Вечер пятницы – как непочатая бутылка вина. Как только что опушившийся одуванчик. Я гоню машину. Вот уже наша кукуруза. В этом году вечно голые поля возле дач засадили этой мощной, простодушной культурой, и она обступила с двух сторон высоким забором дорогу, заслонив горизонт. В дождь кукуруза всегда грязная, в хорошую погоду – пыльная. Настоящий тоннель. Мы любим с Егором по нему ездить. Как в заколдованном царстве. Кругом не живое и не мертвое. Здесь в прошлую поездку в дождь он увидел на обочине старушку в простом таком голубом дождевичке. Она ковыляла вдоль кукурузы. Колпачок смотрел в небо.
– Папа, папа! Это фея?
В такие моменты я расстраиваюсь. Мне трудно ему объяснять, что костюм супермена не придает способности летать. Что ни один грузовик на свете не трансформируется в Бамблби. Что по обочине идет просто старушка.
Я совсем недавно полюбил своего сына. Ему уже четыре с половиной. А я люблю его только десять месяцев. Его самого. Отдельно от нее. Раньше я любил их вместе, его вместе с ней. Десять месяцев назад я обнимал его и тянул, тянул носом его запах: я хотел учуять ее аромат, ее сегодняшнее утро, вчерашний вечер, а лучше – ночь. Дети как хлебный мякиш. Они впитывают запахи. Оладьи или «Диор» – им все равно.
На выезде из тоннеля поворот на нашу улицу. Да, почти год прошел. Мы с ней тогда без конца ссорились, отвратительно ссорились. Я спросил однажды:
– Почему ты ведешь себя так со мной?
Она сразу нервно:
– Прости, прости! Просто у меня внутри собралась такая муть! Такая муть! И меня этой мутью периодически тошнит… И почему-то все время тебе на ботинки… И это так стыдно… Тебе приходится потом отмывать меня, себя, свои ботинки…
– На мои ботинки – это потому, что я рядом…
– Да, правильно, ты рядом. Я подумала… Может, нам пожить некоторое время врозь?
Теперь все на своих местах. Она тошнится в сторонке. Мои ботинки чистые. Егор живет на два дома и периодически ревет перед сном, оттого что забыл своего спального кролика у меня или у нее.
Вот и наша дачная улица. Вечером по ней едешь всегда прямо на солнце и почти ничего не видишь. Только слышишь, как на колдобинах арбузом шарахается внутри тебя созревшее от ожидания сердце.
…Егор, ликуя, приплясывает у машины. Я приехал. Из дома выходит мама, становится возле внука. Вдвоем они ждут, пока я достану из багажника пакеты. Два белоголовых ландыша в разной поре.
Отдаю Егорше куклу:
– Для Ники. Купил сегодня.
Кукла хорошая: длинноногая, одета как б… Сын, довольный, неловко держит куклу в руках и счастливо улыбается. Завтра у Ники день рождения. Это событие.
Здесь, на даче, у Егора друзья – дети с соседних участков. Мальчик Андрей, ему четыре, в любую погоду в трусах и майке – родители закаляют. Он немногословен и прост, часто соплив, видимо в результате закаливания. Две девочки – Даша и Лиза. Они сестры, старшая ровесница Егору, а младшей около трех. Обе болтушки такие, что у мамы от них болит голова. Длиннющие скороговорки младшей сестры переводит старшая.
– Аей, псалуста, мне таканчик истой ички!
– Даша, что она говорит?
– Водички просит чистой…
Егоркина жизнь здесь проходит между девочками, сварившими у бочки «суп», и теплицей, в которой Андрюха, тяжко обливаясь потом, выкопал «гараж». Друзья старательно репетируют жизнь, изучают это кукурузное поле. Пока они вместе и светит солнце, отыскивают в нем ходы и тропинки, определяют ориентиры и сверяют карты, чтобы потом, оставшись в одиночестве при ущербной луне, не блуждать слишком долго и не слишком громко реветь.
Я купил им цветную палатку, красно-желтую имитацию дома и жизни. Мама постелила внутри одеяло – вылинявшую имитацию тепла. Они забиваются туда вчетвером и играют в тесноте. Мне нравится сидеть под вечерними банными дымами и слушать эту возню человеческих кутят, которые визжат, хохочут, ссорятся, ревут и опять смеются. Мне нравится, что все мои трудные мысли здесь исчезают, как исчезают в сумерках белые, в машинках, Андрюхины трусы.
Забежав в дом, Егор укладывает упаковку с куклой на видное место. Месяц назад наша дачная идиллия была грубо нарушена. Случилось это внезапно. Подул ветерок, потом будто зазвенели мониста или ударились друг о друга тонкие серебряные браслеты… Егор замер и вытянул шею. С той стороны рабицы, у соседей, заскользило вдоль капустной грядки необыкновенное существо. Все такое длинное: ноги, волосы, ресницы. Все – от тончайших щиколоток до абриса блестящего лба – создано резцом гения. Каштановые волосы струятся по плечам и спине, карие глаза загадочно лучатся. Егор впечатлился. И зовут Никой. Вероникой. То есть такая девочка, конечно, не может называться просто Машей там или Настей.
Обычно Нику передает к нам через забор ее дедушка. Пройти из калитки в калитку недалеко, но через забор все равно быстрее. Я принимаю ношу крайне осторожно, дабы не покоцать эту неземную красоту о колючий край рабицы. Егор стоит рядом – волнуется… Заполучив красавицу, уводит ее в глубь сада.
– Садитесь есть, – у мамы уже все на столе. Улыбаюсь. Вечер пятницы наступил.
Когда воздух остынет и начнет наливаться сиреневой свежестью, мы сядем с Егором на лестницу на веранде и станем ждать ежа. Наш еж живет в малине. Он большущий, старый и, как нам кажется, слепой и глухой, потому что он никогда не скрывается и не торопится. Он идет к нам, как танк, прямо через плантацию клубники, безжалостно ломая листья и давя ягоды. Потом шумно ест угощенье, помогая себе лапами. Егор в это время смотрит на ежа и не дышит. Пока еж ужинает, небо успевает погаснуть.
– Один раз поспать, и у Ники будет день рождения, да? – спрашивает Егор перед ночью, когда читаю ему «Шашлычок из редисок». Егор считает до десяти и знает уже немало букв, но со временем у нас пока трудно. Уезжая на два дня, я говорю, что вернусь «через четыре раза поспать». Дневной сон то считается, то нет, и от этого иногда происходит путаница. Бывает, они с бабушкой ждут меня только через четыре дня. Вместо двух.
– Да, только один раз поспать, – целую его и выключаю торшер, уютно накрытый маминым цветным платком, чтоб не слепил.
С появлением Ники все изменилось в Егоршиной компании. Лиза с Дашей почему-то стали приходить реже. В красно-желтой палатке поселилась Ника с Егором. Андрюха был изгнан за периметр. В нашем саду теперь все время раздаются царственные Никины распоряжения, которые пацаны выслушивают с напряженным вниманием, а потом бегут выполнять. Машинки и «гараж» заброшены – Ника обустраивает дом. Я не вмешивался и все улыбался, пока не увидел сцены: Андрюха, смешно раскорячив голые ноги, приближается к палатке, где Ника вьет семейное гнездышко, и протягивает во вход пучок травы, стараясь не заступить за полуметровую невидимую зону отчуждения. Я не выдержал, велел Андрюху пустить в палатку и траву себе носить самостоятельно.
Хотя Ника не всегда распоряжается. Иногда она может коснуться тонкими загорелыми пальцами Егоркиной скулы и буднично-нежным, вынимающим сердце голосом спросить:
– Это родинка у тебя? Или что?
В такие моменты Егор стоит и блаженно молчит. Как баклан. Не может сказать: «Это просто грязь». Он вообще ничего не может сказать. А я думаю: ей только пять или шесть, откуда это? От девчонок в детском саду? Из бабушкиных сериалов? От матери? Но мать вон за рабицей – тихая огородница со скучным голосом. Откуда эта царственная женственность? Откуда знание, что ей дано повелевать землей и водой, бабочками и жуками, птицами и рыбами, зверем разным и человеком? Юная богиня, лунная Лилит, грозная Иштар просыпается в этой девочке.
Утром Егор дышит над ухом, будит меня:
– Папа, пошли, время уже.
– Какое время, Егор? – тяну я спросонья. – Седьмая луна миновала?
Он стоит, прижимая к себе куклу, и не понимает. Бабушка одела его в лучшие шорты и футболку, причесала, вручила подарок – иди поздравляй. А я-то зачем? А, через забор нашу прелесть переправлять. Ну, пошли…
Я задержался деликатно на веранде. Смотрю на них. Видел ли я что-нибудь прекраснее? Солнце. Сад еще весь в росе. Капли на листьях, и поэтому смородина густо искрится. Они стоят друг против друга. Между ними рабица. Егоршина голова светится на солнце. Ника в волосах своих бесконечных как в теплом каштановом облаке. Он что-то говорит и, с трудом дотянувшись до края забора, отдает ей куклу. Зовет меня. Все, надо идти.
Ника по случаю дня рождения в короткой голубой юбочке, переливающейся бархатистыми волнами над загорелыми точеными ногами. Торжественная и кроткая.
Довольные дети уселись на лавку играть. Я тоже доволен. Вернулся в дом. Здесь у мамы шипят сковородки и растет на тарелке горка оладий. Сейчас она подаст их на стол сразу со всем на свете: сметаной, сгущенкой, свежей клубникой, растопленным сливочным маслом и джемом.
– Играют? – мама затаенно улыбается. Она кокетливую Нику не одобряет, но умиляется чувству, которое Егор испытывает к этой девочке.
– Играют, – я кивнул на окно, из-за которого слышались детские голоса. Только что это? Что с их голосами? Знакомые напряженные ноты. А потом знакомые переходы на тошнотворный приглушенный тон. Я подошел ближе к окну. Точно, ссорятся. Ника хочет, чтобы Егор пошел играть к ней в дом. А Егор отказывается. Он к ним не ходил никогда – не звали. Еще деда Никиного он побаивается. Непонятно почему, но боится. И сейчас уперся. Ника, привыкшая, что ее друг, как дрессированный пудель, выполняет все команды, злится и напирает. А Егор бубнит что-то упрямое и невнятное – уговаривает остаться. Никин голос становится настойчивее… Я тихонько вышел на веранду. Отсюда, если встать у самых перил, скамейка попадает в поле зрения.
Где я уже все это видел? Я ведь много раз это видел. Под солнцем, под дождем, под снегом – два лица… Она говорит:
– Или ты идешь, или я сейчас уйду навсегда. И никогда больше не приду. Ни-ког-да!
Ей нужно, чтобы он для нее преодолел свой страх, недоделанность свою, бросил сомнения, дом, друзей, футбольный мяч, старую хоккейную клюшку – и пошел с ней… А он тормозит, не понимает и вообще в ступоре глубоком от этого «никогда»…
Егор молчит. Она настойчиво глядит ему в глаза и ждет… Ничего не дождавшись, оскорбленно разворачивается и уходит навсегда. Редкий случай – в ворота. Ведь нельзя, уходя навсегда, сказать: «Передайте меня, пожалуйста, через забор!».
Я сбежал по ступенькам к сыну.
– Она сказала, больше не придет, – нижняя губа у Егора горестно прыгает. – Никогда. Как это…
Он, видимо, хотел спросить: «Как это – никогда?», да вспомнил, что знает это понятие. Егорша знает, что, сколько бы раз ты не ложился спать, сколько бы раз луна не проплывала в сердитой луже неба, сколько бы раз солнце не дарило надежду на новый счастливый день, невозможно дождаться того, кого забрало у тебя безжалостное никогда.
Егор крепился, чтобы не заплакать. Но слезы прорвались и часто закапали на футболку, попали на худую, коричневую от загара руку и траву под ногами. Было ли мне когда-нибудь так больно?
– Егор, – начал я, – люди часто в сердцах и попусту, в общем, говорят это «никогда». Это не всегда значит, что человек действительно больше не придет. Бывает, он возвращается через три года, три недели, три дня…
Егор с надеждой вскинул голову:
– Сколько раз поспать?
– В твоем случае, Егор, – радостно объявил я, – нисколько не поспать. Она вернется через пятнадцать минут.
Мы сели на лавку на веранде в тени, обмякли. Я не знал, что еще сказать. Я подумал: как же это? Мне казалось, что до такого разговора с сыном у меня еще лет десять впереди. Вот он придет, тоскливый и поникший, раненный глубоко какой-нибудь глупой девчонкой, и мы сядем на лавку на веранде в тени… И я произнесу правильную, рассудительную, спокойную и вдохновляющую речь. О женщинах и мужчинах. А так сразу… Мне нечего сказать. Я не готов. И он такой маленький. Ну, погоди же, синенькая юбочка! Венера-недорослик! Праправнучка праматери! В голове у меня возник план мести.
Егор стал скучно возить по веранде машинку. Пять минут прошло. Да, я засек время, когда Ника ушла. Вернее, когда я сказал Егору про пятнадцать минут. Если подойти к самому углу веранды, можно незаметно наблюдать за воротами. Я подошел и посмотрел: ворота приоткрыты и покинуты. Десять минут. Чего же я стою тут? Надо подготовиться. Пошел в дом – подготовился. По моим подсчетам, осталось минуты три. Снова с веранды оглядел ворота: никого.
Пятнадцать минут истекли. Что ж, дадим юбочке еще немного времени. Я сказал маме, что оладьи пока есть никто не будет. Побродил по кухне, поменял местами Егоркины магниты на холодильнике, выгнал в окно пару мух. Двадцать минут. Неужели я ошибся? Ха, давненько в таком волнении не поджидал я женщин.
Я снова занял наблюдательный пост в углу веранды. Прислушался: не шуршит ли трава, не звенят ли мониста, не ударяются ли друг о друга тонкие серебряные браслеты? Тишина. Что же я скажу Егору?
И вот… Вдруг… Из-за железной створки беззвучно скользнула сандалия. Потом показалась тонкая загорелая щиколотка. Точеная нога. Белесая коленка. Собственно юбочка. А потом она возникла вся – до золотисто-каштановой макушки. Есть! Двадцать три минуты.
Идет сюда. Егору ее пока не видно. Пора действовать. Я подбросил ключи от машины вверх и бодрым голосом спросил:
– Сын, а не поехать ли нам купаться?
Радостный вопль, и Егор заметался по веранде: где плавки, полотенце, круг надувной? А все в пакете на лавке! Берем пакет – и вперед. Егор в два прыжка слетел с лестницы и неожиданно наткнулся на юбочку.
– Ника! Мы – купаться! – и он пронесся мимо нее к машине.
Удивленно распахнутые карие глаза сначала рассмотрели Егоршину спину, а потом воззрились на меня. Да-да. Теперь мой выход. Одним доброжелательным, улыбающимся взглядом мне нужно сказать сразу несколько фраз:
– Да, малышка! Как купаться, так он и забыл, что ты ушла от него навсегда. И никогда не вернешься. Такие мы, мужики. А чё? Не расстраивайся! Вечером можешь снова торжественно вернуться из своего «никогда».
Сказал. Кажется, внятно. В общем, прости, девочка. Ариведерчи, Лилит! Мы с Егором попылили по дороге. Сын что-то возбужденно говорил про озеро, а я смотрел в зеркало заднего вида. Она стояла у наших ворот. Такая озадаченная и одинокая. А у нее ведь день рождения сегодня… Так, стоп! Никакого сожаления, никакого чувства вины! Им нет места в этом мире утренних рос, спеющих ягод и сытых ежей в сиреневых сумерках.
– Папа! У-у-у-у! Кукуруза! Въезжаем в тоннель!
Прыгаем в тоннеле на ухабах, и Егор смеется, запрокидывая голову. Это мне за подвиг картонная медалька на широкую грудь – секунды ликования в пыльном кукурузном поле.
Поскидывали одежду. Егор воткнулся в надувной круг и бросился в воду. Я – за ним. Ух, холодная водичка. Блаженство.
После купания я растянулся на теплом песке. Прикрыл глаза. Егор еще плещется. Налетел ветерок. Рядом, совсем рядом застучала жесткими листьями осинка, словно зазвенели мониста или ударились друг о друга тонкие серебряные браслеты. И вдруг пришло, вдохнулось прямо внутрь. Не догадка, не предчувствие, а простое, понятное знание: в моем случае тоже не будет никакого никогда, она вернется.
Видимо, я сказал это вслух. Рядом завозилось что-то холодное и мокрое.
– Сколько раз поспать? – Егор слизнул капли воды с посиневшей верхней губы и засмеялся.