Вороной конь примчал наконец Лоренцо Альберти к холмистым лугам владений Фалетти, прилегающим к высоким стенам виллы. Эта вилла выросла недавно, по капризу хозяина. Сильвио Фалетти велел разрушить до основания старые стены замка своих предков, которые наводили на него тоску печальным видом. Говорили также, будто он уничтожил портрет матери, считавшейся во Флоренции святою. Его смущали глаза этой женщины, с кротким упрёком смотревшие с полотна. Теперь развалины замка были едва заметны, заросшие зелёной стеною плюща.
Когда Лоренцо Альберти подъезжал к вилле, на её дворе уже столпилось множество лошадей и слуг в богатых ливреях. Соскочив с коня и бросив повод подскочившему доезжачему, Лоренцо невольно залюбовался великолепным палаццо[6] Фалетти. Он любовался им уже в сотый раз. Это было чудо искусства; это было воплощение величайшей гордости и самонадеянности человека. Стройные колонны непорочной белизны смелым полукругом высились на огромном дворе с тремя воротами. Он был вымощен плитами бледно-розового мрамора; посреди него виднелся затейливый мозаичный герб Фалетти. Взошедшая луна дрожащим светом скользила по белому мрамору, и брызги фонтана, бившего посреди двора из пасти извивающегося дельфина, блестели алмазной пылью, а белые мраморные боги в нишах дворца, казалось, оживали, и таинственная улыбка пробегала по их бесстрастным губам… У дверей стояли слуги с трёхсвечными шандалами; из окон лились звуки музыки и потоки света.
– А вот и Лоренцо! – встретил художника оклик хозяина, – без тебя радость не в радость и веселье не в веселье! Садись скорее! Слуги, вина, фалернского, кипрского, какого только пожелает мессэре Лоренцо Альберти!
Сильвио Фалетти протягивал Лоренцо обе руки, красивый, улыбающийся, полный сознания своей силы и молодости. Он любил Лоренцо. Ему нравился этот юноша, весёлый, талантливый, с искренним, добрым сердцем.
– Милый взрослый ребёнок, – говорил он про художника.
Лоренцо боготворил Фалетти. Это было наивное обожание художника, преклоняющегося перед прекрасным. Он и теперь, как очарованный, смотрел на высокую, статную фигуру Сильвио, затянутую в атлас цвета слоновой кости с великолепной бриллиантовой пряжкой на поясе, на его сильную голову, гордо закинутую назад, с насмешливо прищуренными голубыми глазами.
На роскошно убранном столе блестели серебряные и золотые вазы художественной работы; в хрустальных чашах искрилось вино; пол был усыпан шафраном, и запах его, терпкий и приторный, кружил голову. Стол был увит гирляндами; на головах гостей виднелись венки из роз. Лоренцо получил из рук хорошенькой служанки душистый венок.
Пир был в полном разгаре. Вино лилось рекою; многие из гостей уже дремали, облокотившись на стол; их укачали винные пары. Повар Фалетти на этот раз превзошёл самого себя, подав на золотых блюдах кушанья, изображавшие дворцы, башни, церкви, целые пейзажи из дичи, рыбы, сосисок, фруктов и миндаля.
Слегка пошатываясь, с разгоревшимся лицом и разметавшимися чёрными кудрями, Лоренцо декламировал латинские стихи, и звук голоса его, мягкий и красивый, баюкал как музыка. Фалетти слушал, улыбаясь, разнеженный и довольный, и смотрел на пляску двенадцати мавританских красавиц, плавные и ленивые движения которых шли вразрез с быстрой музыкой тамбуринов и виол[7].
Лоренцо кончил декламацию, награждённый рукоплесканиями. Опускаясь на мягкую подушку кресла, он заметил, как Франческо шепчет что-то Сильвио Фалетти, указывая глазами на Барукко. По лицу Фалетти скользнула тонкая улыбка.
Шут сидел у ног хозяина и с дурацким видом играл побрякушками, приделанными к длинной палке, с уморительным искусством подражая манерам и голосам гостей. Потом он стал передразнивать пляску мавританок. У этого урода были необыкновенно гибкие члены и необыкновенная способность к подражанию. Он говорил на всех наречиях Италии и подражал всевозможным голосам как людей, так и животных.
– Барукко, – сказал вдруг Сильвио, – мне кажется, ты голоден. Ты ничего не ешь за столом… Я тебе приготовил поистине царское кушанье – фазанов из садов самого султана. Один из этих фазанов был ручной, и султан сам кормил его, но ты знаешь, нет на свете вещи, которую было бы нельзя купить на деньги твоего хозяина.
Слуги внесли великолепное блюдо, украшенное цветами. На нём было жаркое в виде слона с золотою упряжью. Это блюдо было поставлено перед Барукко. Барукко с шутовскою жадностью накинулся на кушанье. Но едва он съел несколько кусков, как лицо его сделалось багровым и перекосилось гримасой боли: он откинулся на спинку стула и закатился ужасным кашлем. Лоренцо с участием наклонился к шуту, думая, что тот подавился. Но Фалетти удержал его за руку и со смехом сказал:
– Поди, старина, отдышись да прими скорее рвотного: ведь ты ел обезьяну с мышиными ножками! В некоторые куски было положено слишком много перцу!
Барукко пришёл в себя и стал поправлять съехавший рыжий парик, из-под которого виднелась громадная лысина. Его сморщенное раскрашенное лицо передёргивалось жалкой улыбкой, а полные слёз глаза с упорною злобою впились в лицо Фалетти. Лоренцо смущённо отвернулся: ему казалось, что в эту минуту он почти ненавидит Сильвио. Шут переломил себя и с видом побитой собаки уселся у ног хозяина.
– Ты сердишься, Барукко? – с презрительным удивлением воскликнул Фалетти.
Барукко сверкнул глазами и отвечал с дурацким смехом, в котором звучали слёзы:
– Разве шут смеет сердиться? Это было бы слишком смешно! Сердиться на divino Фалетти! Но если вы di vino, то я не dʼaqua![8]
– Ты режешь, как бритва, Барукко! – весело расхохотался Фалетти.
– Поговорка говорит, что у флорентийцев проницательные глаза и злые языки, – отвечал с ехидным смехом Барукко.
Он усмехнулся и продолжал:
– Проницательность Барукко! Кто не знает её! Да, да, – продолжал шут, помолчав, – ты близорук. Ты не замечаешь, что к тебе идёт самая знатная гостья, сильнее которой нет во всём мире!
Фалетти пожал плечами.
– Что ты мелешь, шут? Разве в такую позднюю пору может приехать ко мне моя невеста, маркиза Беата Бовони?
– Теперь уже светает, – продолжал шипеть злорадно Барукко, – но важная гостья не боится потёмок: она ходит и ночью, заходит и во дворцы и в хижины, и когда она явится, ты, divino Фалетти, бросишь пировать, и все вы…
Он хрипел и задыхался от ярости, но полупьяные гости ничего не замечали.
А Барукко, выпрямившись во весь рост, протянул руку вперёд и зловеще прошипел:
– Эта гостья – Чёрная смерть, синьоры!
Казалось, перед пирующими внезапно разверзлась земля. Гости вскочили и смотрели друг на друга остановившимися от ужаса глазами; кубки звенели и падали на пол.
Только один Фалетти холодно смеялся.
– Где ты её видишь, Барукко? – спросил он.
– Она идёт по холмам Флоренции! Она спускается к нам! Пока она тронула только бедные лачуги, где грязь и нужда, но скоро она придёт и к тебе… Эй, берегись, приятель!
– Я её не боюсь, – равнодушно отозвался Фалетти. – Мы выгоним её красотою и пением, пляской и весельем. Что же вы остановились, красавицы? – крикнул он мавританкам. – Пляшите!
Мавританки опять лениво поплыли, распуская как крылья прозрачные ткани шарфов, а тамбурины забили бешеную тревогу.
Яркая полоса света прорезывала восточный край неба. Из раскрытого окна тянуло свежестью. В ближних кустах пели птицы. И вдруг солнце выплыло из-за деревьев и брызнуло потоками ослепительного света в широкое окно.
При дневном свете пламя восковых свечей жёлтыми бледными языками отразилось в громадном золочёном щите и зажгло огнём золотое шитьё на занавесах дверных ниш.
На мраморном мозаичном полу стояли лужи пролитого вина. Повсюду на стульях, диване, на коврах и прямо на полу, прислонившись к стене, спали перепившиеся нарядные гости. Тут же дремали утомлённые мавританки. И на эту разнузданную картину смотрели из глубоких ниш с насмешливой улыбкой на непорочных устах мраморные боги.
Лоренцо не был пьян. Он с удивлением смотрел на Фалетти. Последний задумчиво любовался в окно величавым восходом солнца. В уголку, скорчившись, сидел Барукко. Лицо Фалетти от бессонной ночи приняло землистый оттенок.
– Человек – венец вселенной и в то же время – самое безобразное из её творений! – сказал Сильвио с величайшим отвращением. – Я люблю красоту. Но посмотри, до чего человек может изгадить красоту! Я велел убрать свой дом с изысканным изяществом; я подал вино, аромат которого мог воскресить мёртвых; я увенчал эти тупые головы розами и велел красавицам танцевать… Но что сделали они? Разве можно представить картину отвратительнее этой?
Он отвернулся и, заломив руки над головою, простонал:
– Тоска! Безобразное возбуждает во мне тоску! Красота! Вот где красота – вечное дивное светило!
Он указал рукою на солнце и крикнул Барукко:
– Ты можешь идти спать… Ты слишком безобразен. Я устал. Пришли мне пажа Антонио. Иди же, ну!
Барукко вышел, едва волоча тощие ноги, и через несколько минут вилла Фалетти погрузилась в глубокий сон.
Лоренцо не спалось, и он вышел побродить по парку. В парке пахло диким укропом и розмарином; на густой спутанной траве блестела алмазной пылью роса; в розовых кустах сладко щебетали птицы.
Лоренцо раздвинул чащу терновника. Перед ним блеснул серебром пруд. Белые лебеди, спрятав под крылья головы, грустно качались на зеркальной глади, и их отражение в тёмной бездне казалось призрачным. Это были ангелы в белоснежных одеждах. У самой воды, весь съёжившись, сидел Барукко и горько, неудержимо плакал. Возле него лежали хлебные крошки. Он приходил сюда каждый день, когда ему было особенно тяжело от оскорблений и насмешек, смотрел на белых задумчивых птиц, кормил их и тихим, задушевным голосом рассказывал им то, что томило его бедную, исстрадавшуюся душу.
Лоренцо отошёл прочь, растроганный и смущённый, и шут не заметил его.
В полдень вилла Фалетти оживилась. За воротами послышались крики, звуки рогов и лошадиный топот, и слуги стали метаться по двору и по комнатам с криками:
– Высокородная синьора! Синьорина маркиза Беата Бовони!
Этот крик разбудил Сильвио Фалетти. Он должен был поскорее одеться, чтобы встретить приехавшую невесту.
Сильвио вышел во двор как раз в то время, когда Беата въезжала в ворота. Она была ослепительна в своей пышной одежде на белом арабском жеребце; из-под серебряного седла висел богатый парчовый чепрак; её окружали придворные дамы, сокольничие, псари, стремянные, пажи – все верхами. В правой руке она держала повод коня; в левой на цепи мягко выступали два ручных леопарда.
Беата была красива тою гордой, надменной красотой, в которой есть что-то зловещее. Чёрные пламенные глаза смотрели почти сурово и жёстко из-под насурмлённых бровей; губы презрительно улыбались. Из-под белых страусовых перьев шляпы выбивались покрытые золотою краскою волосы, затейливо перевитые гирляндой из драгоценных камней.
Сильвио приветствовал невесту и почтительно коснулся губами её маленькой, затянутой в перчатку руки. Он услышал резкий запах духов, которыми Беата душила не только своё платье, но и лошадь и даже леопардов.
Фалетти никогда не любил этой властной женщины. Он задумал жениться на ней из расчёта. Много женихов добивалось руки маркизы, но она всем отказывала. Выбор Беаты льстил самолюбию Сильвио; состояние Беаты увеличивало его состояние; к тому же этого брака хотел папа.
Держа за руку Беату, Сильвио с холодною учтивостью говорил:
– Как вы прекрасны, моя дорогая! В солнечных лучах вы точно окружены ореолом!
Она, смеясь, пожурила его, что он не сумел приготовиться к встрече невесты; всюду видны были следы ночной попойки; на дворе валялись забытые перепившимися слугами сёдла, оружие, сбруя.
– Но ваш приезд был для меня неожиданностью, – оправдывался Фалетти, и вдруг счастливая мысль осенила его.
– Дорогая Беата, – проговорил он, – я докажу вам, что у меня есть и любезность, и вкус истинного флорентийца. Всё, что является смелым и оригинальным, более ценится. Я хочу устроить без всяких предварительных приготовлений процессию в вашу честь…
Тонкие губы Беаты чуть дрогнули, и она снисходительно кивнула головою.
– А пока я попрошу вас войти в мой дом, – сказал Фалетти, подставляя ладонь под стремя маркизы.
Красавица легко соскочила на землю, едва коснувшись кончиком ноги ладони Сильвио, и направилась к палаццо, передав доезжачему своих леопардов.
Лоренцо Альберти предстояла нелёгкая задача начертать план процессии по поручению Фалетти. Флорентийцы вообще славились искусством устройства всевозможных празднеств и процессий; с этою целью их за большие деньги приглашали в отдалённейшие уголки Италии. Но экстренная процессия в честь Беаты Бовони заставила бы призадуматься и более опытного в этом деле художника, чем Лоренцо. Он весь погрузился в обдумывание плана, на который ему дал Сильвио не больше часа.
Вдруг до слуха Лоренцо долетел резкий крик во дворе. Он высунулся в окно. Во двор Фалетти вошёл старый нищий, привлечённый ржанием лошадей и оживлёнными голосами. Древний обычай давал право беднякам выпрашивать подаяние во время всякого рода празднеств. Фалетти не признавал этого обычая: он слишком ненавидел уродство. Нищий пробрался к синьоре в серебряном платье, волосы которой горели на солнце, как червонное золото. Беата в это время, стоя посреди двора, гладила по очереди великолепных лошадей Фалетти, которых конюхи выводили из конюшни. Она была страстной наездницей, знала толк в лошадях, интересовалась ими, а потому не пошла в палаццо, а решила пока остаться во дворе.
– Подайте… добрая синьора… высокородная синьора… во имя Предвечной Матери и Иисуса…
Гнусавый, жалобный голос заставил маркизу вздрогнуть. Она с отвращением отшатнулась от протянутой сморщенной руки.
Этого было достаточно. Жилы налились на лбу у Фалетти; он гневно крикнул нищему:
– Да как ты смел? Как смел? Кто пустил этого негодяя?
Старик вдруг гордо поднял голову и отвечал Фалетти:
– Я не негодяй, мессэр! Я честный человек, каким был и мой отец, и дед! Я ещё недавно был работником на этой самой вилле. Я носил сюда камень за камнем, я строил эти ступени, вымащивал этот двор, ломал старый замок, где жили прадеды Фалетти! Франческо из меня выпил всю кровь… я надорвался и слёг, а потом уже не мог больше работать… Теперь старый обычай привёл меня сюда, и никто не смеет меня называть негодяем!
Фалетти, задыхаясь от гнева, искал свою шпагу.
– Негодяй… – шептал он побелевшими губами, – я тебя проучу… Эй, собак сюда!
Лоренцо, стоявший у окна, закрыл лицо руками. Он слышал страшный, зловещий вой собак, накинувшихся на несчастного, осмелившегося возразить знатному синьору.
Беата стояла тут же и равнодушно смотрела, как собаки бросились на несчастного. Через минуту, впрочем, она отозвалась с выражением усталости:
– Велите им перестать. Их вой меня раздражает.
По движению руки Фалетти доезжачие оттащили собак.
Старика освободили и вытолкали за ворота. Впрочем, Фалетти сунул ему в руку кошелёк с деньгами в награду за пролитую кровь. После ухода нищего приготовления к процессии продолжались как ни в чём не бывало.
– А где же ваш шут? – спросила Беата Сильвио.
– Он болен и останется дома, маркиза. А жаль – он презабавный!
Через два часа блестящая процессия вышла из ворот виллы Фалетти. На колеснице, увитой розами и запряжённой леопардами, под золотым балдахином ехала красавица Беата рядом с Сильвио. Они изображали счастливую Аркадию[9]. Гости в костюмах древних пастухов и пастушек окружали колесницу; тут же бежали хорошенькие белые козлики, побрякивая бубенчиками; рога их были вызолочены; кругом шеи болтались гирлянды из роз и виноградных листьев. Впереди бежали хорошенькие мальчики – пажи Фалетти. Лоренцо шёл между ними, играя на свирели.
Когда процессия скрылась за воротами, из-за купы платанов вышло маленькое согбенное существо и прокралось к решётке. Рыжий парик совсем съехал у него набок; руки комкали красную шапку с бубенцами. В воротах он остановился, пристально глядя вслед процессии. Вдруг он оглянулся, тревожно прислушиваясь, потом наклонился к канаве, поросшей колючим кустарником около самой дороги. Там на траве лежал старик в окровавленных лохмотьях и тяжко стонал. Около него валялся кошелёк с деньгами, но старик не видел их, и Барукко показалось, что он умирает.
Шут быстро, как кошка, юркнул в ворота и через минуту принёс в кружке воды, которою смочил виски и губы старика. Нагнувшись к самому его лицу, он сердито ворчал:
– Чудесно, что и говорить, потешаются благородные синьоры Флоренции! В этом сказывается их изящный вкус! Ну, ты, мужик, очнись! Что же ты не взял подачки, которую тебе кинули в награду за твоё изорванное тело? Эге, брат, да ты очень потрёпан! Что же, пойдём, пожалуй, ко мне в каморку, пока отдышишься! Да возьми деньги: они тебе пригодятся хотя бы для того, чтобы кинуть им в лицо, когда придёт время! Ну же, вставай!
Он украдкой провёл старика в свою жалкую каморку, с ларём вместо кровати, и уложил на него нищего. И, глядя на это исхудалое, измученное тело, шут таинственно шептал:
– Это – один из червей, увидевших солнце и заявивших своё право на него… Что, если их явится много и они соберутся в большой ком?