Утром в барак принесли пайки. Но, применительно к обстоятельствам, их уже можно называть не пайки́, а па́йки. А как иначе, если ты сидишь в тюрьме? Каждому досталось по четыре ржаных галеты и по кружке воды. Бывалые сидельцы просветили, сообщив, что на день одному узнику положено полфунта хлеба, пять золотников мяса или рыбы, десять – крупы и два – сахарного песка. Но сахара ни разу не видели, потому что охранники варят из него бражку, а потом гонят из неё самогон. В принципе, нормы сопоставимы с теми, что были у нас в восемнадцатом году, но лучше бы побольше.
Как всегда, я мысленно перевёл старые весовые единицы в метрические. Полфунта хлеба – двести с небольшим грамм, мясо – двадцать с небольшим грамм, крупа – сорок грамм. Подозреваю, что реальные нормы были немного выше, но охранники вполне могли оставлять «излишки» себе. Может, свинарник обустроили, да мало ли. Галеты можно менять на что-нибудь полезное. Помнится, во время службы в армии я обращал внимание, что хлеборез вставляет в приспособление для выдавливания «шайбочек» сливочного масла пергаментную бумажку, но не задумывался, почему. Спустя пару лет мой друг детства Владик, с которым мы играли в солдатики, два года тянувший лямку «хлебореза» и сумевший за это время накопить деньжат на фирменные джинсы и ещё какие-то тряпки с американскими лейблами, пояснил, что его работа была золотым дном! Тут тебе «излишки» и сахара, и хлеба. А маленькая пергаментная бумажка на каждой солдатской порции в двадцать грамм «экономила» какую-то сотую, если не тысячную долю, которая впоследствии превращалась в килограммы! Правда, вздыхал тогда мой приятель, приходилось делиться с прапорщиком, начстоловой.
В девяностые годы наши пути с Владиком разошлись. Я ушёл в государственную структуру, а он, наоборот, в криминал. Конец, собственно говоря, закономерен. Однажды попал он под автоматную очередь. И добро бы – омоновцев или СОБРА, так словил пули от своих же подельников. Помнится, узнав о гибели приятеля, через знакомых в милиции я стал выяснять подробности. Узнал, что всё было предельно просто. Владик взял у своих сотоварищей энную сумму денег для покупки автомобилей не то в Польше, не то в Германии (сейчас уже и не вспомню, какие авто, но для того времени что-то крутое), всё приобрёл честь по чести, но попытался чуть-чуть заработать, однако его отчего-то не поняли.
Труп пахана вынесли его приближённые и, под охраной одного из тюремщиков, деловито потащили прочь. Нас никто не спросил – отчего человек умер, своей ли смертью, или помог кто? За оградой была выкопана длинная траншея, куда и складывали тела, присыпали их известью, а потом, по мере надобности, закидывали землёй.
На работу погнали тоже за пределы лагеря. Наш барак, в количестве пятидесяти человек, конвоировало шесть охранников, вооружённых берданками без штыков. Я шёл и старался рассмотреть всё, что нам могло пригодиться. Давешние карбасы как стояли, так и стоят. Или их стало больше? Вчера посчитать не догадался, сравнивать трудно. Мачты не сняты, вёсла не убраны. Стало быть, лихих людей не опасаются.
Труд узников заключался в следующем: корчевать деревья, а потом сваливать их в огромные кучи. В чём смысл подобной работы, я не очень-то понимал. Может быть, здесь собираются заниматься земледелием или расширяют территорию для обустройства нового лагеря? А может, просто ради того, чтобы чем-то занять заключённых, чтобы мы уставали и не было времени для болтовни и дурных настроений?
Корчевали так. Вначале окапывали дерево, пытаясь пройти как можно глубже и ближе к корням, затем в углубление вставляли ваги – длинные крепкие жерди, подкладывали под них камни и чурбаки, изо всей силы налегали на ваги, а остальные в это время накидывали на верхушку дерева верёвки и тянули на себя. Подозреваю, что именно так наши предки и расчищали леса, освобождая себе территории под пашни. Правда, сваленные деревья они сжигали, превращая в ценное удобрение, а не оставляли гнить под солнцем и ветром.
Дело бы шло быстрее, если б у нас нашлась хотя бы парочка топоров, а вместо жердей – ломы, но их нам не давали. Ещё хорошо, что охранники разрешали пользоваться лопатами. И то – постоянно держали на прицеле тех, кто орудовал ими.
В обед привезли похлёбку – мутную болтушку, слегка пахнущую крупой и мясом, но ни крупы, ни мяса в ней не было. Обед был не слишком горячим, но хотя бы тёплым, так и то хорошо. В обед полагалось ещё по четыре галеты. И спасибо, что товарищи подсказали взять свою кружку на работу, а иначе остался бы без супа. Кружка, привязанная верёвочкой к галифе, колотилась о задницу!
Откровенно говоря, похлёбка объёмом в триста грамм и четыре галеты меня не насытили. С удовольствием съел бы ещё столько, а лучше два раза по столько. Нет, дорогие мои, здесь мне оставаться не хочется.
Ещё обратил внимание, что кое-кто из моих товарищей украдкой от охранников срывали какие-то листочки-лепесточки – не то лопушки, не то одуванчики. Вначале не понял, но потом до меня дошло! Это же голимые витамины! И я при первой же возможности набил карманы листьями одуванчика. Вроде бы из него даже салаты делают, и кролики довольны, чем я хуже?
Вечером нам выдали ещё по четыре галеты, налили по кружке воды и загнали в барак.
Уже забравшись на нары, прикинул: сколько весит одна галета? Если грамм двадцать, тогда нормально, а если десять?
Странно, чего это я? Ещё и поголодать-то как следует не успел, а мысли уже только о еде. Пытаешься их гнать, но не получается. И я уже начинаю понимать, что голод сидит не в брюхе, а в моём мозгу. Что постоянно начинаю думать о еде, представляя те вкусности, которыми меня потчевала Галина Витальевна, перловую кашу Полины-Капитолины, тётушкины пироги. И даже супчик из «карих глазок», что подавали нам в столовой на Лубянке. Любопытно, но о нашей нынешней столовой с её разносолами и демократическими ценами я почему-то не вспоминал, как не вспоминал о московских ресторанах или о кафе в Крыму, скажем. А ведь летом восемнадцатого, когда еды было столько же, сколько здесь, в концлагере, а может, и меньше, я почему-то совсем не думал о жратве. Почему бы это? Может, потому что человеку нужна не только еда, но и что-то другое? Здесь же всё человеческое постепенно начнёт вытравляться, утекать, оставляя в мозгу только мысли о голоде и о том, что нужно чего-то пожрать! Я могу терпеть голод, если у меня будет дело, которое действительно важно!
Нет, пока я ещё способен соображать, надо бежать!
Как только начал думать о побеге, сразу же стало легче. Даже бурчание в желудке (у, ненасытная утроба!), прекратилось.
К счастью, о бегстве с Мудьюга думал не только я. И Виктор, и Серафим мечтали о том же. А теперь и другие начали увлекаться нашей идеей, загораться ею.
Для начала мы провели «инвентаризацию» оружия. Выяснилось, что в наличии три ножа – один вполне приличный, доставшийся Серафиму после боя с главарём, второй серебряный, напоминавший десертный, невесть каким образом оказавшийся на Мудьюге, а теперь ставший собственностью «Комитета по подготовке восстания», а третий – мой, только внешне напоминавший нож. Я же говорил, что перед тем как «сдаться» английской контрразведке, немного подготовился к заключению? Купил в аптеке упаковку пластыря, а потом прилепил к голени один из переплётных ножей, предварительно сняв с него рукоять. Меня обыскивали два раза. Первый раз – при передаче от англичан русским, а во второй – при отправке в Архангельскую тюрьму. И оба раза, проверив мои карманы, пошарив под мышками и заставив разуться и потрясти сапогами, охранники не додумались ощупать ещё и тело! Верно, они здесь ещё не достигли тех высот обыска, до которых дойдут попозже, когда у арестанта проверяют даже анальное отверстие. А я, честно говоря, вычитал о таком способе хранения ножа в какой-то книжке, из разряда научной фантастики. Автора и названия не припомню, но речь шла о юноше, отправлявшемся в разведку на какой-то планете. Его родная сестрица подарила пареньку лезвие, порекомендовав прилепить его клейкой лентой к ноге. Позже подарок спас юноше жизнь, когда какие-то бандиты напали на него, оглушили и отобрали все вещи и оружие, но не заметили клинок.
У меня при хранении лезвия возникли проблемы, о которых не предупреждали авторы, – пластырь пересыхал, и его приходилось заменять новым, заклеенное место прело, нога чесалась, а кончик клинка иной раз больно впивался в тело. Но самое главное – за месяц заключения я так и не смог придумать, где мне использовать свой нож. Бросаться с ним на охрану было бы глупо и нелепо, а резать себе вены я не собирался. И всё-таки рука не поднималась выбросить лезвие. Но теперь, кажется, нужный час настал, и я с удовольствием отодрал остатки пластыря и внёс в наш скромный арсенал свой вклад.
Народ к моей выдумке отнёсся с восхищением, а Серафим Корсаков ещё и принялся рассказывать, как «Володька классно придумал бабахнуть из старинной пушки, чтобы отвлечь милиционеров и спасти товарища!»
А вот к моему ножичку отнеслись без должного уважения – мол, лезвие короткое, и вообще…
При обсуждении восстания не обошлось без споров и разногласий. Пётр Петрович – неплохой дядька, и большевик стоящий. Одна беда – правильный до занудства. По его мнению, чтобы поднять восстание в концлагере, необходимо выполнить следующие условия:
1. Связаться с другими бараками;
2. Создать в каждом бараке организационную группу в количестве пяти человек;
3. В каждом бараке провести митинг;
4. Заручиться поддержкой подавляющего большинства узников;
5. Накопить для побега достаточно продовольствия.
Так-то оно так, и всё правильно, должно быть добровольное желание арестантов, но меня смущали два обстоятельства. Во-первых, сколько времени мы на всё это потратим? Чего доброго, с митингами и обсуждениями не заметим, как начнётся осень, а то и зима. Во-вторых, чем дольше мы планируем и собираемся, тем больше шансов, что нас кто-нибудь выдаст. Я даже сейчас не уверен, что в нашем бараке нет стукача. И он не обязательно завербован охраной, и не получает за свой нелёгкий труд какие-нибудь бонусы в виде куска колбасы или пачки папирос. Нет, он предаст либо по своей подлой сущности, либо из благих побуждений – мол, во время восстания могут быть напрасные жертвы. Такое, как мы знаем, бывало не раз. Стало быть, надо действовать сообразно обстановке, не забывая слов товарища Ленина, как-то сказавшего: «Вчера было рано, завтра будет поздно!» А Стрелков, хотя и надёжный товарищ, но в данный момент ведёт себя как последний меньшевик, выступающий против пролетарской революции! Стало быть, нам понадобятся активные силы, способные увлечь за собой колеблющиеся массы! И кто будет главной ударной силой? Разумеется, Володька Аксёнов, Серафим Корсаков и Виктор, пока остающийся бесфамильным. Вот с ними и нужно завести предметный разговор.
Утром нам выдали по очередной порции галет, по кружке воды, а потом принялись выстраивать нас в шеренги, чтобы вести на работу. Охранники, выставляя перед собой винтовки, свирепо порыкивали, иногда поколачивая медлительных прикладами. Били не от злобы, а порядка ради.
– Ой-ой-ой! – истошно завопил я, падая на спину и начиная молотить по земле руками и ногами.
Перевернувшись, поелозил мордой по грязи и щебню, натасканными сюда сотнями ног, и опять начал орать.
– Э, ты чего? – настороженно спросил один из охранников, взявший меня на мушку.
Я опять повернулся на спину и истошно завопил:
– Ой-ой-ой!
– Падучая у него! – крикнул кто-то из наших.
– Сбрендил парень! – проорал другой. – Вон, землю жрать начал!
Теперь я раскинул руки и ноги, приняв позу распятого раба, и завопил:
– Ай-ай-ай!
И тут в мой живот упёрся долгожданный ствол винтовки. Эх, если берданка без штыка, то лучше бы так не делать!
– Вставай, не то прямо в кишки пальну!
– Ай-ай-ай! – снова проорал я, хватаясь за ствол, и отводя его в сторону, а потом резко дернув вниз. Бабахнул выстрел, пуля выбила струйку земли, но берданка уже поменяла хозяина, а я, вскочив на ноги, вбил приклад между глаз конвоира.
– Даёшь, Соломбала! – раздался боевой клич Серафима Корсакова, а следом за ним – крики боли, вопли и ещё два выстрела.
Но мне было не до кликов, я лихорадочно открывал подсумок с патронами, висевший на поясе конвоира. Эх, плохо, что это не «мосинка»!
Затвор передёрнут, гильза улетела, теперь вставить свежий патрон! Так, в кого?!
Но все конвоиры уже лежали на земле, а каторжники добивали их ножами и камнями, а то и просто ногами и руками. Ах ты, чёрт! Тут же ещё и вышка, как же я забыл?! А вон вертухай, скотина такая, уже целится в кого-то из нас!
Я не великий стрелок, и в прежней жизни наверняка не попал бы в человека с расстояния в добрых пятьдесят метров, да ещё из тяжеленной винтовки. А тут – поди ж ты! Есть! Может, не наповал, но часовой на вышке завопил и выронил оружие.
Сняв с убитого охранника ремень с подсумком (а где второй?), опоясал им свой полушубок. Надо бы посчитать, сколько патронов. В подсумке для «мосинки», сколь помню, должно быть шесть обойм. Судя по весу, в моём, «берданочном», патронов немного. Ну, лентяй ты, дядя!
Стихия – великая вещь! Глядя на нас, наши соседи тоже начали восстание. Слышались крики, выстрелы.
– Серафим, командуй! – крикнул я.
Мы с Виктором избрали Корсакова командиром единогласно. А кого же ещё? Мы здесь пока новички, за нами народ может и не пойти. И голос у Серафима зычный, командирский. К тому же, если речь пойдёт о воде, лучше с ней дело иметь морякам. А мы так, сухопутчики.
– К карбасам, товарищи! – прорычал Серафим, устремляя руку с берданкой в сторону реки.
Если вы думаете, что все заключённые дружно ринулись захватывать крестьянские речные суда, вы ошибаетесь. Добрая половина арестантов вместо этого устремилась обратно в бараки! Впрочем, этого и следовало ожидать. Я-то вообще предлагал захватить весь остров, обезоружив охрану, а уже потом забирать плавсредства. Увы, товарищи меня не поддержали. Мол, набежит охрана, всех постреляют. Сомневаюсь, что на Мудьюге было много тюремщиков, но против общего решения не попрёшь.
Мы бежали, нам вслед стреляли. Хорошо, что на вышки ещё не додумались ставить пулемёты. А может, пулемёты нужнее на фронте, а не на охране концлагеря. К карбасам нас добежало человек шестьдесят, а может, и меньше. Кого-то убили, а кто-то отстал, испугавшись пойти до конца!
Одного товарища, раненого в ногу, но не сильно, вели под руки.
– Товарищи, занимаем большие карбасы, шестивёсельные! – опять скомандовал Корсаков.
Как мне объясняли, эти карбасы принадлежали крестьянам, ставившим сети на противоположной стороне острова, где мелководье, а за судами присматривала охрана, получавшая некую толику улова. Вот, коли тюремщики проглядели, нехай они теперь и отвечают перед мужиками!
Шестивёсельных на всех не хватило, пришлось брать и мелкие. Слава богу, нашлись толковые люди, умевшие ставить паруса. Впрочем, тут почти все были из поморов, хаживавших если не на Грумант, так в Белое море.
Грести против течения – та ещё работа! И грести предстояло немало. Руки сотрёшь до кровавых мозолей. Так и чёрт с ними, с руками и мозолями – главное, что мы покинули этот остров! Впереди замаячила надежда, но от неё одной проку не будет, если не налегать на весло!