Во время перестрелки Волк не покидал указанной ему позиции около Сильвины, которую Саул Вандер благоразумно оставил в арьергарде, отчасти под защитой лошадей, терпеливо тащивших свой тяжелый груз. Волк не был расположен к разговорам. Его глаза беспрерывно перебегали от леса к своей госпоже. В его сердце бурлили чувства не совсем обыкновенные. Сильвина, всегда склонная к опасениям, наблюдала за его физиономией, и самые мимолетные перемены на ней не скрывались от ее внимания.
– Волк, – сказала она, – сегодня кровь кипит в твоих жилах. Неужели военный клич черноногих пробуждает в тебе сожаление о жизни в лесах?
– Олень и бизон так созданы, чтобы жить в лесах и лугах, – отвечал он. – Можешь ли ты научить их любить хижины белых или возвращаться на ночь под навес, как лошадь и корову, домашних животных? Волк любит шататься по полям, раздирать жертву зубами и когтями; можно ли приучить его садиться за стол и есть с ножом и вилкой, как бледнолицые? Пока он мал, – продолжал он, сверкая глазами, – он еще может лизать твою руку, но когда он растет, когда в нем просыпаются характер и сила, тогда он кусает пальцы, играющие с ним, тогда он забывает, что эти пальцы вскормили его.
– Маленький дикарь! – сказала Сильвина сурово. – Я знала, что ты горяч и злопамятен, но не предполагала, что в тебе есть такие опасные инстинкты. Ты нарисовал картину, которая заставит меня построже присматривать за волчонком.
Волк презрительно кивнул и пристально посмотрел в сторону леса.
– А я воображала, – продолжала она, – что ты и не думаешь о себе подобных, но, видно, ошиблась: волка сколько ни корми, все в лес смотрит, а дикарь так и говорит в тебе. Правда, до сей поры ты служил мне верно, но я совсем не желаю дожидаться того, как ты станешь кусать тебя вскормившие пальцы. Вон там жалкие существа, полунагие дикари, которых ты называешь своими ближними. Возвращайся к ним! Ступай же, неблагодарное дитя! Не для тебя существует цивилизация! Возвращайся в свои леса, в первобытное невежество и забудь все, чему я тебя учила.
Волк подобрал поводья, но в ту же минуту опять опустил их. Он был сильно взволнован. Его глаза сверкали и, казалось, высматривали кого-то в чаще леса. Но, сдерживая свое волнение, укрощая желание уехать, он повернулся к дочери начальника и окинул ее пристальным, полным страсти взглядом.
– Чего же ты медлишь? – произнесла Сильвина холодно. – Не хочет ли Волк попробовать свои зубы на мне, прежде чем уйти в свое логово?
– Восход Солнца, – отвечал он медленно, – если бы дитя черноногих хотело того, не имело ли оно множества удобных случаев зарубить тебя?
– Как, ты еще здесь? – воскликнула Сильвина презрительно. – Ступай же туда: я боюсь тебя. Вероломство так сильно в крови твоей, что я не могу уже доверять тебе. В недобрую минуту ты зарежешь меня и увезешь мой скальп к соплеменникам.
Волк нахмурился, отвернулся от Сильвины и, скрестив руки на груди, оставался недвижим, как статуя. Зная его характер, молодая девушка не настаивала на ответе.
Она видела, как лошадь умчала несчастного квакера, видела и попытку Кенета спасти его. Когда же Кенет бросился в чащу леса, где дым ружейных выстрелов свидетельствовал о присутствии неприятеля, тогда ею овладела жестокая и неодолимая тоска. Тоска ее увеличивалась по мере того, как время шло, а Кенет не показывался, наконец она невольно сказала себе: «Никто не видел, как он въезжал в лес. Боже мой, что, если он погибнет? Но где же отец? Ах! Вот он распоряжается стрелками. Какое мужество! Он выступает впереди своих воинов так спокойно, как будто мы в Селькирке. Как бы мне предупредить его?»
Не докончив своей мысли, она посмотрела на Волка и, заметив странную перемену в его физиономии, имела с ним известный уже разговор. Она намеревалась посылать его к отцу, чтобы предупредить об опасности, которой подвергается Кенет. Но после разговора с маленьким индейцем она побоялась дать ему это поручение и продолжала внимательно осматривать опушки леса, доступные ее взгляду. Заметив, что собака Ника что-то почуяла у опушки леса, Сильвина пришпорила лошадь и направилась в ту сторону. В одну минуту она очутилась среди сражающихся и слышала, как пули свистели мимо нее. Но она была так сильно взволнована, что не сознавала опасности.
– В лес, собака, в лес! – закричала она. – Скорее в лес!
Напасть зарычала, понюхала воздух и как стрела помчалась в чащу. Сильвина опять пришпорила лошадь и подлетела к Нику, который спокойно заряжал свой карабин.
– Ник! – закричала она укоризненно. – Неверный вы товарищ: Кенет в опасности.
– Где это, где?
– Вот там, – отвечала она, указывая хлыстом на лес.
– Вот молодой человек, который вечно попадает в какие-то истории, но я вытащу его, ей-богу! Это так же верно, как я ваш покорнейший слуга.
С этими словами он пришпорил Огневика и ринулся в лес. С минуту Сильвина следила за ним. Но когда он скрылся за деревьями, она повернулась и увидела, что Волк стоял между ней и тем местом, откуда стреляли индейцы. Пуля не могла достигнуть молодой девушки, не пройдя сквозь тело мальчика.
– Как? Опять со мной… Тут опасно для тебя… Тебя могут убить твои же…
Ни один мускул не дрогнул на лице Волка. Недвижим и безмолвен как камень оставался он.
– Розанчик! Розанчик! Ради самого неба! Что ты тут делаешь? Назад! Назад, доченька! – кричал мужественный голос, дрогнувший от беспокойства.
– Не беспокойтесь, – отвечала она весело. – У меня есть талисман против пуль краснокожих. Впрочем, я спешу повиноваться любимому отцу.
Подозвав Волка, она возвратилась в арьергард, не обращая внимания на то, что пули черноногих во многих местах изрешетили ее платье.
Велика же была ее радость, когда она увидела Кенета, возвращающегося к отряду, однако она ничем не выразила своих чувств.
Когда, следуя приказаниям Саула, охотники поставили свои шалаши на расстоянии двух миль от места битвы и были разведены костры, все расположились на траве, чтобы поесть, поговорить и отдохнуть после дневных трудов.
Айверсон не имел понятия, что спасением своей жизни он обязан заботливости Сильвины. Если бы он знал это, какими золотыми мечтами убаюкивал бы себя! Но, считая себя отвергнутым, он сидел, мрачный и молчаливый, около Ника Уинфлза, способности которого к болтовне плохо сообразовались с печальной озабоченностью его товарища.
– Вот окаянный-то, Господи! – бормотал Ник, разводя костер и выплевывая табачный сок. – Право слово, окаянный. С тех пор как ему приглянулась эта девочка, он сделался угрюм, как больной индеец. Если это у него в обычае становиться мрачным из-за женщин, то, надо надеяться, в одно прекрасное утро этот лакомый кусочек улетучится из-под его носа. И это будет хорошо, ей-богу; право слово, так! Собака, лошадь, добрый товарищ – чего еще желать, когда идешь расставлять западни и охотиться! Присутствие нежного создания всегда создает массу затруднений. Один влюбляется, другой ревнует, третий похищает, а в итоге выходит невероятная путаница. Давно это было, – продолжал он вслух, обращаясь к Кенету. – Я знавал человека по прозвищу Козел-Бизон. Я и теперь его помню по этому случаю – была у него дочка, такая смазливая, ну такая красивая, что хоть сейчас в огонь за нее. Старый Козел-Бизон подобрал ее в степи, когда она была не больше куклы. Он все еще называл ее своей Крошкой-Белянкой. Ну, она была мила, мила, что твое сердце. Что ни день, я все напевал ей про любовь, а она всегда была готова поставить меня в затруднительные обстоятельства. Благословенная ваша простота! Ах, что это была за чародейка, когда она принималась выкидывать свои штуки! Верхом она ездила лучше слуги! Что, бишь, такое я говорил? Да, ну уж и задавала она работы всем охотникам, что тебе шелк распутать! Сегодня один влюблен, завтра другой. Не менее двадцати раз ее похищали, а сколько через нее было убито молодых и храбрых рыцарей – и счет потерян! Она была до окаянства прекрасна, эта Белянка старого Козла. Признаюсь, дочка Саула Вандера порядком смахивает на нее. Пока она не будет связана солидным браком, конца не будет минам и контрминам, ловушкам и интрижкам, ранам и синякам. Помяните мое слово, что так.
– Какая плачевная картина, – сказал Кенет, улыбаясь.
– Всего лишь житейская истина. Это по всему видно. Разве не было уже обмена жестокими словами и дуэли? Готов пари держать – Огневик против миллиона долларов, – что она еще не раз поставит вас в затруднительные обстоятельства.
Ник заложил под язык новую порцию табачной жвачки и принял торжественный вид оракула, много раз доказавшего на деле свою проницательность, так что и сомнения не могло быть в верности его предсказаний.
– А я все думаю об Аврааме Гэмете, – сказал Кенет.
– Да, жаль его, беднягу! Впрочем, это неизбежные случайности избранного нами образа жизни. С другой стороны, невелика потеря. У него были хорошие ноги, хорошие руки, хорошая голова, хороший желудок, но ни на волос энергии. Широкополый! И вся его сила сосредоточивалась в его желудке. А эти его вечные оханья совсем были мне не по вкусу. Ей-богу! Право слово, так, а он был самый ужасный…
Внезапное появление какого-то всадника положило конец излияниям Ника. Всадник тихо продвигался в десяти шагах от них.
– Бобры и выдры! – воскликнул Ник Уинфлз, даже подскочив от удивления. – Вот и сам наш товарищ во всей плоти и костях! А мы только что толковали про вас, почтенный господин, и наши думы были так плачевны… ну так плачевны… Вот я, например, проплакал около часа по крайней мере, да вот, смотрите, у меня и теперь глаза мокрые.
– Друг Уинфлз! Подъезжая, я слышал, как ты выражал свою печаль, и благодарю тебя за доброе слово, – сухо отвечал Гэмет, слезая с лошади.
Кенет внимательно осматривал его, пока он расседлывал свою лошадь. Ему припомнилось виденное в лесу. Картина разрубленных пополам голов все еще мерещилась ему. Кто убил несчастных, которым принадлежали эти головы? Без сомнения, не Гэмет. Однако Кенет предполагал расспросить тяжеловесного квакера, в надежде, что его ответы позволят установить истину.
Авраам закончил заниматься с лошадью, подошел к костру и грел руки у огня. Кенет наблюдал за ним с большим вниманием, чем прежде. Его фигура, хотя громадных размеров и мускулистая, производила впечатление приятное. В ней была мужественная соразмерность, особенная симметрия, вполне соответствовавшая резким и правильным чертам лица. Темные длинные волосы осеняли массивный лоб. Какая-то сонливость разливалась по лицу, но бывали минуты, когда внезапно этот туман исчезал, выражение менялось, и глаза, обыкновенно тусклые и опущенные, вдруг начинали искриться. Все движения его были неторопливы, а осанка необыкновенно спокойна и даже величава. Похоже было, что он никогда не поддавался раздражению. По этой внешности каменного спокойствия нельзя было предположить, чтобы он мог быть приятным собеседником для людей типа Ника Уинфлза.
– Ваше возвращение, – произнес наконец Кенет, боясь, чтобы его молчание не было превратно истолковано, – служит предметом нашего удивления и вместе с тем радости.
– Да, поистине Господу угодно было избавить меня от рук язычников. Я точно полено, вырванное из огня. О-о-ох-хо-о-о!
– Ого! Ничего не потерял.
– Я употребил все усилия, чтобы догнать вас, – продолжал Айверсон. – Но по дороге встретил врага, который чуть было не отправил меня на тот свет. Если бы не собака нашего друга, мне был бы конец.
– Надеюсь, что ты не позволил свирепому зверю умертвить бедного человека? – спросил квакер с участием.
Ник насмешливо поглядел на него и с каким-то особенным восторгом принялся жевать свою жвачку.
– По чести! Если он умер, так никак уж не по вине собаки! – возразил Кенет с некоторой досадой.
– Человекоубийство может быть оправдано в некоторых случаях, но берегись, молодой человек, напрасно жертвовать человеческой жизнью! – прогремел Авраам, косясь на Ника.
– Но вы нам не рассказали, как вы сами спаслись. Ведь это было трудно, почти невероятно! – сказал Кенет.
– Истинно так. Ретивый конь увлек меня в лагерь филистимлян[11]. Хотя я подвергался многим бешеным нападениям и хотя меч и секира были подняты на меня, однако я невредимым прошел сквозь неприятельские ряды. Поистине, как ты сказал, это почти чудесное спасение. О-о-ох-хо-о-о!
Авраам с видом чистой невинности прижал свою громадную ручищу к груди.
– Неужели вы могли бы уложить двух-трех врагов, если бы только нужда была? – спросил вроде бы в шутку Ник.
– Думаю, что так, – отвечал квакер с хладнокровием философа. – Я мог бы многим из них нанести вещественный вред, потому что, говоря по правде, они часто совались ко мне во время этого поистине страшного перехода.
– Однако вы говорите об этом с необычайным миролюбием, – заметил Кенет. – Я и сам уже не знаю, как это назвать, хладнокровием, мужеством или бесчувственностью.
– А называй как хочешь, друг Кенет, меня оскорбить трудно.
– Одно только удивило меня в лесу. Когда я гнался за вами, мимоходом я видел двух индейцев, у которых головы были разрублены пополам от затылка до подбородка, – заметил Айверсон, не спуская глаз с квакера.
– От твоих слов я весь дрожу. Какой же это был удар, чтобы так изувечить бедного человека? Ну а ты, друг Кенет, постарался ли перевязать их раны, как следует истинному христианину?
И при этом Гэмет являл своему собеседнику лицо, омраченное ужасом и состраданием.
– Боюсь, что все усилия хирургии бесполезны для людей, у которых мозг словно бритвой срезан пополам, – отвечал Кенет, улыбаясь.
– А я знавал человека, который с головы до ног был разрублен пополам, а и того вылечил индейский доктор, – произнес Ник самым что ни на есть достоверным тоном.