квадратные облака, Солнечная же система имеет форму круассана. Про Солнечную систему я на всякий случай посмотрел подробнее, оказалось правда. Я не знал, как к этому относиться, решил, что это к добру, и перешел к Прометею.
Прометей работал по Эквадору. Фирменно гундя в нос, сообщил, что наконец-то ему доставили долгожданный лот из Южной Америки: Бразилия, Аргентина, Эквадор, Перу, Чили. И сегодня зрители канала смогут оценить северный Эквадор.
Фабрика образована в конце девятнадцатого века, принадлежала сначала американцам, затем перешла во владение национального капитала. Традиционное производство сохранено, продукция выпускается на станках девятнадцатого века, разумеется, в соответствии с современными требованиями безопасности. Коробка стандартная, пять-четыре-один, этикетка не распечатана, а наклеена, что ценится гораздо выше. Абразивная часть сплошная, тактильно однородная, без посторонних вкраплений. Коробок с выраженной фанерной упругостью, картонная вялость практически отсутствует. Наполненность достаточная, визуальный осмотр предполагает классические четыре десятка. Процент инверсии невелик, не более трех. Качество высокое. Древесина ровная, головки стандартного размера, нет сдвоенных экземпляров, нет мегацефалов, нет непропитки. Первое впечатление положительное, приступаем к палу.
Прометей достал из коробка спичку, взял ее в щепоть, коротко чиркнул по абразиву.
Пламя оранжевое, чуть с зеленым оттенком, характерным для латиноамериканской школы. Горение равномерное, продвижение от головы к комлю последовательное, без рывков. Время горения под наклоном в сорок пять градусов порядка десяти секунд, что опять же характерно для Западного полушария.
Первый пал. Второй. Третий. Четвертый. Дилетанту доступно два основных способа запала: детский и способ курильщика. Дети, как правило, чиркают по коробку, взрослые и курильщики ударяют спичкой в абразивную полоску. Прометей использовал до десяти способов, впрочем, в своих роликах он предпочитал классику.
Мастерство Прометея заключалось в том, что он мог исполнять пал совершенно ловко, отчего спички в его пальцах чудесным образом горели не десять, а все тридцать секунд, давая при этом красивое культурное пламя. В отличие от конкурентов, добивавшихся эффекта долгого горения жалкими приемами вроде верчения спички или плавного ее колебания, Прометей формировал язычок, практически не двигая пальцами, на работу мастера такого уровня можно было смотреть часами.
Огонь то горел безмятежно, шевелясь лишь по краям, то вовсе замирал, словно замерзая и превращаясь в золотую драконью чешуйку, то вдруг оживал, извивался и двоился, как язык ящерицы. Огонь.
Прометей зажигал спички.
Жарко. Я нашел пульт и выкрутил на всю мощность кондиционер, и едва успел ощутить на щеках сухую честную прохладу, как в дверь постучали.
Я открыл.
– Добрый вечер, – сказала очкастая.
Я кивнул. Совершенно не хотелось ее видеть, от нее пахло кальяном и мокрым Спартаком.
– Вам посылка.
– Что?! – удивился я.
– Посылка. Днем курьер привез, мы расписались.
– От кого?
Блондинка пожала плечами и протянула небольшую коробку, оклеенную почтовой лентой.
– А курьер от кого?
Блондинка зевнула.
– Не знаю, это Марина получала.
Я взял коробку. Грамм восемьсот. Встряхнул. Тихо. Ничего. Никаких звуков.
– Точно мне?
– Вам, – заверила блондинка. – На ваше имя, вот тут написано.
Блондинка указала ногтем в коробку, покрытую иероглифами. Я сощурился и всмотрелся в надписи. На коробке имелось мое имя, отпечатанное латиницей, остальную грамоту действительно составляли иероглифы – вроде китайские, хотя не наверняка. Недавно заказывал козырьки для велосипедного шлема, может, пришли.
– Спасибо, – сказал я.
Блондинка мыкнула и пошлепала к лестнице. Я закрыл дверь и сел на кровать.
Надо было соглашаться на застрявшую в дольмене. Она хоть и рослая, но в целом ничего. Теперь остался безо всего, впрочем, сам виноват. Если застряла в дольмене, значит, любознательная, а я люблю любознательных, они склонны к авантюрам.
Я вышел на балкон. Море воняло канализацией, а ветер погребом, цикады молчали, с юго-востока медленно восходила туча, молнии прорезали ее, как вены, и вода в туче подсвечивалась красным, и сама туча напоминала опухоль. В июле в городе привычно отключили воду, и я с удовольствием перебрался в Голубую бухту, на Васильковую.