Воздух в прихожей трепещет с безмолвием притаившегося хищника. Жаль, Эмрик сейчас не здесь. Он спит, замотанный в марлю. Введение противоядия было мучительно медленным. К моему возвращению брат начал бредить. Папа решил отметить, как долго меня не было, вместо того чтобы порадоваться тому, что у нас вообще есть антидот.
У меня такое чувство, что на моей коже не осталось живого места от синяков, но у нас нет обезболивающих. Ломота скачет по всему телу, закручиваясь спиралью то тут, то там.
Никто не говорит.
Мне отчаянно хочется пропустить эту ночь и проснуться, когда все проблемы рассосутся сами собой.
Обстановка в крошечной прихожей убогая, как и во всём остальном доме, за исключением одной из моих синих глиняных ваз в углу. Поставленные в неё терновые цветы увядают. В нише в стене кувшин с водой, в котором плавают две морские звёздочки. Их мерцание то ослабевает, то становится ярче при каждом глотке. Это единственный источник света. Ни одну из стеклянных ламп, которые мастерит Эмрик, не зажгли этой ночью. У нас траур.
Я пережёвываю каждый кусочек пищи так, словно ем в последний раз.
С этим чувством я познакомилась, когда мне исполнилось восемь.
Я чавкаю слишком громко. Провожу стальной ложкой по столу, чтобы замаскировать звук.
Папа бросает на меня строгий взгляд.
Я замираю.
Вновь воцаряется тишина. Она закипает.
Боль резко пронзает ладонь. Рука соскальзывает. Я хватаю ложку, но лишь рву бумажную тарелку пополам, рассыпая драгоценный фиолетовый рис. Ложка бесцеремонно падает на пол.
– Там был всего один… – начинаю я и осекаюсь. У мамы на лице выражение то ли жалости, то ли разочарования. – Даже до того, как я вмешалась, только один. Из-за шторма. – Боль продолжает пульсировать в пальцах, волдыри покалывают, грозя лопнуть. – Я отпустила его не специально. – Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. – Его челюсть лежала на плече Эмрика. Зверь был здоровенным. Я не могла… не хотела, чтобы Эмрика ранило ещё сильнее, – заканчиваю я вяло.
Мама смотрит в пространство между нами. По её лицу непонятно, о чём она думает. Когда я вернулась, Лирия опять кашляла, и мама была слишком занята заботой о ней, так что мне пришлось заняться Эмриком.
– Лила, – говорит папа. – Что тот фармацевт сказал нам на прошлой неделе?
Мамина грудь вздымается и опускается. Она заправляет каштановую прядь назад. Волосы, как всегда, разделены пробором посередине, что зрительно вытягивает круглое лицо. Татуировки колечками повторяют линию роста волос и заканчиваются на висках. Она ничего не говорит. Ей и не нужно. Мы с Эмриком попросили у аптекаря месячную отсрочку перед тем, как он пойдёт к судье-съёмщику. Вот только он был непреклонен.
– Сказал, что подумает, – вру я. – Деньги Крейн его задобрили.
Лирия кашляет в своей комнате.
Землевластитель знает: Лирия слишком больна, чтобы охотиться. Имя, не связанное с охотой, лишает её права на ежегодные лекарства, которые мы с Эмриком получаем в начале сезона охоты. Жаловаться не на что. Нам и так перепадает больше, чем большинству съёмщиков.
Я с трудом проглатываю пережёванную еду.
– Да, будто нам больше нечего делать. Унижаемся перед выходцами из опаловых трущоб. – Холодный взгляд папы обрамлён суровым худым лицом. Я знаю, кого он видит перед собой: безрассудную девчонку, рискнувшую благополучием семьи.
Мне не следовало упускать мариленя. Нужно было увести его от Эмрика и пополнить стойла.
– Варман, она не хотела… – начинает мама, но папа её обрывает.
– Скажи ей, что сказала мне этим утром.
Именно от его тона, обычно предшествующего тому, что он кидается на маму с кулаками, мой страх перекипает в ярость. Если папа думает, что может обратиться так к ней ещё раз, то он ошибается.
Затем заговаривает мать:
– Медик сказал, что способность Лирии дышать на воздухе слабеет. То же происходит с людьми в окрестностях Кар Атиша. Он не знает, почему она болеет здесь, так далеко. – Кар Атиш – город-остров к востоку от нас. Там ведётся добыча заргинина и серебра. Вот откуда берутся (прежде всего для земельщиков) деньги и солнцезащитные средства. У жителей Кар Атиша остекленевшие глаза. Ни один пришлый не хочет оставаться на острове с улицами, покрытыми копотью, дольше нескольких часов. По крайней мере так поговаривают. – Нужно изменить схему лечения. Придётся платить больше.
Папа встревает:
– Больше? Двести семьдесят серебреников – это не просто «больше», это смертный приговор для всех нас!
Я перевожу взгляд с отца на мать, пытаясь представить, как мы спасём Лирию, если у нас не будет мариленей на продажу в этом году.
Я жду опровержения.
Но не получаю его.
С поднимающейся внутри тошнотой спрашиваю:
– Что нам делать?
– Ты, – говорит отец, – выставишь свою кандидатуру на рынке невест и выбьешь нам вознаграждение, чтобы мы первым делом погасили долг.
Два года назад я кормила мариленя, и он боднул меня. Я ударилась о землю, как камень, швырнутый об утёс. На несколько мгновений, пока цвета сливались друг с другом, я не могла двигаться, не могла думать. Лишь смутно понимала, что произошло нечто ужасное.
Сейчас я чувствую то же самое.
Мать наклоняется ко мне, кладя ладонь на мою руку.
Я выдавливаю из себя одно слово:
– Нет.
Папа говорит:
– Я не спрашиваю.
– А ты хоть раз спросил, чего мы хотим? – кричу я, поднимаясь. Стол сдвигается, остатки ужина рассыпаются по полу.
– Корал! – одёргивает меня мама.
– А что, ты поступишь по-своему, даже если сестра из-за этого умрёт? – говорит папа. – Когда мы не сможем заплатить и за такую мелочь, как проклятые обезболивающие? Аптекарь придёт за деньгами через неделю. У нас не осталось ни гроша! Если он потащит нас к судье, если мы потеряем конюшню, то окажемся на улице.
Это удар под дых. Может, в этом доме голые стены и он даже не подключён к центральному водоснабжению, что не годится для обслуживания стойл, но здесь мы в безопасности. От сурового солнца и жестокого океана. От существ, которые убили бы нас прежде, чем мы бы сделали вдох.
– Речь не об этом.
Папин взгляд становится жёстче, голос опускается ещё ниже.
– Именно об этом, если не сделаешь, что тебе велят.
– А что сделал ты? – По лицу стекают горячие слёзы обиды, но я их не смахиваю – руки слишком дрожат. – Чем занимаешься ты, пока мы с Эмриком снова и снова рискуем жизнями в море? Ты хоть раз что-нибудь сделал, папа?
Он заносит руку для удара, и мать встаёт между нами.
– Варман, нет! Она дитя! Не ведает, что говорит.
Не представляю, сколько мужества ей на это потребовалось. Моя мать – сломленная женщина. Папа винит её во всём: когда нам не хватает еды, когда Лирия кашляет так сильно, что мы боимся, что это конец, когда буйствует марилень. Во всём. Она старается отнекиваться и всё отрицает, но мы-то знаем. Мы видим её склонённую голову, поникшие плечи. Как она соглашается с любыми требованиями отца, никогда не повышая голоса.
И всё же сейчас она перечит уничтожившему её человеку, чтобы защитить меня. Вероятно, именно эта деталь – лицо матери, посмевшей ему возразить, – приводит отца в чувства.
Его глаза наливаются кровью. На лбу пульсирует вена.
Я хочу, чтобы он ушёл.
Должно быть, отец прочитал это по моему лицу, потому что бросает мне в ответ:
– Марш в свою комнату! Живо!
Пойди я в самом деле к себе, непременно бы что-нибудь поломала. Так что вместо этого я заглядываю к Лирии.
На ней одна из моих старых рубашек и юбка из лоскутов, сшитая для неё мамой. Я сажусь на край матраса, принадлежавшего прежде мне. Уставшие мышцы кричат от облегчения: я наконец-то присела и не двигаюсь.
– И как только ты сохранила причёску? – Лирия надувает губы. Большие глазёнки, обрамлённые короткой чёлкой, широко раскрыты. Она ещё слишком мала для татуировок. – Я думала, ты чуть не умерла.
– Умирание взял на себя наш очень храбрый братец.
Лирия хихикает, даже не догадываясь, насколько это близко к правде, но поворачивается на бок, пытаясь сдержать кашель.
– Я нарисовала новую картину, – говорит она тихим голосом, чтобы скрыть осиплость. – Крейн вчера принесла мне новые краски.
– Она здесь? – Я тянусь к взятому с рук столику, в котором Лирия хранит рисунки. Мы с Эмриком спасли его с чёрного рынка. На нём стоит один из синих горшков, которые я мастерю. Он украшен ракушками – Лирия их обожает. Папа собирался выбросить стол в океан, когда сообразил, где мы его раздобыли, но оставил его для удобства Лирии.
Для съёмщиков безопасность, которую дарует нам дом, – мечта. Пускай он и представлен бункером с четырьмя комнатами размером со спичечный коробок и стенами с острыми, как кости, краями. А ещё он угроза от совета Офира, который правит всеми десятью островами. Это напоминание о выпавшей на нашу долю работе. О нашем хрупком положении в великом устройстве вещей.
Папе нравится делать вид, что эта убогая роскошь не достигается ценой того, что наша семья вынуждена вечно охотиться. Как и нашим собратьям-съёмщикам, считающим нас предателями. Имя «Охотник» всегда делало своего обладателя одиноким в этом мире.
Лирия сворачивается рядом со мной калачиком, одной рукой обнимая меня за талию, и кладёт голову мне на плечо.
Она делала так малышкой: до того как заболела. Мы с Эмриком тайком выводили её ночью на улицу. На пляже мы разговаривали, бегали и смеялись, наблюдая за красно-жёлтыми звёздами Огненного Корабля, мерцавшими в небе, словно огоньки свечей. Ночь – это время, когда остров Солония подвержен прихотям амфибий вроде мариленей, поэтому после заката действуют ограничения. Но ещё ночь – это время, когда мы можем дышать и позволять ветру самозабвенно осыпать нашу кожу поцелуями.
Я пролистываю рисунки.
– Ты нарисовала святилище?
За официальной границей города, в конце песчаной косы, находится реликвия прошлого Офира: эмпирейское святилище. Сверкающий чёрный гигант, святилище, – одно из чудес света. Оно расположено на том самом месте, где потерпело крушение тысячу лет назад, перевозя мореплавателей, наших эмпирейских старейшин. Сферическая конструкция, собранная деталь за деталью из обломков корабля историками и рабочими, теперь частично музей. Какой бы метод ни приводил подлинник в движение, он сгинул вместе с мудростью эмпирейских старейшин.
Меня поражает, какое странное это явление – случай. Что, если бы святилище потерпело крушение в каком-нибудь другом месте? Прямо в океане? Посреди голодных рапторов?
Появилась бы я тогда на свет?
Эта мысль отрезвляет.
Я улыбаюсь Лирии.
– Красиво.
– Ты единственная, кто догадался! – восклицает она, садясь прямее. В глазах сияет восторг. – Эмрик решил, что это странное облако.
Мы вместе хихикаем над тонким наблюдением брата.
Следующий рисунок – набросок арены. Или то, как Лирия её себе представляет, ведь сестрёнка вообще-то ни разу не была на гонке славы.
– Думаешь, я попаду туда в этот раз?
Четыре года назад, когда проходил последний турнир, ей было всего три, она тяжело болела и была слишком слаба.
– Надеюсь, да.
Гонка славы – единственное крупное событие на острове. Оно включает в себя столько всего: празднования, парады, гуляния. Помимо ставок и убийств, разумеется. Десять земельщиков рискуют жизнями, управляя колесницами, запряжёнными беспощадными мариленями, которые держат будущее возниц в своих челюстях. И один из этих земельщиков становится чемпионом, получая столько золота, сколько ему до конца дней не истратить.
Подобная победа способна изменить судьбу семьи на несколько поколений вперёд.
Каково было бы жить в особняке под землёй? Ни в чём не нуждаться?
Не сражаться в океане?
– А как же съёмщики? – спрашивает Лирия, немедленно возвращая меня обратно на поверхность.
Я пожимаю плечами.
– Мы наблюдаем за гонкой.
Съёмщики не участвуют в турнире – это одно из негласных правил, которые не подвергают сомнению и уж тем более не нарушают. Помню, как однажды видела на базе потрёпанный исторический манифест о гонке славы. В нём нигде не говорилось, что съёмщикам запрещено участвовать. И всё же это делают только земельщики.
– Очень жаль. Ты так хорошо заботишься о мариленях. Ты бы выиграла, если бы участвовала, – говорит Лирия с искренностью ребёнка, которого всю жизнь оберегали от солнца. Я вздыхаю и перехожу к следующему рисунку. Сердце подскакивает к горлу. – Он не закончен, – пищит сестрёнка и тянет руку за наброском.
Я уворачиваюсь, чтобы она его не выхватила.
– Что это?
Автопортрет, судя по чёлке изображённой девочки. Она плавает под толщей воды. Глаза закрыты.
Лирия смотрит на меня в ответ большими глазами.
– Что происходит, когда умираешь?
– Не знаю.
– Думаешь, я умру?
– Что? Нет. Дети не умирают. Старики – да.
– Но я болею.
– Ну, ты можешь заболеть, это верно. Но не умрёшь, пока тебе не исполнится сто лет. Разве я не рассказывала тебе про Горькоцвету? Ей сто лет. – Откуда она этого нахваталась? Рёбра сжимаются с каждым вдохом.
Лирия пожимает плечами. Напряжение позади глаз нарастает.
– Ладно, – говорит она. Затем добавляет, совершенно беспечно: – Ты знала, что новый цвет можно получить, смешав пигменты?
– Нет! – Я изображаю удивление на лице. – Серьёзно?
– Да, можно получить любой цвет, если у тебя есть три основных. – Пока она говорит, я изучаю её слабые руки, впалые щёки, медленное дыхание.
Затем приходит мама. Когда она где-либо появляется, её присутствие можно почувствовать мгновенно. Она… тёплая. Тёплая не как шероховатый воздух, который царапает кожу за порогом, а как костёр у моря холодными ночами.
Она даёт Лирии снотворное, хотя та выпрашивает «ещё пару минуток».
Мы укладываем Лирию в постель, и мама зовет меня выйти.
В тихом коридоре она стоит перед зеркалом и расчёсывает волосы. Её голова доходит мне только до подбородка. Всего несколько лет назад я бегала за ней вприпрыжку, собирая ракушки на пляже, едва доставая ей до пояса.
Мы похожи, как большинство матерей с дочерями. Вот только мамины полные губы, большие глаза и мягкое округлое лицо делают её миловидной. Смотришь на неё и думаешь о доме и безопасности. Я скорее что-то вроде сумбурной второсортной копии, изо всех сил пытающейся соответствовать.
Я задаюсь вопросом, о чём она хочет поговорить. Я снова забыла помыть посуду? Но нет – мы вчера отфильтровали немного воды. Сегодня вечером её не будет. Мы вынуждены экономить воду для нашей единственной мариленихи. Хотя какое применение мы можем найти для неё сейчас, мне неведомо. У нас нет самца, с которым её можно было бы свести. И она в любом случае специфичный экземпляр. Ни один земельщик не хочет купить её для гонки славы. Думают, что её сглазили.
– Больше не разговаривай так с отцом, – говорит мама. Я потрясена и уже собираюсь возразить, но меня останавливает пустота в её голосе. Мамина усталость давит на меня. Она гладит меня по волосам, абсолютно чёрным по сравнению с их с Лирией бронзовыми. – Ты и так уже делаешь многое. Вы оба с Эмриком. – Она удерживает мой взгляд своим. – Земельщики видят, как мы приручаем мариленей, а всё, что выглядит как власть в руках съёмщика, обжигает их кровь. Но остерегаться следует страхов и зависти нам подобных. Край отщепенцев – опасное место для жизни, всегда помни об этом. – Я раньше думала, что родители преувеличивают то, как люди нас воспринимают. Но стоило мне пойти в школу, и это стало ясно, как морские кристаллы. Там нам не место. Только здесь, друг с другом. – Помнишь, о чём ты мечтала больше всего?
Несмотря на тьму, наступающую на меня со всех сторон, я бормочу:
– Летать.
Мой тон вызывает улыбку и на лице матери.
– Ты не дашь отцу и малейшего повода выместить на тебе свой гнев снова. Поняла? И пообещай мне сегодня, что никогда не прервёшь свой полёт.
Она может говорить обиняками сколько угодно, но решение отца не идёт у меня из головы. Сегодня я видела, что с нами сделает нехватка денег. Не успей Крейн вовремя…
– Как мы оплатим новое лечение Лирии, мама? Как выберемся из долговой ямы?
– Я не позволю, чтобы одна дочь пожертвовала собой ради другой. – Она переходит к гневной решимости. Я никогда прежде не видела её такой. Дальние родственники и друзья рассказывали мне, что мама раньше смеялась и выражала своё мнение столь открыто, что это всех раздражало, а папа смотрел на неё так, словно она была для него целым светом, и был по уши влюблён.
Теперь это звучит как мифические истории об эмпирейских старейшинах.
Сколько себя помню, она всегда прощала отца. Он думает, что мы не знаем. Вот только сложно не заметить синяки на теле матери, когда обнимаешь её и она вздрагивает от боли.
Как вдруг до меня доходит, что мама делала все эти годы.
Я держу язык за зубами.
Именно тихие страдания матери определяют моё решение. Я ни за что не отправлюсь на рынок невест совета, но и не стану просто сидеть сложа руки, как папа.
Вопреки усилиям отца, я так и не научилась сдаваться.