– Что нам теперь делать? – Эмрик хрипит. Перед тем как восход солнца расколет горизонт, появляется красная полоса света. Я поворачиваюсь к брату. Его ладони прижаты к камню, лабиринт вен проступает на тыльной стороне кистей.
– Нужно идти, Эмрик, – шепчу я.
Он ворчит. Пытается встать. Спотыкается. Пробует снова. Красный горизонт исчезает за тёмными волосами. Он собирается наорать на меня? Отчитать?
Глаза брата стекленеют.
Эмрик пахнет серой. Пахнет погибелью.
«Ты в порядке?» – спрашиваю я мысленно, по-прежнему не раскрывая рта. Камень, на котором я стою, острый как зубы. Он кусает подошву моего сапога. Но я не могу пошевелиться. Вся моя бравада уплыла с мариленем. Я заставляю свой взгляд задержаться на Эмрике. После каждой охоты мы получаем увечья. Истекаем кровью. Это ожидаемо. Нельзя сразиться со взрослым мариленем и уйти невредимым.
Вот только в этот раз Эмрика шатает как-то иначе. Он мертвенно-бледен, истекает кровью.
– Корал… – Голос ослабевает. Брат кажется растерянным. Затем проводит пальцами по шее и поднимает ладонь. Посередине торчит крошечный чёрный шип, покрытый кровью.
Мне вдруг становится нехорошо.
– Нужно отвести тебя домой, – говорю я, хватая его за руку, прежде чем он снова покачнётся и упадёт лицом на острые камни. Эмрик не спорит. Он знает о действии яда мариленя не меньше моего. Первый день бредишь, на второй мечешься в лихорадке, затем впадаешь в кому на неделю. После чего всё кончено. Я кладу его руку себе на плечо, и мы вместе идём обратно неровной походкой. Эмрик становится тяжелее, голова наклоняется ко мне. – Держись! – кричу я поверх ужаса, пульсирующего в ушах. Он истекает кровью. Я проседаю под весом брата. Его кровь стекает по моей разорванной рубашке. Весь мир отмечен его кровью – от пляжа до крыльца дома. Усиливающаяся дневная жара покалывает мои ладони, даже когда я вваливаюсь с Эмриком в тень. – Папа! Мама!
Крыльцо расплывается, и я падаю на колени. Выходит мама, затем тут же спешит внутрь, крича. Несколько мгновений спустя отец помогает ей.
Папа резко спрашивает:
– Что ты наделала?
Я вдруг чувствую себя такой маленькой.
– Я?.. Папа, он укололся.
Мама заключает лицо Эмрика в ладони, пытаясь привести его в чувства. Она в панике, кричит папе, чтобы он всё исправил.
Папа рявкает:
– Живее! Достань противоядие для брата, пока аптека не закрылась.
Он не даёт мне денег. Я и не прошу.
Лишь бегу в город со всех ног.
Наступает день, и воздух наполняется запахом солёной воды и рыбы, усугубляемым приливом и всё ещё назревающим штормом. Я сворачиваю с проспекта в старейшую часть жилых кварталов. Домами, высеченными в камне, вырезанными в труднопроходимой местности, представлен район съёмщиков на острове Солония. Здесь живут шесть тысяч человек, которые подвергаются воздействию температуры, с лёгкостью достигающей сотен градусов. Они спасаются татуировками, нанесёнными песочными чернилами и желе скайи, защищающими их от солнца. Земельщики держат все лучшие теплоотталкивающие и солнцезащитные средства под землёй, даже когда в них не нуждаются. Отчего антиземельщицкие настроения в умах съёмщиков растут, словно водоросли.
Тесные улочки, затемнённые навесами и солнцезащитными ставнями, расплываются передо мной, как жидкая акварель. Я вынуждена притормозить, как только из рушащихся конструкций показываются, словно колени и локти, сломанные канализационные трубы и обтёсанные камни. Что я скажу в аптеке? Мы не погасили долг. Когда мы пришли в прошлый раз, владелец лавки выставил нас за дверь. Но без лекарства всего через неделю Эмрика не будет в живых.
Я снова ускоряю шаг. Вдалеке слышны крики.
Передо мной возникает испуганное лицо.
– Извините, – выпаливаю я, уворачиваясь, чтобы избежать столкновения. Четверо больных. Семья. Кутаются в изношенный коричневый платок. Скорее всего, у них никогда не было дома. В этих краях это не редкость. Постройки страдают от наводнений и нашествия разных существ. Не будь у нас разрешения на охоту, нас постигла бы та же участь.
К тому моменту, когда моя ладонь опускается на прилавок аптеки, я не могу говорить. Каждый вдох растекается по венам огнём. Владелец лавки качает лысой головой в татуировках.
– Чем занималась? Поубивала сегодня всех в океане?
– Мне нужен антидот от яда мариленя, – хриплю я. Вкус солёной воды продолжает щипать горло. – Скорее. Прошу. Это срочно. Мой брат… – Я пробую заговорить снова, но могу лишь смотреть на аптекаря. Голова работает неправильно. Я это знаю. Тревога растёт. Живот будто набили ватой, и я ничего не могу с этим поделать.
– Серебро принесла? – спрашивает он.
– Да, – говорю я прежде, чем успеваю себя остановить. По моему лицу пробегает нервная судорога. Надеюсь, торговец не заметил.
Он что-то ворчит и исчезает за грязными занавесками.
В углу раскалённой лавки горит дешёвый воск. Водяные часы отсчитывают секунды. Костяшки моих пальцев выступают, словно хребты. Окровавленные рукава белой рубашки испачкались в жире с прилавка.
Торговец наконец возвращается, тяжело дыша, и высыпает лекарство на прилавок дождём из упаковки медного цвета.
– Три серебреника.
Я сглатываю. Сморщенные от воды пальцы сжимают нагретый прилавок.
– Забыла. Вообще-то прямо сейчас их у меня нет. Выронила по пути сюда. Я бежала. Наверное, они…
– Нет серебра – нет лекарства, – заявляет владелец лавки. – Вы уже и так изрядно мне задолжали!
– Прошу, – умоляю я. Знаю, что звучу отчаянно. Загнанной в угол. Но противоядие нужно мне сегодня. С этим ничего не поделаешь. У меня осталось меньше часа, после чего бред Эмрика станет неконтролируемым. Он может кому-нибудь навредить. Может навредить себе.
Моя мольба полностью меняет его манеру держаться.
– Корал Охотник, – говорит он с усмешкой, адресованной имени моей семьи, подкасте съёмщиков. – Может, твои друзья земельщики пустят тебя в свои аптеки?
Будь на моём месте Эмрик, он бы перепрыгнул через прилавок и намылил мерзавцу шею. Он уже так делал, когда мы приходили за лекарством для Лирии.
Я лишь говорю:
– Я заплачу вдвое больше. Только дайте мне антидот.
– За два месяца не принесли ни гроша, а теперь собираешься заплатить вдвойне?
– Нам нужно оплачивать лечение сестры каждую неделю! Вы же знаете! Все это знают, – кричу я. Звук отдаётся в голове эхом. Перед глазами всё становится серым. Если я не раздобуду лекарство, отец вышвырнет меня за порог. Но на это мне плевать. Меня волнует Эмрик. Он будет думать, где я. Почему не прихожу на помощь.
– Продаётесь земельщикам и не получаете за это ни гроша? – отзывается кто-то снаружи магазина. – Какая трагедия.
Татуировки в виде колючих лоз начинаются на лбах и исчезают на шеях. Я понимаю, что эти люди из уличной банды, по красным повязкам у них на руках: они принимают ставки на гонку славы. Главарь гримасничает, обнажая в перекошенном рту острые зубы.
Эти смутьяны пытаются вывести нас из себя каждый божий день. Они ненавидят нас за то, что мы Охотники. Думают, что мы продаёмся высшей касте земельщиков, хотя на деле мы начинали как простые стражники для рыбаков-съёмщиков в первые дни существования поселения.
Как будто они не устраивают стычки с другими съёмщиками, чтобы поддержать возниц гонки славы, которые им больше всего по душе. И во имя чего? Еды? Денег? Да, мы делаем то же. Но, по крайней мере, не ставим на смерти других. Моя кровь кипит. Люди гибнут на арене. Растоптанные. Истерзанные. Пронзённые колесницами. Разорванные на части мариленями.
На арене умирают насильственной смертью.
Конечно, для большинства турнир – шанс всей жизни.
Гибель на арене – привилегия избранных. Она дарует бессмертие.
Что явно говорит съёмщикам: слава этого мира не про вашу честь.
Казалось бы, объединись народ, и преследованиям уличными бандами пришёл бы конец.
Мама говорит, что такова человеческая природа – бороться за господство и процветать за счёт страдания других. Я же думаю, что дело в деньгах.
В конце концов, что мы действительно знаем о том, что такое быть людьми?
Сострадание явно не здесь сделало первый вдох.
Сострадание пришло сюда умирать.
– Дам серебреник за совет, – продолжает главарь шайки. – Скажи, какой марилень самый быстрый в этом году. На которого нам поставить в гонке славы?
Я могу лишь смотреть на него, моргая, наполовину страшась отказа аптекаря и наполовину кипя оттого, что негодяи вклинились в наш разговор. И тут другой из банды добавляет:
– Братец нам бы сказал. – У этого парня густой загар, лицо покрыто шрамами. Он встречается со мной взглядом, провоцируя меня на встречный выпад.
– Кстати, где он? – спрашивает главарь, серебро поблёскивает в грязных ладонях. – Ах да… слышал, он мёртв. Какая жалость, а? Всегда давал нам наводку. Да приглядит за ним водяная лошадь, да преодолеет он океан звёзд…
– ЗАМОЛЧИТЕ! Он не умер! – взрываюсь я, испугавшись молитвы за усопших. Но моя непохожесть в глазах съёмщиков мгновенно усиливается. Я говорю совсем как земельщица: неопровержимое доказательство того, где я имела привилегию учиться. Я поворачиваюсь к аптекарю: – Он не умер. Прошу.
– Что за дела, а? – перебивает меня смутьян. – Перестанете охотиться, не будет мариленей. Без них не будет турнира. А если не будет турнира, – он ухмыляется, – не будет славы, которая не достаётся съёмщикам. И тогда твой брат не умрёт.
В этот раз меня не остановить.
– Вы вините нас? Думаете, нам позволили бы заниматься чем-то другим? Если мы не будем выполнять эту работу, они найдут другую семью. Мы такие же съёмщики, как и вы, что бы вы там себе ни думали.
Главарь сверлит меня взглядом.
– Выбор есть всегда.
– Земельщики, навязывающие нам обязанности, – это не выбор. А знаете, что есть выбор? – Шайка перестаёт ухмыляться, заслышав мой тон. По лицу главаря пробегает вспышка гнева, но я не иду на попятный, когда завелась. – Принятие ставок и поддержка насилия одного удовольствия ради.
Отвечают мне отнюдь не мерзавцы. А тот, у кого больше власти над моей жизнью, чем я осознавала до сих пор.
– Прочь из моей лавки. – Аптекарь кладёт массивные ладони на прилавок, заслоняя медные пакетики.
Слишком поздно я говорю:
– Пожалуйста…
– Возомнила себя земельщицей? – Он сплёвывает. – Говоришь с нами свысока?
– Вам я не сказала ни слова!
– Это-то и отличает нас от вас, Охотников, засевших у себя в четырёх стенах. Снаружи мы все едины. А теперь прочь, и не вздумай вернуться.
Шум моря, бьющегося об известняковый утёс, слышен даже здесь, на проспекте. Мимо со свистом проносятся люди, дети снуют туда-сюда, а лоточники продают пушистые еловые ягоды, мясистые опаловые фрукты и шипящих омаров. Рыбные тушки лежат параллельными рядами на льду, сверкая. На лицах у каждой одинаковое выражение изумления и усталости.
Какофония. Хаос.
Солония.
И я в самом её сердце, окружённая незнакомцами и начинающая привлекать к себе внимание. Сперва приглушённый шёпот, затем осмелевшие взгляды и тычущие пальцы.
У меня кружится голова. Нельзя возвращаться домой без противоядия. Думай. Эмрик рассчитывает на меня. Что, если я заявлюсь в лавку какого-нибудь земельщика? Притворюсь, что совет Офира отпускает нам бесплатные лекарства, потому что они не могут потерять такого охотника, как Эмрик?
Может сработать.
Должно сработать.
А если нет?
Меня посадят.
Тогда им придётся вылечить Эмрика Охотника…
– Корал!
Чьи-то ладони хватают меня за руку и увлекают за собой. Я отлетаю в сторону и врезаюсь во вход лавки морепродуктов, вырубленный в скале. В следующий миг мимо проносится полоса бело-серой чешуи. Она заслоняет мир на несколько мгновений. Затем козерог с его массивным хвостом скачет дальше по улице, и люди начинают вылезать из укрытий.
В Солонии есть пять козерогов – гигантских амфибий, наполовину козлов, наполовину рыб. В каждом углу острова по одному такому. Кто-нибудь из них всегда патрулирует проспект, следя, чтобы жители океана не совались в чужие владения. Этим зверем управлял не менее крепкий стражник с таким большим посохом, что тот царапал землю, возвышаясь над всяким зданием. Один толчок пары мощных рогов отбросил бы человека в сторону. Вместо копыт, присущих настоящим горным козлам, у этих созданий имеются когти, способные расцарапать, разрезать и разрыть что угодно. Плавники в конце туловища переходят в пару конечностей. Они крепкие, как валуны, и достигают ста метров в ширину, поэтому козероги передвигаются как по воде, так и по суше.
Я стою, прижавшись к колонне боком, и оставляю на ней кровавый отпечаток ладони. Адреналин убывает, вокруг руки сжимаются тиски. Пробуждаются защитные инстинкты.
– Отлетела бы на соседний остров, задень он тебя! Неужели ещё не наигралась со смертью, ныряя в море, словно это шуточки? – произносит голос.
– Крейн, – хриплю я лучшей подруге. – Я едва тебя не убила.
– В своих мечтах. – Крейн поплотнее натягивает шарф на лицо. Ткань облепляет выступающие контуры, оставляя открытыми лишь глаза. – Надеюсь, Эмрик жив, потому что…
– Да, жив! Кто пустил слух?
– На базе все сплетничают. Думала, найду тебя в аптеке. – Крейн держит меня на расстоянии вытянутой руки. – Разве можно их в этом винить? Взгляни на себя. – Я так и делаю. Рубашка заляпана слизью и кровью. Всклокоченные волосы, наполовину распущенные, прилипли к щеке. Крейн протягивает медную полоску упаковки с лекарством. – Кретин всё зудел, что не даст тебе антидот. Так что я его, конечно, купила.
Сердце бешено бьётся в грудной клетке.
– Три серебреника, Крейн. Я не могу его принять, – говорю я, крепче сжимая лекарство, пока целлофановая обёртка не становится второй кожей, пока кровь не начинает сочиться из ладоней.
– Нет, можешь. Сейчас оно мне по карману. Дражайший папочка прислал вчера вечером свою ежемесячную любовь.
– Постой, что ты делала на базе так рано?
Крейн выгибает бровь под плотно прилегающим шарфом.
– Мне казалось, противоядие требуется Эмрику срочно.
Я бегу домой, даже не попрощавшись.