Когда читаю «Яндекс Дзен», я иногда натыкаюсь на рассуждения об интимной жизни пожилых людей. Такое я тоже читаю. Сколько унылого пишут в комментариях! Ну вы знаете, вы ведь тоже иногда такое читаете. Пишут, что ничего зажигательного не может быть у людей после пятидесяти. И сил у них никаких уже нет. И о душе думать надо, и таблетки жене-мужу носить. Если кто-то хвалится успехами на этом поприще, значит, обязательно врет. Ну или фантазирует, и ему надо к врачу. Притормозить деменцию. Срочно.
Я сердито думаю: по себе судите, уважаемые, по себе. Богатыри не вы. Не знаете вы нашей Любаньки! Ударение, понятно, на второй слог. Не знаете! У нее и в пятьдесят, и в шестьдесят лет наяву было все, что (как Александр Васильев пел?) «многим даже не снилось, не являлось под кайфом, не стучалось в стекло» ни в двадцать, ни в тридцать. И свидетелей тому много. Вся подмосковная Александровка, где живут мои родители.
В этот поселок папа с мамой переехали лет пятнадцать назад. Сначала он показался им не слишком уютным, а потом привыкли. Все стало родное, знакомое. И я, приезжая к родителям в гости, тоже привык.
Наша Александровка расположилась на перекрестке двух дорог. Справа от дорожной перекладины возвышается высокий и широкий собор. Кажется, он слишком велик для такого низкорослого поселка: рядом с ним скромно стоит несколько приземистых пятиэтажек, а дальше – широким кругом – рассыпаны частные дома.
Особенно удобно рассматривать Александровку летним вечером, когда все жители ее на улице. Дети гуляют на площадках. Молодежь и мужики всех возрастов пьют пиво на магазинном пятачке, стоя группками или сидя на короткой лавке за пивным ларьком. Лавочки у подъездов оккупированы мирно беседующими пожилыми женщинами в летних платьях и домашних халатах.
Если повезет, то явление нашей Мессалины, нашей вавилонской блудницы можно наблюдать на главной улице часов в шесть-семь. Любанька и ее ухажер, возвращаясь с прогулки, обычно появляются откуда-то со стороны перелеска или дальних дачных улиц. Они идут, слегка пошатываясь, иногда что-то тихо напевая, отмахиваясь от комаров веточкой. Кавалер всегда нежно держит Любаньку под ручку, а при слишком резких штормовых бросках прихватывает заботливо за талию.
Заметив компанию своих соседок-подруг (где-то там в кружке сидит и моя мама), Любанька приветливо вскидывает руку и кричит торопливо:
– Здрасьти!
– Привет, Любанька, – отвечают женщины.
Счастливая парочка проходит мимо. Если Любкин ухажер окажется человеком неизвестным (а чаще бывает именно так), он тут же подвергнется подробному обсуждению и будет отнесен к одному из трех видов Любанькиных любовников: «вполне приличный» (видимо, «с Москвы»), «проходимец подозрительный» или «алкаш какой-то».
А Любка тем временем проведет мужчину в свой дом, который находится совсем недалеко от перекрестка. Это странное сооружение состоит как бы из двух половин: темной нижней (она раньше горела) и светлой верхней (ее достроили). На фасаде – два больших окна, расставленных широко, как раскосые глаза. Веранды никакой нет. Входная дверь на покривившихся петлях распахивается прямо в палисадник, где стоит стол со скамейками и старый мангал. Сейчас эти двое разведут в нем огонь и будут жарить сосиски. Вместе с дымком над домом поднимется в воздух голос Шуфутинского, которого Любка любит без памяти. Она без конца заправляет в старый магнитофон поцарапанный диск:
Та – да – та… Та – та – да – та – да… Та – да – там…
Снова гость к моей соседке.
Дочка спит, торшер горит.
Радость на лице.
По стеклу скребутся ветки,
В рюмочки коньяк налит –
Со свиданьицем.
Любанькин «вертеп» – душевный приют для многих, многих мужчин. Ведь его хозяйка – беззлобная, беспечная и беспечальная женщина. Ей уже шестьдесят пять. Но она не говорит фраз: «Старость не радость», «Все там будем» и «Жизнь прожить – не поле перейти», не тоскует об ошибках молодости, не анализирует подробно поведение своих взрослых детей и не поминает в каждом предложении Всевышнего. О себе говорит: «Я счастливая». Новому дню улыбается карамельными глазами. Много пьет, поет и смеется. И всем всё про себя рассказывает, ничего не скрывает.
Любанька красивая. Стройная. Фигура у нее спортивная, ни груди пышной, ни бедер. Она любит надевать джинсовую курточку и джинсовые бриджи, туго обтягивающие ее вполне еще девичьи ноги. Лицо узкое, как новая луна. На нем тонкая паутинка мелких морщин, неявная, мягко-прозрачная. Небольшие, молочно-шоколадные, как две конфетки, глаза Любки смотрят на мир просто. И вкусно. Особенно хороши у нее волосы. Их много, они не по возрасту пышные, крашенные в темно-каштановый цвет. Любанька закалывает их шпильками в разнообразные узлы, крендели и «девятые валы».
Алкоголичка ли Любанька? Ну как. Так-то – да. У нее случаются запои. На недельку. А потом ничего. И больше всего она любит выпивать для компании, для разговора, для того чтобы подпевать Шуфутинскому: «Натали, утоли мои печали, Натали… Натали, я прошёл пустыней грусти полземли!». Она не из тех женщин, которые в общем прилично выглядят, но уже с утра от них тяжко тянет перегаром, а в глазах плавает расплавленный злобный мозг. Нет, совсем не из тех.
Соседки-подруги Любаньку, конечно, ругают. За глаза обзывают сучкой и проституткой. Вернее, «шучкой» и «проштитуткой». Женщины же пожилые, постоянно посещающие зубных протезистов, у них чаще выходит именно так. Но больше они, конечно, Любаньку жалеют и имеют к ней – как это поточнее сказать? – снисхождение. Несчастную жизнь прожила Любка. Одно горе в ней было и есть. И почти во всем – сама виновата. Родилась сразу после войны в семье, в которой было десять человек детей. Закончила ли Любанька хоть пару классов, неизвестно. Замуж вышла без любви, а так – от нужды. Троих детей родила. Сын погиб в тюрьме. Старшая дочь спивается. И сын ее, Любанькин внук, тоже. Только Танька, младшая дочь, нормально живет. Муж у Любки умер, когда той было шестьдесят.
– Тю, чего это… несчастную? – не согласна с соседками Любка. – Я всю жизнь работала! Всю жизнь – на нашей нефтебазе. Дом построила!
– Дом? – сурово восклицают женщины. – Дом Петюня твой строил. А ты всю жизнь – по санаториям!
Любанька смотрит на них своими карамельками и не сердится. По санаториям и домам отдыха – это да. Это она всегда любила.
Ну а где еще развернуться жрице любви, если она замужем? Год отпахала – и в Гагры! Плавать дельфином в Черном море свободы и страсти. Ну, или в Минводы. Или в Средние Чубуки в Краснодарском крае. Куда путевку дадут.
Эх, вот бы узнать, как устояли Гагры, Сочи, Минводы, Большие, Средние и Малые Чубуки на земной тверди… Ведь Любанька куда моложе была.
После окончания срока санаторной путевки Любка никогда домой сразу не возвращалась. Ее еще некоторое время носило где-то любовным ветром. Из этого волшебного эфира она не звонила, телеграмм и писем не посылала. А дома у нее никто и не беспокоился: нагуляется – сама приедет. Любка могла быть в Сыктывкаре, а могла – у подружки Алки. Здесь же, в Александровке.
Алкина квартира была у Любаньки конспиративным пунктом, где она втайне от мужа проводила время со своими мужчинами. Но этой привилегии удостаивались, конечно, только постоянные любовники. Например, москвич Мишка. Мишка, по общей оценке александровских женщин, был мужик необыкновенно положительный: одинокий, непьющий, с квартирой в Москве. К Любке в Александровку он ездил постоянно. Поджидал из санаториев, скучал.
Мишка всегда каким-то чудом знал, когда санаторская река страсти вынесет Любаньку на берег. Он накупал продуктов, выпивки и спешил к Алле помогать накрывать стол. Приятный маленький подарок к приезду – готовое пиршество. Но Любке трудно устроить сюрприз. Бывало так: сразу после того как посвежевшая Любанька входила в двери и Мишка с Алкой распахивали ей навстречу объятия, за Любкиной спиной возникал незнакомый мужчина с ее чемоданом в руках. Тоже на вид вполне положительный. «Здрасьти!» – кротко говорила Любанька. «Со свиданьицем!» – отзывался из колонок Шуфутинский. Небольшая заминка, и вот уже новый знакомый раздевается в прихожей и проходит к столу.
– Ты зачем его притащила? – шипит в кухне на Любаньку Алка. – Вам что, в санатории времени не хватило?
– Чего в санатории? – не понимает Любка. – Тот, из санатория, домой поехал…
– А этот откуда? – изумляется Алла.
– Этот – с поезда…
А, ну да, дорога из санатория длинная: трансфер, вокзал, поезд, опять вокзал, метро, остановка пригородных автобусов, маршрутка… Ни за что не преодолеть такого пути Любаньке, чтобы не возникло рядом заинтересованной мужской фигуры. Никак.
С поезда, с автобуса, с электрички, с маршрутки, с работы, с поликлиники, с магазина, с булочной, просто с улицы – отовсюду к Любаньке цеплялись мужики и шли, шли за ней… Шли молча и тихо, шли громко, улыбаясь, разговаривая и размахивая руками. Они были разного возраста (часто моложе Любки) и разного социального статуса (изредка богаче Любки). Дойдя с ней до калитки, мужчины слегка тормозили: пригласит ли? Калитка – о, радость! – гостеприимно распахивалась. Я пришёл к тебе из позабытых снов, как приходят в свою гавань корабли… На-та-ли!
Над загадкой Любанькиной популярности у противоположного пола задумывались все. Не могли не задумываться. Я тоже пытал маму:
– Почему так, а?
Она сначала удивлялась:
– Чего тут непонятного? Доступная! Вот и все.
– А как это мужикам понять? Так сразу? Я бы вот не понял.
Мама озадачивалась:
– По взгляду!
Я с сомнением качал головой. Во-первых, Любанькин бакалейный взгляд, кажется, не умел обещать ничего фееричного.
– Во-вторых, – говорил я маме, – давай возьмем для примера любую знакомую нам женщину средних лет. Не будем даже шестьдесят плюс брать. Возьмем среднего возраста, лет сорока. И самую красивую. Наташку, например. Прицепим ей – гипотетически! – самый порочный, самый зазывный взгляд. И отправим ее в магазин. И обязательно – за водкой. Как ты думаешь, сколько времени понадобиться Наташке так ходить, чтобы кто-нибудь «упал ей на хвост»?
– Сколько? – озадаченная мама отвечала вопросом на вопрос.
– Дня три, не меньше, – уверенно сообщал я. – А может, неделю.
– Почему?
– Люди в магазинах редко смотрят посторонним в глаза. Часто вообще не смотрят. И не только в магазинах.
Тогда мама задумывалась, пожимала плечами и заключала:
– Флюиды!
Тетя Рита Зотова приносила соседкам на лавочку статью про астрологию, в которой говорилось, что все зависит от положения Венеры. Если она куда-то там переходит в небесном круговороте в конкретный период, то это обеспечивает некоторым знакам зодиака большой приток романтических приключений.
– Тут написано: в конкретный период, – сомневались наши бабушки.
В общем, всем было понятно только одно: Венера в Любанькином гороскопе все время стояла прямо в зените. Так, что напекала своим бело-желтым светом Любкину макушку.
А вообще подружки-соседки Любаньке завидовали немного, я не сомневаюсь. Сами себе удивлялись, но завидовали. А как удержаться от этого чувства? Вот сидит Любанька спокойно на лавочке вместе с ними и вдруг звонит у нее телефон. Незнакомый номер. Любка хватает трубку:
– Славка? Это что – ты? Да, Славка, да! Через час? Хорошо. Хорошо! Буду!
И Любанька срывается домой: надевать джинсовый костюмчик, краситься, укладывать на голове беспокойный «девятый вал». Уходя, она от своей калитки обязательно помашет рукой подружкам.
– Все, – скажет кто-нибудь из женщин мечтательным голосом. – Побежала. К жениху.
Как тут не замечтаться? У самих-то у них когда такое последний раз было? Чтобы бежать с взволнованным сердцем на свиданку? Давно. Так давно, что сердце уже почти ничего и не помнит. А звонок с незнакомого номера? Кто им вообще звонит с незнакомых номеров? Мошенники только. Ну, еще медсестры протезистов. А ведь они с Любанькой ровесницы.
Даже те женщины, которые спокойно жили в своих крепких, долгих и прочных браках, нет-нет, да начинали сомневаться: так ли уж счастливы они с мужем? Могут ли вообще быть по-настоящему счастливы домашние тапочки – правый и левый?
Но, правда, нашим женщинам для хорошей эмоциональной встряски хватало и просто разговоров о Любанькиных похождениях. Много ли у бабушек приключений? Продать укроп с огорода на пятачке у магазина, сунуть мелочь в игровой автомат и выиграть двадцать пять рублей – самое волнующее событие из сферы греховных наслаждений. Но это пока существовали игровые автоматы. Потом никаких волнующих событий не стало.
Зато у Любаньки, у этой разбойницы с большой дороги любви, их было навалом. Долго обсуждали ее попытку выйти замуж за Мишку. Да-да. Мишка никуда не делся. Он даже дождался – не специально, понятно – смерти Любкиного мужа и уговорил долгожданную возлюбленную переехать к нему в Москву. Любанька согласилась. Переехала. Занималась хозяйством. Насолила банок с огурцами-помидорами, накрутила компотов. Вздохнула. Подумала. Собрала все банки, договорилась насчет машины и рванула назад, в Александровку. Пока Мишки дома не было. Он, конечно, потом бросился за ней вдогонку.
– Не могу я, – сердито сказала ему Любка. – У меня здесь дом, дети, внуки…
– Дети? Внуки? – Мишкиному удивлению не было предела: когда это Любка по ним скучала?
– Ну так, вообще, – уточнила Любанька. – Надоело!
Когда Алка с Любанькой ехали отдыхать в санаторий, женщины в Александровке радовались. Да-да, санатории тоже никуда не делись. Просто случались они реже. Ведь путевки пенсионеркам дают нечасто и денег на поездку скопить нужно. Но все-таки санатории не исчезли из Любанькиной жизни. И они обеспечивали потом наших бабушек длинной – недели на две! – остросюжетной сагой.
Рассказчиком была, как всегда, Алка. И она, как всегда, начинала с самого начала. Прибыв на лечение, подруги заходили в номер, ставили чемоданы, говорили: «Уф!» – и решали, что нужно выпить. Любка бежала за бутылкой. Магазин – прямо у входа в санаторий. С порога на порог. Пять секунд. Назад Любанька возвращалась не одна. «Приветствую!» – по-свойски, как будто вчера расстались, говорил Алке незнакомый мужик, мыл стаканы и принимался разливать водку.
Как всякий талантливый рассказчик, Алла подробно останавливалась на узловых моментах. А главный узловой момент санаторской жизни – дискотека. Вечером в выходные Алка с Любкой обязательно шли на танцы. Но Любаньке ведь нельзя танцевать, обязательно нехорошо все будет! А она любит. Наденет платье легкое, балеточки, прическу возведет в высокий начес, накрасится и приготовится: стоит с краю танцплощадки, дожидаясь чего-нибудь особенно заводного и особенно любимого, Шуфутинского или Трофима. И как только из колонок грянет:
Вот ведь как бывает в жизни подчас,
Наша встреча караулила нас.
Я заметил твой смеющийся взгляд
И влюбился, как пацан, в первый раз, –
она пойдет в танец, как в воду, широко разводя блаженствующие руки. Задорно двигая бедрами, Любанька прищелкивает пальцами и кокетливо притряхивает плечиком. Разлетается мелодия – разлетается и Любанька.
А ты стоишь на берегу в синем платье,
Пейзажа краше не могу пожелать я.
И, распахнув свои шальные объятья,
Ласкает нас морской прибой-бой-бой.
Любанькины балеточки порхают над асфальтом, взбивают в пышную пену сумерки, коленки мелькают под цветным подолом, локти взлетают вверх все чаще, все порывистей. Быстрее, легче. Песня взрывается припевом:
А впереди еще три дня и три ночи,
И шашлычок под коньячок – вкусно очень.
И я готов расцеловать город Сочи
За то, что свел меня с тобой.
Начес на Любанькиной голове не выдерживает натиска эмоций, и из него выпадают отдельные прядки, обрамляя ее лунное лицо таинственным ореолом.
Стоит ли говорить, что целый табун немолодых романтиков в белых тапочках выводил ногами замысловатые крендели вокруг этой царицы ночи. В тот раз скандал случился, когда пришло время «медляка». Из-за Любки поспорили двое из тех, что заприметили ее еще до танцев. Они интеллигентно ушли разбираться за ограду. Когда вернулись, Любанька уже медленно топталась по площадке в объятиях какого-то бородача, который явно решил, что сегодня судьба ему широко улыбнулась. «А рябина на снегу плачет белым инеем, как продрогшая моя поздняя любовь», – давил на больное Трофим. Бородач оказался мужиком крепким и агрессивным. Угостил тех двоих хорошими ударами в челюсть. По очереди. Сразу, как подошли. Неинтеллигентно – прямо на площадке. Была заварушка и визги. Потом все соперники вместе с Любкой и Алкой зажигали под «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем» и «Марджанджа». А после пили водку на скамейке. Пили до победного: теперь мужики, видимо, старались друг друга перепить. Дальше Алка не помнит.
«Что такое? Как не помнит? На самом интересном месте! С кем Любка-то ушла?» – волновались очень александровские женщины. Ведь только что они слушали, открыв рты. У старенькой бабы Светы, Светланы Афанасьевны, можно было даже рассмотреть элементы нижней вставной челюсти. Это неудивительно, ведь она вместе со всеми в это время находилась в самом центре сюжетного водоворота. В непосредственной близости от Покровских ворот. У нее захватывало дух и замирала душа. И так хотелось в санаторий, на танцплощадку, где музыка и кавалеры.
– Да чё? С кем-нибудь да ушла. Это ж Любанька, – решали женщины. Рассказчица не отрицала такой возможности, но смотрела все-таки с сомнением, потому что думала про себя о том, что вряд ли они с Любкой тогда могли ходить.
А вот утро Алка запомнила хорошо, так как пришла строгая врачиха, зам. главврача санатория. Она посетила комнаты участников разврата и сделала всем строгий выговор:
– Алкоголя больше – ни грамма! Запрещаю категорически. На танцы – ни ногой! Мало того, что у вас каждый раз после них давление зашкаливает! Теперь еще лица битые! И похмельный синдром! Что сейчас у вас с сердцем, я молчу уже.
Любаньку и Алку она ругала еще подробнее: женщины ведь они. Алке было очень стыдно. А Любанька только преданно смотрела с кровати на врачиху и согласно кивала на каждое ее слово темно-каштановым коком, свалявшимся за ночь в продолговатый колтун.
Вообще Алка сообщала много еще разных ужасных, позорных и захватывающих подробностей. Правда, отказалась поведать, почему в одно прекрасное лето она позвонила из санатория мужу, велела срочно приехать и забрать ее домой. Что, интересно, стряслось, а? Зацепило, что ли, и Алку взрывной волной Любанькиных страстей? Об этом Алла молчала, сколько у нее не допытывались.
Так шли годы, никто не молодел, но все время горели веселым янтарным светом в темноте вечеров раскосые глаза Любанькиного дома. Только однажды вдруг погасли. Что такое? Почему? Заболела Любка. Онкология. И все серьезно.
– Допрыгалась, проштитутка, – сказала бабушкам на лавочке Светлана Афанасьевна. Две женщины, тоже имеющие онкологический диагноз, возмущенно уставились на нее.
– Ну да, так-то, – спохватилась баба Света, – рак от разного бывает.
Любанька покинула свой дом и отправилась в долгое путешествие по больницам. Наверное, она иногда возвращалась в поселок, но никуда особо не выходила. Моя мама ее не встречала.
Без Любки Александровка не то чтобы затосковала, но как-то притихла, заскучала. Каждый месяц, приезжая к родителям, я смотрел из окна машины на Любанькин дом. Может, нет уже на свете Любаньки? Может, на небесах уже? В эти моменты я мысленно волновался. Это очень волнительно – Любаньке на небеса попасть. Дом ее стоял в оцепенении, дверь была закрыта, раскосые окна смотрели пусто. Не возился у мангала какой-нибудь патлатый мужик в старом свитере, не вился в воздухе голубоватый дымок, и Шуфутинский не звал безутешно свою Натали.
Летом того года я к родителям не смог выбраться, приехал ранней осенью, сухой и свежей. Въезжаю в Александровку. Что это у Любанькиного дома? Вроде костерок? Да. И дверь открыта! И мужик, лысый, в куртке, ломает сухие ветки и бросает в огонь. И на столе что-то стоит. А хозяйка-то где? Не видно. И тут осенило: открой окно! Как здорово услышать именно то, что ты хотел:
В старом парке пахнет хвойной тишиной,
И качаются на ветках облака.
Сколько времени не виделись с тобой,
Может год, а может целые века?
Значит, дома хозяйка!
– Что, Любанька вернулась? – спрашиваю потом у родителей.
– Да! – мама улыбается.
– Выздоровела?
– Вроде.
– А мужик откуда?
– Из больницы, – отвечает мама.
Как я сам не догадался, глупый какой.
– Мам, ты неправильно говоришь. Надо говорить «с больницы».
Мама удивленно смотрит на меня, и потом мы смеемся.
Любка, действительно, поправилась, и ее вертеп снова принимал всех, кто раньше «томился одиночеством вдали». И чья-то завистливая душа все-таки не выдержала, не вынесла Любанькиного возрождения к ее беспечальной жизни. Однажды, вернувшись с ухажером с прогулки, Любка увидела на своем заборе широченную надпись, наскоро выведенную белой краской. «Шлуха», – гласила надпись.
– Почему – шлуха? – изумилась Любка.
Любанькин спутник был местным, старым ее любовником. Он не понял, что Любку так удивило: то, что ее так назвали, или досадная фонематическая ошибка в таком простом слове. На всякий случай он сказал: «Э-э-э-э-э…» – и пошел в сарай искать краску. Им пришлось выкрасить в голубой цвет половину забора, и дом теперь смотрелся свежее.
А годы снова шли. Хранящая внутри себя маленькую тайну голубая краска на заборе успела поблекнуть. Любанька стала прихварывать. Заболели ноги. Она отдала свой дом дочери, а сама переехала в однокомнатную квартиру, в ту же пятиэтажку и тот же подъезд, где живут мои родители. Теперь Любанька уже не может уйти никуда дальше лавочки у подъезда. Моя мама взяла ее под патронаж и носит ей продукты из магазина, лекарства из аптеки.
Мой папа называет Любаньку «наш ара». Это точно. Очень точно. Скованная квартирой, как клеткой, Любка все время мечется на втором этаже вдоль окна своей кухни, путается в шторе, без конца клюет узким лицом пространство за открытой оконной рамой, трясет темно-каштановым хохолком и резким голосом разговаривает сразу со всеми, кого видит у подъезда.
– Здрасьти! – это мне и папе.
– Вер, и сыра возьми, сыра! – это маме.
– Ленка, ты на работу? – это Ленке.
Можно было бы уже, наверное, и расстроиться, что закончилась сага о Любанькиных похождениях. Огорчиться, что женщина, всегда летавшая на мощных крыльях страсти, превратилась в хромоногого попугая. Но не стоит, потому что Любанька себе никогда не изменяет.
Вечер субботы. Мамы дома нет, ушла по делам. Я проверяю сковородки: а что там вкусного? О, блинчики!
– Не вовремя я к Любаньке сегодня зашла, – говорит вернувшаяся мама и как-то потерянно ставит пакеты на табурет. Я жую блины.
– А что такое? – спрашиваю.
– Любовник у нее. Молодой.
– ?
– Да. Захожу, а она в красивой такой ночнушке на кровати сидит. С прической, накрашенная. Выпивши. Говорит мне: «Выпила я немножко, Вер». А я смотрю через штору на балкон. А там человек. Прячется. А штора просвечивает, и я понимаю, что это Пашка.
– Какой Пашка?
– Ну Пашка, я тебе рассказывала. Вдовец. Жена у него умерла два года назад.
Теперь я себя чувствую в непосредственной близости от Покровских ворот. Известие, что прямо сейчас под нашим балконом, только тремя этажами ниже и чуть налево, прячется молодой любовник, впечатляет. Подмывает метнуться на балкон и перевеситься через перила. Но перед мамой неудобно. Ладно, удовольствуемся подробностями.
– И что? – спрашиваю.
– И ничего, – отвечает мама, – я ушла поскорее.
– А почему молодой? Ему сколько лет?
Мама считает в уме, потом сообщает:
– Шестьдесят четыре.
– А Любаньке сейчас сколько?
Мама опять считает в уме и произносит:
– Семьдесят семь.
Кажется, я забылся и маме хочется сказать: «Закрой рот, блины видно», но она деликатно молчит.
Наконец я сглатываю удивление и говорю:
– Мама, я наивный! Я верю в чудеса. Но в это все равно не могу поверить!
Она, вся еще в мыслях от неловкой ситуации, сердится:
– Чего не веришь-то? Вру я, что ли? Все знают, что Пашка к ней ходит после Валиной смерти. Тайком. Кого хочешь спроси.
– У Пашки вашего, ты говорила, теперь женщина с козой живет?
– Женщина с козой давно ушла. Взяла козу за рога и ушла. Только он до козы к Любке бегал. Во время козы. И после козы, значит, бегает.
Та – да – та… Та – та – да – та – да… Та – да – там.... Свет сольется в щелку, дверь тихонько щелкнет, лифт послушно отсчитает этажи…
– Мам, а как она выглядела в тот момент?
– Кто?
– Любанька.
У моей мамы хорошо такие вещи спрашивать. Она имеет объективно-строгий взгляд на действительность. Мама думает и говорит:
– Хорошо так. Симпатично.
Сейчас Любаньке восемьдесят. Девятый десяток разменяла. Молодой Пашка все так же – ходит. И если бы – гипотетически! – какой-нибудь диванный комментатор на «Дзене» от нечего делать побился бы об заклад, что в девяносто у Любаньки уж точно не будет никакого любовника, я бы сделал небольшую ставку. В пользу Любки. И включил бы себе для настроения «Шашлычок под коньячок». Давай, Трофим, порви условности, время и пространство! «А ты стоишь на берегу в синем платье, пейзажа краше не могу пожелать я…»