Семь утра. Я паркуюсь перед рестораном. Денди выдал мне дубликат ключей. Вокруг все тихо. Я закатываю рукава и, зажав в зубах карандаш, распахиваю ставни. В воздухе взвивается пыль, сбегают потревоженные от мирного сна пауки. Я внимательно оглядываю гостиную, в которую, кажется, последние пару веков никто не заглядывал. Чугунная печь, два соломенных стула. В корзине нарубленные дрова. Чуть подальше старая швейная машинка и даже прялка. Комната большая, с высоким потолком и отличным освещением. Зимняя столовая.
Я чиркаю в своем блокноте: «Уборщица. “Эммаус”[3]. Мебель». Мозг работает на всю катушку. Мне потребуется помощь. И как можно скорее.
Кухню я пока не буду осматривать. Она не в приоритете. Прежде всего мне нужно разбудить ничтожество, спящее на втором этаже, и довести до его сведения, что отныне правила будут моими.
Я взбираюсь по старой деревянной лестнице, спотыкаясь о всякий хлам на ступеньках. «Поменять лампочку», – мысленно отмечаю я. Каждый мой шаг производит дьявольский грохот. Однако когда я стучу в дверь, по моим сведениям, единственного обитаемого помещения, ответа нет.
– Пейо?
Тишина. Интересно, что он скажет, когда я ворвусь в его комнату, уперев руки в боки и скрежеща зубами? Я заранее предвкушаю эффект.
Резким движением я распахиваю шторы. Ворчание. Он лежит совершенно одетый на простой и явно слишком узкой для его туши кровати.
– Это что еще за… – бормочет он, пытаясь сообразить, что за напасть на него свалилась.
Я морщу нос. Оглядываю комнату. Обстановка спартанская. Кровать, комод. Скомканный фартук на стуле. Бесформенные джинсы. Поношенные сандалии. Разбросанные повсюду книги и листки бумаги. Кажется, на самых верхних нацарапаны цитаты. Я наугад беру один из листков. «Жизнь вымощена упущенными возможностями»[4]. Откликом на это крайне вдохновляющее наблюдение служит грозящая вот-вот свалиться с заскорузлого томика бутылка. Пустая. В углу валяется расколотая рамка, внутри которой пожелтевший листок с…
– Пошла вон отсюда!
Я вздрагиваю.
– Жду вас через пять минут в…
– Пошла вон!
Я поклялась себе не терять хладнокровия.
– Нам нужно поговорить! – я уже ору.
Мимо.
– О чем? – громыхает он. – Я занимаюсь кухней. Что до остального, метла стоит под лестницей.
Дальше следует поток ругательств. Самых банальных, без капли остроумия. В конце концов он бесцеремонно выталкивает меня из комнаты.
Я уязвлена. Он желает поиграть со мной? Что ж, отлично. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я не сумела управиться с Суазик. Результат: судебный процесс из-за домогательств, команда, которая поддается давлению журналистов, грязные статейки в газетах. Хваленое правосудие! Протянуть руку, чтобы ее укусили? Нет уж, благодарю! С этим покончено. Пора освободиться от мертвой ноши. И обезопаситься от нее.
Дыши.
Сидя на лестнице и держа в руках чашку какао, Роми улыбается с молочными усами под носом. «Мужичок попался крутой!» – бросает она, скорчив гримаску. Потом забирается на воображаемый велосипед и начинает жать на педали в пустоте, напевая песенку Боби Лапуанта.
В краю та-да-да прекрасном, в Арагоне,
Жила ту-ду-ду девчонка дивная,
Любила есть мороженое с лимоном,
А еще ванильное…
Она изумительно похоже подражает певцу: ее плечи ритмично дергаются, язык сворачивается в трубочку, а лицо непроницаемое. Это наш секретный прием. Когда я грущу, она призывает на помощь старину Боби и начинает паясничать. Я невольно улыбаюсь.
Я включаю в гостиной старое радио. По всему дому разносятся баскские напевы. Ощущение, что находишься в горах, вокруг шум и гам, не хватает только овец с колокольцами на шее. Кто может такое выдержать? Я делаю звук громче и ухожу, а то как бы голова не разболелась. Еще несколько побудок вроде сегодняшней, и потрепанный хам со второго этажа соберет свои манатки. И чем раньше, тем лучше.
Однако на обратной дороге к Розе меня преследует одна картина. Сломанная рамочка в его комнате, возможно ли, что это… Я гоню эту мысль, она возвращает меня к собственной трагедии. Во мне поднимается возмущение. В обители отчаяния и печали зарождается глухой, неконтролируемый гнев. Здесь, прямо под ребрами.