Брат мой, враг мой - читать онлайн

1

Эта история началась задолго до того, как сотрудники службы по расследованию авиакатастроф совместно с полицией штата наткнулись на старый снимок в сумочке Марго, осматривая обломки, которые всего несколько часов назад разбросало по склону горы. Как и подобранный в цвет чемодан и прочие дорогие вещи, чудесным образом выпавшие неповрежденными перед окончательным взрывом, ярко-красная сумка будто вобрала в себя жизненную силу всех невинных людей, погибших в катастрофе. Совершенно целая сумочка Марго стоимостью в девяносто пять долларов лежала на столе экспертов, безмолвно провозглашая древнейшую истину в краткой истории человечества: вещи долговечней людей.

В наши времена девяностопятидолларовая сумочка однозначно подпадает под категорию предметов роскоши. Катастрофа произошла в 1929 году, в самые бесшабашные, сытые золотые дни, но даже тогда такая красная сумочка была настолько уникальным аксессуаром, присущим лишь чрезвычайно богатым дамам, что никто не мог увидеть никакой связи между покойной владелицей и девушкой на фотографии пятилетней давности. Марго, разумеется, значилась в списке пассажиров под фамилией мужа – фамилией, которая сразу же объясняла ее возможность иметь такую сумку. Но в то время никто не знал о какой-либо связи между этой фамилией и выцветшей надписью «МЭЛЛОРИ» на вывеске гаража, под которой на фотографии стояли трое молодых людей.

«ГАРАЖ БРАТЬЕВ МЭЛЛОРИ», гласила вывеска, намалеванная прямо над двойными распашными дверями старого сарая; а возле входа бойкая и жизнерадостная девушка возрастом чуть за двадцать стояла между двумя молодыми мужчинами. Все трое слегка щурились от солнца, бьющего им прямо в лицо, и улыбались. Родственное сходство между ними явно проглядывало даже сквозь застенчивые улыбки – столь же очевидное, как и на любой картине, изображающей молодых Медичи до того, как они исполнили свою клятву прийти к абсолютной власти. Молодые люди – несмотря на немалый рост, по сути, еще мальчишки, – возвышались над девушкой в своих рубашках с коротким рукавом, в наш век играющих роль доспехов эпохи Возрождения. Кен с дурашливым величием вскинул вверх разводной ключ, а его младший и более высокий брат, слева от Марго, неловко засунул руки в карманы, настороженно глядя прямо в камеру непроницаемыми умными глазами и улыбаясь грустной милой улыбкой невзрачного парня-домоседа.

Марго держала братьев под руки так, будто тащила их вперед, замерев на мгновение лишь для снимка, и, как только кнопка была нажата, потащила снова, оставляя гараж позади и не оглядываясь. Цель, к которой она стремилась, похоже, находилась где-то за горизонтом, в золотой стране, рассказы о которой она слышала с тоской в сердце. Кен, сжимая ключ, слегка выставил ногу, будто полный решимости идти туда, куда вела сестра; однако Дэви, более высокий брат, держался ровно. Могло показаться, что он отстает, но на самом деле Дэви опережал их на шаг.

На фоне внезапной смерти этот дешевый маленький снимок вызывал мучительное чувство. Он изображал трех молодых людей, пышущих надеждой, юностью, высокими амбициями, и демонстрировал почти все их скудное имущество, за исключением одного пункта. Там был гараж, при котором они жили; одежда, которую они носили, мало что имея, кроме того, что на себе; в кадр попал и передок подержанного «Доджа-родстера» парней, с университетским вымпелом инженерного факультета на лобовом стекле.

Их единственное имущество, которого не было на фотографии, не видел еще никто, поскольку оно пока представляло собой немногим больше, чем несколько разрозненных набросков, кое-какие расчеты в блокноте и идею в головах братьев. Однако эта идея стала тем мостом, по которому Марго смогла менее чем за пять лет проделать путь от гаража на Среднем Западе до возможности небрежно щеголять сумочкой за девяносто пять долларов; до имени, которое мгновенно узнал бы любой, кто хотя бы иногда заглядывал в финансовые новости; и, конечно же, до своей нелепой смерти в качестве пассажирки роскошного воздушного лайнера.

Эта идея, даже будучи рассказанной следователям, ведущим дело об авиакатастрофе, все равно в 1929 году была бы для них непонятной, но двадцать лет спустя они и вся страна так привыкнут к ней и настолько запутаются во всех ее последствиях – как известных, так и пока не реализованных, – что станет трудно вспомнить время, когда дела обстояли по-другому.

Вместе с губной помадой, пудреницей, носовым платком, портсигаром и скрученной пачкой банкнот на полторы тысячи долларов – на непредвиденные дорожные расходы, – непонятный старый снимок переходил из рук в руки, пока в конце концов не попал к клерку страховой компании. Тот занес его под номером в свою тетрадь и уже собирался бросить в кучу прочих предметов, когда на мгновение замер, сам не зная почему, встревоженный пытливым упорством в глазах более высокого брата, Дэви – самого младшего из троицы. Но тут эксперта подтолкнули под руку, и маленький прямоугольник глянцевой бумаги упал на стол. Большой пакет с именем Марго набили ее вещами и опечатали, чтобы отправить мужу и братьям, которые ждали ее, еще не зная, что она мертва. Ждали, чтобы вместе отпраздновать исполнение своей величайшей мечты.

Как и этот эксперт, очень многие сотрудники задерживались на секунду-другую, чтобы еще раз кинуть задумчивый взгляд на Дэви Мэллори, которому на фото едва исполнилось двадцать. Вот почему наше повествование – это в основном история о Дэви. И хотя Марго подталкивала и вела вперед, а Кен был более чем готов идти, именно Дэви мог смотреть выше голов. Он видел тот же горизонт, что и они, но также смотрел намного дальше этого горизонта – туда, где нет ни солнечного света, ни любви, ни гордости; ибо с исполнением каждой клятвы, которые они давали самим себе, приходило и слишком много всего другого.

Ибо даже тогда в глазах Дэви присутствовала тень беспредельной человеческой тоски. Иногда, пообщавшись с ним, люди продолжали думать о нем и после его ухода, поскольку чувствовали, что он предвидит мрачные времена впереди; не только для себя, но и для них и для каждого человека, который живет сейчас или родится позже; и им не хотелось расспрашивать его о подробностях.

Рассказ о Дэви Мэллори правильней всего начать не с него самого, не с его сестры Марго и даже не со старшего брата Кена, которого он боготворил. Скорее, это началось с появления в их жизни человека, который пришел как предзнаменование будущего – как своего собственного, так и их. Как иногда случается в долгом путешествии, когда вы гуляете по незнакомому городу, с виду ничем не отличающемуся от сотен других городков, оставленных позади, и кидаете взгляд на зеленую улицу с домами, внешне такую же, как и все прочие улицы, и вас не кольнет даже малейшее предчувствие, что когда-то один из домов на этой улице в этом безымянном городке станет домом, в котором вы проживете до конца своих дней.

Тот самый день, в конце мая 1925 года, начинался для Дугласа Воллрата точно так же, как и любой другой. Дуглас проснулся рано, мгновение лежал, глядя в потолок, а затем вскочил с постели, будто его кто-то подгонял. Этот большой дом секретарь купил для него по телефону, без предварительного осмотра, всего несколько недель назад. Требования были просты: «Что-нибудь приличное, вот и все. Побольше простора, хорошая современная кладовая и кухня, как минимум три ванные комнаты, в уединенном месте, но не слишком далеко от города. Если оттуда будет еще и хороший вид, замечательно, но это не важно». Воллрату ничто не казалось важным, кроме авиационного завода, который он решил добавить к своей коллекции промышленной собственности.

Он поднялся с кровати в своем обычном напряжении, не относящемся к чему-то конкретному, и оно велело ему спешить, спешить, спешить, независимо от той гонки, в которой он участвовал, приза в случае выигрыша или штрафа за неудачу; с неким остаточным гневом, будто нерастраченным со вчерашнего вечера, но он всегда просыпался так. Он жил с этим столько, сколько себя помнил. Это был один из его способов сконцентрироваться по утрам, каждый день.

Дворецкий Артур был на ногах уже несколько часов, и Воллрат пробормотал ему вежливым бесцветным тоном «доброе утро», а затем торопливо позавтракал в молчании. Снаружи на длинной подъездной дорожке его ожидал автомобиль, отполированный и сверкающий в этот погожий день. Только сев за руль, Воллрат начинал ощущать некоторую стабильность.

Дуглас вел большой низкий открытый «Каннингем» слишком быстро для этой дороги, но аккурат чуть ниже той скорости, на которой тяжелая машина потеряла бы устойчивость. Он мчался вперед, как голубая игла, тянущая за собой толстую коричневую нить пыли. Постепенно он начал расслабляться под мягкое шуршание шин, рев двигателя и шум ветра. Ему нужно было привести в порядок каждое из пяти чувств, чтобы как-то смягчить навязчивое нетерпение, которое всякий раз охватывало его в начале любого нового предприятия за последние пять лет.

В течение нескольких недель, проведенных здесь, он позволял играть главную роль инженерам, оставшимся от предыдущего руководства, попутно проходя у них обучение. Однако сегодня собирался взять бразды правления в свои руки. У него было больше уверенности в себе и ощущения своей финансовой власти – как унаследованной, так и приобретенной, – чем у многих мужчин вдвое старше него. И все равно в это прекрасное утро он знал, что молод и будет оставаться молодым всегда. Он чувствовал свою несокрушимость. Прямо сейчас, в эту минуту, Дугласу казалось, что, если бы ему взбрело в голову вывернуть руль и врезаться в придорожное дерево, он смог бы выбраться из-под обломков и спокойно уйти, не получив ни царапины.

Прямое шоссе серой линией бежало на юг, поднимаясь и опускаясь по холмам с пышными зелеными садами. Воллрат чувствовал себя всемогущим, проезжая через самое сердце страны, – казалось, его разум способен видеть на тысячи миль вокруг. С правой стороны земля пестрела амбарами, элеваторами и зеленеющими лугами, простираясь на восток через сотни дымящих городков – к сверкающим окнам Нью-Йорка и дальше, к залитым солнцем пляжам Ист-Хэмптона. Он знал каждый квадратный дюйм на этом пути. Слева к горизонту уходили пастбища, постепенно превращаясь в сплошные две тысячи миль пшеничных полей, угольных шахт и гор, достигающих самого Сан-Франциско. Повсюду ощущалась суета человеческих трудов и веселья. Чистый утренний воздух дрожал от накопленной жизненной силы всей страны. Дуглас сгорал от нетерпения, так торопясь в город, что не обращал внимания на пейзажи, а просто получал удовольствие от мягкой мощи двигателя.

Внезапно он осознал, как любит свою машину – будто наконец выставил ей важную оценку после нескольких недель ожидания. Он представил, как скажет: «Бывали у меня в прежние времена и “Кадиллаки”, и “Локомобили”, и “Роллс-Ройсы”, и “Изотта” – но эта малышка превосходит их все». И его тут же захлестнула волна мучительного юношеского смущения. Он понимал, что любое подобное замечание будет выглядеть вульгарной рисовкой, независимо от того, правдиво оно или нет – ему ли всего в двадцать пять лет так выражаться: «В прежние времена…» Господи! Он терпеть не мог подобные проявления мальчишества, характерные для совсем молодых людей.

Мимо промелькнул указатель:

Когда он преодолел очередной подъем, город показался вдали, сверкающий, как игрушка. Стремительный спуск, затем еще один подъем, долгий пологий поворот по девяностоградусной дуге, и город вырос перед ним, скользнул под колеса мощеной улицей и атаковал вывернувшим справа трамваем, отрезая пути к отступлению. Но Дуглас был готов играть в эту игру и перехитрил противника ловким маневром. Он зашел с тыла и проскочил дальше по гладкой стали трамвайных рельс.

Взглянув на приборную панель со множеством циферблатов и счетчиков, Воллрат увидел, что указатель горючего почти на нуле. Чуть дальше по замызганной улице он заметил гараж с бензоколонкой и направился к нему.

Снаружи висела вывеска:

Вообще-то это строение представляло собой просто старый сарай, оклеенный выцветшей рекламой сигарет и табака. Двойная передняя дверь была закрыта и заперта на засов.

Дуглас уже собирался отъехать, когда отворилась маленькая боковая дверь гаража и оттуда в солнечный свет шагнула девушка лет двадцати пяти. У нее было изящное точеное лицо с узким подбородком и высокими скулами. Из-под зеленой шляпки с глубоким проломом в тулье («ох уж эти Зеленые Шляпки»[1], – подумал Дуглас) выбивались светло-каштановые кудри. В серых, чуть раскосых глазах читался спокойный и терпеливый ум.

Ее губы слегка изгибались в улыбке, исходящей изнутри, как у пригревшейся на солнце молодой кошки, которую забавляет этот мир, известный ей с древних времен. Аккуратно одетая в недорогое платье, она держала под мышкой сумочку, натягивая перчатки. Для девушки из рабочего класса, отметил Дуглас, она держится с большим достоинством. Он наблюдал за ней со своего низкого сиденья, готовый к тому, что его заметят. Девушка остановилась, взглянула ему в глаза, на машину – без тени удивления и пошла дальше, будто видела такие автомобили каждый день своей жизни. Он знал, что это не так.

– Механик внутри? – спросил он ровным и беспощадно-безличным тоном.

Девушка остановилась, все еще разглаживая перчатки, и вновь взглянула на него, явно не больше удивившись тому, что он с ней заговорил, чем сперва при его виде.

– Парни сегодня днем в университете. Гараж закрыт. Здесь есть другой примерно в миле дальше по улице в сторону центра.

Голос ее был низким и чистым.

– А вдруг у меня не хватит бензина, чтобы проехать эту милю?

Не моргнув глазом, она оценила сарказм, скрытый за вежливым выражением его лица. Затем взглянула на свои наручные часики и резко сдернула перчатки. У нее были небольшие ладони, явно хорошо знакомые с физическим трудом.

– Хорошо, – сказала она. – Сколько вам налить?

– Эй, постойте!.. Я не это имел в виду…

– Все в порядке, – откликнулась она с мягкой и радушной настойчивостью, по которой было понятно, что она знала – пускай и на мгновение, что он именно это имел в виду. – Я делаю это довольно часто. В конце концов, раньше я справлялась тут в одиночку.

Она бесцеремонно приткнула свои перчатки и сумочку за небольшую пулеобразную фару на сверкающем крыле машины. Воллрат молча наблюдал, как девушка прикасается к его автомобилю, будто не замечал этой дерзости. Затем откинулся на спинку сиденья, позволяя себя обслужить. Пожалуй, такую можно пригласить поужинать или даже прокатить на машине, подумал он, в отместку за то, что она задела его гордость.

– Стало быть, вы один из братьев Мэллори, – сказал он.

Ее улыбка в ответ на это выбила Дугласа из колеи своей непосредственностью. Он уже не был так уверен, что невозмутимость девушки – лишь способ привлечь его внимание. Она рассмеялась.

– Я сестра Мэллори, – пояснила она, поворачивая кран насоса. Ее узкие ладони двигались умело. Нежное лицо слегка порозовело от усилий. – Работаю в центре города. А Дэви и Кен занимаются гаражом, когда не ходят на учебу. Но сейчас они готовятся к выпускным экзаменам на инженерном факультете.

В этих беспричинных объяснениях сквозила такая скрытая гордость за братьев, что Дуглас ощутил внезапный порыв предложить: «Когда они закончат курс, скажите им, чтобы они подъехали на новый завод Воллрата. Возможно, мне потребуется нанять еще несколько инженеров».

В последний момент он сдержался, осознав, что это будет выглядеть хвастовством, и так сильно разозлился на себя, что покраснел от стыда. Он взглянул на девушку, гадая, поняла ли та, как близок он был к тому, чтобы выставить себя дураком. Их взгляды встретились, и она отвернулась, но не от смущения, а потому что он не вызывал у нее никакого интереса.

Когда девушка закончила работу, Дуглас расплатился с ней и наблюдал, как она аккуратно вытирает руки ветошью, оставив пока перчатки и сумочку на его машине. Она проделывала это без всякой суеты, и такое безразличное к нему отношение явно было не показным.

– Могу подбросить вас до центра. Я еду через главную площадь.

– Нет, спасибо! – И снова ее улыбка была непосредственной и неожиданной. – Остановка трамвая прямо здесь.

От такого отпора он опять перешел на формально-вежливый тон:

– Просто, знаете, хотел вас отблагодарить по-соседски.

– О, я понимаю! – сказала она. И Дуглас наконец сообразил, что она видит его насквозь.

– Спасибо за бензин, – буркнул он и выехал на дорогу, взревев мотором. Он сердито сжимал руль, не оглядываясь. Ибо знал, что, будь его машина меньше и потрепаннее, девушка, возможно, согласилась бы поехать с ним. Он живо представил себе улыбку в ее раскосых серых глазах и на губах, пока она идет к трамвайной остановке.

Не из-за своих или ее слов, а из-за того, какие она вызвала в нем чувства, не нагрубив прямо, он мысленно погрозил ей кулаком и пробормотал:

– Детка, за тобой кое-какой должок!

2

Два дня спустя в начале девятого утра сверкающий «Каннингем» свернул с улицы и остановился перед гаражом Мэллори. И снова двойные передние двери стояли закрытыми. Первым побуждением Воллрата было нажать на клаксон и потребовать обслуживания, поскольку он пребывал в приподнятом настроении и жаждал действия.

На заводе он успешно добился всего, чего хотел, – пришлось уволить только двух человек, чтобы сбить волну протестов; и теперь он чувствовал, что все рычаги власти полностью в его руках.

Дугласа все еще задевало поведение девушки из гаража, но он допускал, что составил о ней неверное впечатление, поскольку в то утро просто был не в духе. Все, что ему нужно сделать, – это еще раз взглянуть на нее. Наверняка она окажется обычной продавщицей из дешевого магазина.

Прождав минуту, Дуглас потерял терпение. Он вышел из машины и направился к боковой двери здания, злясь на девчонку, которая заставляла его ждать, но еще больше на себя за то, что его это волновало.

Он шагнул в беззвучную темень гаража, полную разнообразных запахов: моторного масла, бензина и застарелого аромата сена и силоса, которых там не держали уже много лет. На рекламном плакате аккумуляторов было дописано от руки: «Вулканизация – 50 центов». Дуглас заглянул в приоткрытую дверь – туда, где горела единственная в помещении включенная лампа. Бледно-желтый конус света падал на старый письменный стол, заваленный открытыми книгами с инженерными текстами.

Рядом в полутьме сидел молодой человек – очевидно, механик – и смотрел на неожиданного посетителя, покусывая карандаш. Ему было по виду около двадцати, в глубоко посаженных голубых глазах застыло странное выражение – то ли напускной грубости, то ли вечной озабоченности. Воллрат намеревался спросить о девушке, но не захотел выглядеть глупо перед самим собой.

– Как насчет бензина? Я тороплюсь.

Механик ленивым жестом бросил карандаш на стол и пронаблюдал за его падением, будто обдумывая, как лучше сформулировать ответ.

– Когда те двери закрыты, это значит, что мы не работаем. – Его приятный низкий голос звучал молодо, но с той терпеливой твердостью, которая возникает от привычки к общению с ребенком или с кем-то по-детски упрямым. – Мы откроемся через час.

– А кроме вас тут никого нет?

– На дежурстве только я – и заступаю на смену через час, начиная с этой минуты. – Молодой человек кинул на Воллрата выразительный взгляд.

Дуглас рассмотрел в темноте очертания нескольких автомобилей, полуразобранных для капитального ремонта. Вдоль одной из стен тянулся поцарапанный верстак, виднелись токарный и сверлильный станки. У столба стояла сломанная рессора, похожая на лук без тетивы, в наполненном маслом поддоне белели фарфоровыми изоляторами отмокающие свечи зажигания. Рядом высилась гора покрышек и бесформенными кучками лежали спущенные камеры. На другом едва освещенном столе неподалеку валялись приемники, наушники и радиодетали из наборов «собери сам». Вся окружающая обстановка показалась Воллрату безвкусной, дешевой и жалкой – по виду, по запаху и по общему ощущению.

– Да что с вами не так, народ? – взорвался он. – Я заезжал сюда на днях – вы были закрыты. Сегодня вы опять закрыты. Боже правый, неужели вы не хотите заработать себе на жизнь?

Механик в тусклом свете лампы секунду глядел на него, затем тихо рассмеялся и с медлительностью долговязого человека поднялся во весь рост.

– Мы только и делаем, что думаем, как бы заработать на жизнь, – произнес он так, будто в этих словах крылась какая-то ирония. – Хорошо, сейчас вы получите свой бензин.

При свете дня стало понятно, что молодой человек на целую голову выше Воллрата и у него худое, вытянутое, угловатое лицо. Он по-прежнему держал в левой руке открытую книгу, словно карточный веер. Вежливая улыбка играла на его губах. Она не изменилась, когда механик увидел машину, но в его глазах вспыхнул настороженный интерес специалиста. Он подошел к передним колесам, наклонился и осторожно провел ладонью по протектору и дискам. Выражение его лица оставалось приветливым, однако на нем читались выводы, которыми молодой человек не собирался делиться с ходу. Воллрат внезапно сообразил, что при всей своей страстной любви к вождению всегда небрежно относился к технике и теперь все признаки его неаккуратности были безжалостно разоблачены.

– Сколько горючего вам нужно? – выпрямляясь, спросил Дэви (а это был он).

– Полный бак! – Воллрат решил не интересоваться результатами только что закончившегося осмотра.

Сунув книгу под мышку, Дэви размотал шланг и наладил насос. Повернув кран, он снова достал книгу и принялся быстро читать, умело перелистывая страницы одним пальцем.

Дугласу постепенно становилось все более не по себе.

– Я так понимаю, пока Нортон Уоллис был жив, то проживал в этом городе, – заметил он, вспомнив информацию в какой-то брошюре Торговой палаты, из тех, что просматриваешь, чтобы сразу выбросить.

– Он до сих пор здесь, – откликнулся Дэви, не поднимая глаз. – Уже стар, конечно, но вовсе не мертв. Живет вон там, на холме. – Внезапно механик оторвал взгляд от книги и посмотрел на Воллрата в упор. – Уоллис – великий человек, – тихо произнес он, будто утверждая свою точку зрения на тот случай, если возникнут какие-либо сомнения.

– Был таким раньше, как по мне, – сказал Воллрат.

– Он таков и сейчас. Люди треплют его имя, но ни черта о нем не знают и даже не понимают толком, что он сделал. Если бы не работа, которой он занимался сорок лет назад, вы не ездили бы на этой машине – не было бы никаких машин. Он просто опередил свое время, вот и все. Да и наше время тоже, – добавил Дэви. Взглянул на циферблат насоса и снова уткнулся в книгу. Воллрат дал ему почитать секунды две.

– Так что же, он до сих пор трудится?

– Все дни напролет. – Книга не мешала ответу, а ответ не мешал чтению. Механик перевернул очередную страницу.

– Он видится с кем-то?

– Я навещаю его каждый день. Вернее, либо мой брат, либо я. По утрам.

– Вы работаете у него?

– Я его навещаю, – повторил Дэви. Он снова взглянул на Воллрата. – Мы друзья.

Он опять уткнулся в книгу. Через пару минут подача топлива прекратилась, и Дэви резко ожил с тем же дружелюбием, что и прежде в гараже, когда его напряжение сменилось смехом.

– Моя сестра обратила внимание на вашу машину.

– Да что вы говорите! – вставил Воллрат с таким тонким сарказмом, что только сам его и заметил.

– Она сказала, что у вас болтается переднее колесо.

– Так и сказала, да?

– Но она ошиблась. Я сам наблюдал за вами последние недели, когда вы проезжали мимо. Вам нужно отрегулировать развал-схождение. Чем раньше, тем лучше.

Воллрат уселся в машину. Да будь он проклят, если даст ему эту работу!

– Успеется. Мне сейчас некогда.

– Мне тоже, – согласно кивнул Дэви.

Прижав книгу к груди, он оценивающе окинул взглядом автомобиль. Внезапно его улыбка вернулась – такая же искренняя, как и у сестры. На лице мужчины она смотрелась необычайно обезоруживающе, придавая ему слегка застенчивый вид.

– Эта машина и впрямь неплоха, – признал он.

Это было сказано таким странным тоном, что Воллрат невольно повернул голову, чтобы взглянуть на парня. Хотя он и ожидал подобных слов, похоже, они имели совсем другое значение.

– Вы так говорите, будто собираетесь покупать такую в скором времени.

Дэви покраснел, а затем улыбнулся, кажется, позабавленный тем, что собеседник наконец что-то понял.

– Пожалуй, именно это я и имел в виду, – задумчиво произнес он. – По крайней мере, для брата. Какую я хочу для себя, мистер Воллрат, видимо, я и сам не знаю.

Услышав собственную фамилию, Дуглас с отвисшей челюстью смотрел вслед уходящему молодому механику. Внезапное осознание того, что все это время парень знал, с кем говорит, придавало его словам новый смысл. Одно дело, когда человек ведет себя хладнокровно и независимо с незнакомцем. И совсем другое, по мнению Воллрата, когда кто-то, зная его имя, из любезности продает ему бензин, читая при этом книгу, небрежно советует пройти техобслуживание где-то в другом месте, а затем отпускает похвалу машине, заметив, что она достаточно хороша для другого работника гаража, но не совсем то, что нужно его брату.

Если еще пару дней назад Воллрат не сомневался, что невозмутимое поведение сестры механика имеет определенную цель, то сегодня в этом бесхитростном юноше он не мог заподозрить ничего подобного. Дуглас вел машину медленно, пребывая в задумчивости. В первые мгновения он сам не знал, о чем думает, кроме того, что ему было бы крайне неуютно, если бы этот парень работал у него. Он не помнил, чтобы когда-либо раньше принимал такое категоричное решение в отношении кого-то – решение, основанное на страхе, и на какое-то время это его встревожило, будто он вдруг разглядел что-то важное в себе, чего раньше не видел. Что-то неприятное.

Слегка склонив голову набок, чтобы не удариться о верхний косяк двери, Дэви вернулся в гараж. Как обычно, он совершенно не осознавал, какое впечатление произвел. Он так привык видеть, как другие люди следят за успехами его старшего брата, что интереса к себе никогда не замечал. Он всегда сосредотачивался на том, что занимало его в данный момент, будь то человек, идея или изобретение, которое, возможно, никогда не воплотится в реальность, но детали которого он обязательно должен продумать в уме, – и был глух, слеп и невосприимчив ко всему прочему.

Он бросил свою книгу в беспорядочную кучу на столе. Следующие полчаса в его расписании были выделены для ежедневного визита, который предстояло нанести – по давно сложившемуся ритуалу. В глубине души он в последнее время побаивался этих посещений, но все же налил в канистру пять галлонов авиационного бензина, заполнив ее под горлышко, и прихватил такую же канистру ацетона, которую принес накануне из университета, оплатив из собственного кармана, хотя Нортон Уоллис легко мог позволить себе такую пустяковую трату. Однако Дэви никогда не считал себя благодетелем, который платит за двоих.

Он взял обе канистры и вернулся на залитую солнцем улицу. Ноша оттягивала ему руки, но это было ничто по сравнению с тяжестью в сердце, которая всегда возникала теперь, когда он начинал подниматься по длинному склону, идущему вдоль задних двориков всей Прескотт-стрит.

3

Оказавшись на пороге мастерской старого изобретателя, Дэви на мгновение задержался. Солнечный свет проникал внутрь через дверь, через ряд окон и световых люков, ровными квадратами падая на заставленный различными механизмами бетонный пол. Полированные металлические поверхности и углы сияли и искрились. Солнце не разбирало эпохи и моды, одинаково освещая и сверкающие рукоятки нового фрезерного станка, подаренного Кливлендской машиностроительной компанией, и старый токарный станок Лэмпорта, на котором изящными завитушками были написаны место и год изготовления: «Хартфорд, 1878», – теперь уже музейный экспонат на толстых железных лапах, которые заканчивались прочными львиными когтями. Этот станок Уоллис десятки раз переделывал в соответствии со своими меняющимися фантазиями и до сих пор использовал для некоторых токарных работ, требующих особой точности. Ни сам механизм, ни его декоративная отделка вовсе не казались устаревшими человеку семидесяти восьми лет.

Когда Дэви появился в дверях, старик не поднял глаз, продолжая рассматривать через лупу маленькую латунную трубку. Даже сидя, сгорбившись, на табурете, он выглядел высоким. Розовую лысину окружала бахрома седых волос, которую следовало бы подстричь, особенно на затылке. Вытянутое худое лицо казалось лишенным плоти, за исключением мощного крючковатого носа. Не видя ничего дальше нескольких футов, он наотрез отказывался носить очки. Уоллис медленно вращал деталь, держа ее на небольшом расстоянии от лица.

– Кен? – спросил он добродушным голосом. – Это ты, сынок?

– Нет, – отозвался Дэви нарочито оживленно. Он с размаху поставил канистры в мастерскую. – И вы прекрасно знаете, что это не Кен.

Уоллис обернулся в порыве раздражения. Короткие приступы вспыльчивости часто накатывали на него в последние дни. Он швырнул свою железяку обратно на верстак.

– Ты говоришь так, будто Кен никогда больше не захочет ко мне прийти!

Дэви передвинул канистры по полу поближе к экспериментальному ракетному двигателю.

– Я совсем не это имел в виду, – мягко сказал он. – Кен навещает вас так же, как и я. Как получилось сопло?

– Тебе-то что за дело? – фыркнул Уоллис, поворачиваясь спиной. – Все вышло прекрасно.

– Конус ровный?

– Нормальный.

– Шнековая подача работает хорошо?

– Замечательно, – отрезал Уоллис. – Я же сказал: все прекрасно. Прекрати ко мне приставать.

Дэви продолжал работать, делая вид, что не замечает грубости, ибо знал: старик сейчас сам мучается от стыда. Дело заключалось в том, что теперь Нортон Уоллис словно состоял из двух людей. Внутренне он оставался немногословным человеком, навсегда сохранившим молодой задор тридцатилетнего возраста, в котором впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. А снаружи была ворчливая оболочка старика, страдающего артритом, подверженного перепадам настроения, жадно требующего любви и готового щедро дарить ее. Старика, девять лет назад подружившегося с тремя полуголодными сбежавшими детьми, на которых его молодое «я» никогда не обратило бы внимания. И это внешнее «я» теперь умоляло переехать к нему жить осиротевшую внучку из Милуоки – девочку, с родителями которой другой Норман Уоллис не желал знаться, поскольку был слишком занят.

Дэви всегда обращался только к внутреннему, молодому Уоллису, чем доводил старого до отчаяния, потому что ни взмахами рук, ни раздраженными прыжками старик не мог прервать разумный диалог между незнакомцем внутри себя и этим высоким, угловатым, воодушевленным юношей. Нортон на мгновение обернулся:

– И не надо заливать эту дрянь! Я все сделаю сам. Ты только расплескаешь.

Дэви отвинтил крышки и принялся наполнять баки аппарата. Уоллис больше не мог поднимать тяжести, и Дэви с Кеном всегда находили предлог, чтобы сделать это за него.

– Придется залить, – сказал Дэви. – Мне нужны канистры обратно.

– Ну тогда будь поаккуратнее.

– Я всегда аккуратен.

Старик подслеповато уставился в направлении бульканья ацетона, наливаемого через воронку.

– А тебе непременно нужно оставить за собой последнее слово, да? – выпалил он.

– Нет, – кротко ответил Дэви. – Это право всегда за вами.

Уоллис только хмыкнул от ярости, а затем, поджав губы, снова вернулся к работе.

Жидкость шумными толчками выливалась из наклоненной канистры, в воздухе висела колючая вонь ацетона. Дэви отступил на шаг, чтобы не надышаться парами, и оперся рукой на токарный станок. Ему тут же вспомнилась картинка с изображением древнегреческого города. Слово «город» всегда подразумевает нечто крупное, однако то небольшое скопление белых зданий вполне могло бы уместиться на Капитолийской площади в центре их собственного города. На улицах были человеческие фигуры в белых хламидах, и Дэви внимательно вглядывался в них с безмерным любопытством, поскольку эти белые фигуры изображали людей, живших три тысячи лет назад. Он удивленно нахмурился, не понимая, с чего вдруг сейчас это воспоминание пришло ему в голову. Провел рукой по гладкой стали станка и внезапно сообразил, что это прикосновение и пробудило в памяти историю о том, как человек по имени Глаукон в давние времена изобрел токарный станок именно в таком городе. Этот Глаукон изобрел еще и якорь, чтобы его соплеменники могли заплывать в бухты, где никто другой не мог оставаться; и их маленький город расцвел от богатств, приносимых торговлей. Также он изобрел замок и ключ. Капитан океанского лайнера, пришвартованного в порту, мастер-наладчик на огромном заводе и скромный домохозяин, отпирающий дверь своей квартиры, – никто из них не знал имени этого изобретателя и не интересовался им, но за их плечами стоял человек, живший тридцать веков назад, а они просто слепо получали из его рук то, в чем нуждались в данный момент больше всего.

В раннем детстве Дэви читал все подряд, пока однажды не задумался о возрасте мира по отношению к человеческой жизни. Он принял ее среднюю продолжительность за семьдесят лет, согласно Библии, а затем был глубоко потрясен, обнаружив, что со времен огненной тьмы ненаписанной истории прошло менее ста человеческих жизней.

Этого не может быть, противился он с первобытным страхом, этого не может быть! Менее ста! Он смотрел в вечернюю тьму, и мимо продребезжал трамвай: линия освещенных окон, пронизывающая черный воздух. И на этом дрожащем островке света, несущемся с одного конца темного проспекта к другому, находилось крайне мало людей для создания цепочки, которая могла бы протянуться от нынешнего «сейчас» к тому далекому первобытному времени, когда человек был диким затравленным существом с разумом испуганного ребенка.

С тех пор как Дэви это осознал, его охватывало ощущение скудности истории, бывшей до него. Этот мир больше не был неторопливым, как в прежние времена, когда прогресс шел прерывистыми и извилистыми путями на протяжении медленно сменявшихся столетий. Ибо, когда человек впервые научился заставлять землю работать на себя, изучив ее привычки и повадки, произошел ошеломляющий взрыв – взрыв творчества, который продолжался по сей день со все возрастающей силой, распространяя свою энергию с безумной скоростью.

Кен тоже умел играть со временем, сокращая или растягивая его в качестве умственной гимнастики, но для Кена это всегда оставалось просто игрой. Подстрахованный наличием брата, Дэви мог прятать голову в песок от пугающего осознания краткости человеческой жизни. Однако в отсутствие Кена и в присутствии Нортона Уоллиса мрачное ощущение возвращалось, ибо Нортон, несомненно, был одним из нескольких десятков людей, которые выделялись в человеческой истории, как фонари вдоль пустынной дороги, уходящей вглубь веков.

Маленький паровой двигатель, который Уоллис строил в свободное время от работы в Милуокской компании машин и котлов, становился все больше по мере улучшений и переделок. В 1892 году он установил свой двигатель в карету и научил одного человека из Лэнсинга им управлять, однако никто не захотел покупать следующий. Пять лет спустя он продолжил дело в городке Рэйсин совместно с отставным кузнецом по фамилии Картер. Они назвали свою машину «Дофин». За три года было продано лишь семь «Дофинов» ручной сборки, и компаньоны решили прекратить свою деятельность. Кроме того, уже тогда Уоллис начинал понимать, что поршневой двигатель имеет весьма ограниченные возможности.

И тем не менее, если бы Уоллис в юности знал человека того же возраста, что и сам он сейчас, тот, другой старик, вполне возможно, мог слышать беспорядочную мушкетную стрельбу во времена Революции, скандалить в таверне по поводу президентства Томаса Джефферсона и собственными глазами видеть изрыгающее дым чудо – первую паровую машину в действии. А здесь и сейчас Нортон Уоллис сидел перед окном, где было побольше света, и шлифовал деталь двигателя, который в будущем, когда Дэви состарится, вероятно, сможет перемещать людей через ледяную пустоту космоса, чтобы исследовать другие планеты.

Дэви убрал опустевшую канистру из-под ацетона, а затем залил авиационный бензин в соответствующую топливную камеру.

– Сегодня я вам принес по пять галлонов того и другого, – произнес он в спину Уоллису. – Завтра мы весь день в университете, у нас экзамены.

– Ты уверен, что сдашь? – спросил Нортон, не оборачиваясь. От сухого беспричинного гнева его голос стал ломким и резким.

– Конечно, у нас все гладко. Мы с Кеном могли бы сдать хоть сейчас.

– Не морочь мне голову Кеном! Кен никогда не поступил бы в университет, если бы ты его не заставил. Все думают, что ты смотришь Кену в рот, потому что позволяешь ему вести все разговоры за двоих. Ты, конечно, исправно ходишь за ним, как хвост, но только затем, чтобы убедиться, что он все делает так, как ты хочешь.

Дэви промолчал, погруженный в давние воспоминания. Он избегал прямой конфронтации так долго, как только мог, а затем поставил крест на возможности заставить Кена что-то сделать против воли. Кен был старшим братом, лидером. Иногда, признавал Дэви, он давал Кену советы, но и только. Прошли годы, прежде чем Дэви впервые обнаружил, что способен направлять дела так, как нужно ему…

4

В похожей на ящик генераторной будке, стоявшей у ручья, было темно и душно. Мальчуган, увлеченный работой, склонился над каким-то устройством. Он закрыл дверь, чтобы спрятаться от глаз людей, заготавливающих сено в миле отсюда. Крошечные фигурки вдалеке ритмично наклонялись и разгибались.

Мальчик переводил луч фонарика то на генератор, то на кривоватый чертеж, нарисованный на обрывке бумаги. Помятый будильник тихо тикал на полу. От него отходили странного вида провода.

Изобретатель так нервничал, что шарахнулся от собственной тени, мелькнувшей на низком потолке. Он торопливо подхватил с пола фонарик. Тень исчезла, и мальчик облегченно вздохнул.

Несмотря на высокий рост, ему еще не исполнилось двенадцати. Он побаивался затхлой темноты, а еще больше – собственной смелости, поскольку с помощью плана, задуманного и осуществленного самостоятельно, только что схватил тигра за хвост. В семь часов вечера могучий зверь очнется и либо растерзает Дэви за такую дерзость, либо с неохотной покорностью подчинится его воле. В семь часов все электричество на дядиной ферме должно было отключиться само по команде мальчика – отданной сейчас, на три часа раньше.

Сердце продолжало возбужденно колотиться, когда он шагнул на солнечный свет. Дэви мгновение постоял, прижавшись к двери и настороженно шаря взглядом по сторонам – как животное, желающее убедиться, что его не заметили. Но лес, луг и поля вдалеке были погружены в послеполуденную тишь.

В ту весну 1916 года все расцветало необычайно буйно – как природа, так и мальчики. Дэви теперь догнал в росте брата, который был на полтора года старше, и стать вровень со своим кумиром казалось ему следующим шагом к собственному величию. Однако старая синяя рубашка с дядиного плеча, латаная-перелатаная и предназначенная для взрослого широкогрудого мужчины, все равно висела на нем мешком. Потрепанные джинсы тоже болтались слишком свободно, хотя сестра отрезала сзади лишнюю ткань и сделала новый шов, отчего задние карманы теперь располагались почти вплотную друг к другу. Штаны, слишком тесные для толстенных бедер дяди, постоянно норовили сползти с Дэви, пузырясь на коленях.

Тем не менее, несмотря на нелепую поношенную одежду, встрепанные волосы, тонкорукость и тонконогость, он выглядел грациозно, пока бежал, пригнувшись, к краю поля – подгоняемый страхом, но исполненный надежды на возможный успех.

Забежав в амбар, он схватил точильный камень, за которым его и посылали, а затем выскочил, поддернул спадающие штаны и вприпрыжку помчался к мужчинам, работавшим на северном поле. Внезапно он подумал, что его проступок может повлечь гораздо более серьезные последствия, чем угрозы Кена. Он побежал дальше, решив вообще никому ничего не говорить, пока не увидит, как все обернулось.

Добравшись до работников, Дэви успел запыхаться. Лицо Кена было недовольным – брат злился, что его бросили одного, но Дэви вновь энергично подтянул штаны, схватил вилы и вскарабкался на стог рядом с ним.

В тот день угнаться за Кеном было трудновато, поскольку всякий раз, когда брат втыкал вилы в сено, он представлял, как всаживает их в жирное брюхо подлого дяди Джорджа. Дэви соглашался, что если уж ты поклялся убить человека в следующий раз, когда он поднимет на тебя ремень, а этот раз настанет всего через несколько часов, то, конечно, нужно потренироваться заранее. Похоже, дядя тоже тренировался. Он пообещал выдрать Кена до полусмерти в семь вечера, а Дэви знал, что дядя Джордж из тех людей, которые любят подготовку не меньше процесса. В глубине души – в той ее малой части, которая оставалась не заполненной Кеном, – Дэви искренне радовался, что на этот раз сам он ремня избежит.

Ближе к вечеру налетевший порыв северного ветра наконец разогнал жару. Работники, взмокшие от пота, разогнули спины, чтобы немного расслабиться и размять затекшие руки. Дядя Джордж вытер рубашкой свою могучую грудь, а затем смерил Дэви таким взглядом, от которого мальчик всегда замирал в страхе.

– Ты будешь наказан вместе с братом, – решительно произнес дядя. – Когда я посылал тебя за камнем, то имел в виду – бегом! И туда и обратно. На этой паршивой ферме каждый обязан трудиться. Это касается и тебя, Дэвид, и тебя, Кеннет; и можете передать своей сестре, что ее тоже касается. – Он мгновение помолчал. – Просто решите сами между собой, кого из вас выпороть первым.

За ужином на кухне молчали все, кроме дяди Джорджа. Марго едва исполнилось шестнадцать, но поскольку она готовила, то сидела у дальнего торца на правах хозяйки. Дядя Джордж восседал во главе стола на своем укрепленном стуле с дополнительными перекладинами внизу и расширенным сиденьем, чтобы выдержать такую тушу. Его раскатистый голос, громкий и хриплый, действовал Дэви на нервы, но мальчик все равно не мог ни распознать, ни понять дядиных объяснений и самооправданий, крывшихся за горьким перечислением череды последовательных неудач, из которых состояла жизнь Джорджа Мэллори.

Дядя наконец замолчал, сжал мощные кулаки и посмотрел на мальчиков сверху вниз в яростной беспомощности. Все молчали вместе с ним. Кухонные часы показывали без пяти семь, и тут вечерняя тишина внезапно перешла на другой уровень. Постоянное фырчание казалось такой неотъемлемой частью звуков фермы, что его отсутствие вызвало у всех продолжительный вздох удивления.

– Генератор заглох, – сказала Марго.

Сердце Дэви пело от тайного торжества. Он сделал то, на что никогда не осмелился бы Кен, и сделал это сам! В эту секунду ему было все равно, изобьет их дядя Джордж или нет, – ничто не могло испортить внутреннюю уверенность, что он наконец-то стал главным из братьев.

Дядя Джордж с ненавистью посмотрел на них – Дэви видел, как его бесит их семейная солидарность. Затем подал им короткий знак бежать и проверить – ремонт оказался куда важнее наказания.

Кен словно опьянел от облегчения, пока они с Дэви мчались по полю в золотистых лучах вечернего солнца. Он спотыкался и радостно подпрыгивал, хотя перепрыгивать было нечего.

– Повезло ему! – рассмеялся он. – Если бы генератор не сдох, этот старый ублюдок валялся бы сейчас с вилами в животе!

Несколько часов назад угроза Кена звучала неумолимым приговором. Теперь же, от парня ничуть не главнее его самого, она казалась Дэви глуповатой.

– Это вовсе не везение, Кен. Это я все подстроил. Я закоротил генератор.

– Ты? Черт побери, ты все это время сидел на кухне!

– В этом-то вся и штука. Помнишь, мы видели в «Популярной механике» схему, которую немцы использовали для бомб? Я настроил сломанные часы так, чтобы замыкание произошло в семь. Ничего не сгорело, кроме предохранителя. У нас теперь куча времени!

В будке Кен принялся осматривать часы и провода, а Дэви тем временем достал припрятанную Кеном пачку с сигаретными «бычками» и закурил один, даже не спросив разрешения. Кен вскинул глаза на вспыхнувшую спичку, но ничего не сказал и вернулся к часам.

– И как мне самому это в голову не пришло? – тихо пробормотал он. – Мы теперь можем устраивать это в любое время, когда захотим! Надо рассказать Марго, что мы придумали!

Они ждали почти два часа, прежде чем включить генератор и пойти обратно, а Дэви молча размышлял о том, как же по-другому выглядят люди, когда не смотришь на них снизу вверх.

Третий этаж каркасного дома так и не достроили. Дядя Джордж разделил помещение напополам, натянув посредине белую занавеску из марли. Раскладушка с одной стороны предназначалась для Марго, а матрас с другой – для мальчиков, но они никогда не просили о таком разделении, и оно им было ни к чему. После того как остальные засыпали, они обычно собирались в темноте все втроем, и сестра рассказывала чудесные истории о том времени, когда они смогут жить вместе совсем одни. И хотя она в равной степени заменяла мать им обоим, ее последнее и самое нежное пожелание спокойной ночи всегда доставалось Кену.

Марго ждала их наверху в синих сумерках, сидя на матрасе в линялой нижней юбке, которую надевала для сна. Услышав их рассказ, она тихо рассмеялась, а затем притянула Дэви к себе и поцеловала в порыве гордости. Мальчик прильнул к сестре поближе, инстинктивно обняв ее за тонкую талию.

– Почему бы нам просто не уйти отсюда куда подальше? – сказал он, чтобы доставить Марго удовольствие упоминанием ее любимой мечты. – Давайте как-нибудь ночью вырубим генератор и сбежим. Здесь будет только хуже и хуже с каждым днем.

– Не волнуйся, – резко произнес Кен, наблюдая за ним. – Как только я разберусь с дядей Джорджем, все станет хорошо.

– Да брось! – Дэви продолжал обнимать Марго, хотя это теперь было неудобно – он сидел на матрасе слишком далеко от сестры, но не мог заставить себя отпустить ее. – Ты никогда не убьешь его, так что забудь об этом.

– А я сказал, что убью!

– Прекрати такие разговоры, – сказала Кену Марго. – Это просто глупо. Дэви прав. Я могу найти какую-нибудь работу, если скажу, что я старше, и тогда вы сможете пойти в настоящую школу.

– В школу! – усмехнулся Дэви. – Мы все могли бы найти работу…

– Нет, вы будете ходить в школу! – оборвала его Марго. – Оба. Как вы собираетесь выбиться в люди и делать свои изобретения, если у вас не будет образования? А потом вы поступите в колледж.

– Эдисон никогда не учился в колледже, – вставил Дэви.

Марго нетерпеливым движением освободилась от его руки, и Дэви ощутил обиду и неловкость. Он не собирался ссориться с сестрой.

– Мне все равно, где работать, – продолжала она. – Но вы, мальчики, обязательно должны стать кем-то – еще более знаменитыми, чем Эдисон!

– Мы могли бы починить тот старый драндулет, который пылится в глубине сарая, – импульсивно предложил Дэви, чтобы заслужить ее прощение. Он импровизировал детали побега на ходу, не веря в их реальность, и был потрясен, когда Марго подхватила:

– Давай попробуем, Дэви! Давай сделаем это!

С разинутым ртом Дэви осознал, что именно он сейчас разрабатывает план величайшего неповиновения дяде Джорджу. Это следовало бы делать Кену, но Кен молчал. Дэви немного подождал, а затем, по-прежнему не видя со стороны брата никаких попыток вернуть лидерство, устроился к Марго поближе.

Они обсуждали эти планы допоздна, пока не пришла пора ложиться спать. Но прежде, чем Марго поднялась с матраса, Дэви приподнялся на локте и удержал ее за обнаженную руку.

– Неужели ты так и не пожелаешь мне спокойной ночи? – умоляюще спросил он. – Кену ты желаешь. Каждый вечер.

– Эй, ты!.. – вырвалось у Кена, будто он мог молча снести любое предательство с их стороны, кроме этого.

– Помолчи! – шикнула на него Марго через плечо. – Дэви прав. А кроме того, он самый младший.

– Но не самый маленький, – возразил Дэви.

– Давай ложись, – сказала сестра.

Он снова ощутил тепло ее тела и нежное дыхание на своем лице. Как же это приятно, подумал Дэви. Сладкое чувство проникало в него так глубоко, что он не сдержался и поцеловал сестру в шею – надеясь, что Кен не видит и что она не против.

Вставая, Марго коснулась его щеки рукой, и Дэви, все еще затаив дыхание, повернулся набок. Он внутренне сиял так, словно в нем зажглось солнце.

Еще через месяц жарким тихим вечером они были готовы к побегу. Дэви знал с точностью до минуты, что должно произойти, но все равно вздрогнул, когда электричество внезапно отключилось. Темнота окутала кухню, густая, как патока.

– Я принесу вам керосиновую лампу, дядя Джордж, – поспешно сказал он. – Марго, по-моему, пошла в сарай.

– Мне плевать, кто подаст мне лампу! Просто принеси ее и наладь этот чертов генератор! И скажи сестре, чтобы шла сюда. Молодой девке не пристало одной шляться на улице в такой час.

Оказавшись снаружи, в ранних сумерках, Дэви никак не мог поверить, что они действительно уезжают от всех этих запахов, звуков и ветерков, которые так знакомы. Пройдет несколько дней, и дядя Джордж поймет, что они были хорошими ребятами, хотя и сбежали. Дэви стало его очень жалко, но тут он вспомнил, что Марго ждет их сейчас, в полном одиночестве сидя на залатанном колесе старого «Форда» дальше по дороге.

Они были в пятидесяти ярдах от дороги, когда Дэви заметил сзади движущуюся фигуру с фонарем в руке. Он замер и коснулся руки Кена. Пригнувшись, оба мальчика бросились в кусты, а затем быстро переместились в сторону. Дэви казалось, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Он боялся, что их поймают.

– Он ищет Марго, – прошептал Кен. – Все из-за тебя! Зачем ты ляпнул, что она в сарае?

От страха ответ Дэви прозвучал злобно:

– Потому что ты не придумал ничего получше! Сам-то что молчал?

– Так ведь это вы в последнее время всем командуете, мистер Широкие Штаны! Как только он войдет в сарай, бежим к машине!

Вдалеке они слышали сердитый голос дяди Джорджа, зовущий их. Кен толкнул Дэви локтем, и они помчались через открытое пространство, как вдруг фонарь дяди Джорджа появился снова. Мальчики повалились на землю и с опаской смотрели, как фонарь раскачивается впереди. Они лежали неподвижно, затаив дыхание.

– Давай пойдем вдоль ручья, – прошептал Кен. – Мы сможем добраться до нее тем путем, пока он бродит вокруг сарая.

Они поползли обратно вверх по склону, а затем сбежали вниз с другой стороны, которая спускалась к заболоченному берегу, поросшему лиственницей. Здесь вечер был черным и непроглядным. Поблизости встрепенулось какое-то животное, передав мальчикам свой ужас, пока убегало через кусты. Дэви обернулся, но Кен продолжал идти.

Дэви двинулся за ним вслепую, пытаясь что-то разглядеть сквозь тьму и прикрывая руками лицо от хлещущих веток. Тут его джинсы в очередной раз соскользнули слишком низко, и ему пришлось их подтягивать. Нога зацепилась за камень, и Дэви полетел вперед, не видя, куда падает. В следующую секунду он плюхнулся в воду. Всплеск громом отозвался в его ушах, и по глубине и темноте воды вокруг он понял, что упал в пруд прямо над водостоком.

Он задержал дыхание, ожидая, когда его вынесет на поверхность, но уперся затылком во что-то твердое. Его медленно кружило в воде. Он из последних сил старался не вдохнуть, напрягая носоглотку, – казалось, что грудь сейчас разорвется. Он дернулся назад, пытаясь выбраться из-под нависающего над ним каменистого выступа, но оказался в еще более тесном пространстве.

Внезапно – как бывает, когда резко доходит смысл подслушанного чужого разговора, – он понял, что через несколько секунд умрет. Сжавшись в маленькую точку сознания, которая родилась еще до того, как он сделал первый вдох, и останется живой до последнего, чтобы увидеть собственную смерть, а затем умереть, он оплакивал себя так, как не смог бы никто другой.

А в следующее мгновение, задыхаясь и кашляя, он жадно втянул в себя чудесный вкусный воздух, когда Кен за шиворот вытащил его на чистое место и поднял на поверхность. Дэви знал, что спасен, и смотрел на брата полными обожания глазами, все еще залитыми водой и слезами.

– Ты в порядке? – прошептал Кен.

Дэви мог благодарить брата только мутным взглядом, пока его рвало водой прямо Кену в лицо. Видя, как тот невозмутимо терпит очередную неприятность, Дэви ощутил к нему еще большую любовь. Старший брат – навсегда старший брат, истово повторял он себе, и может это доказать, спасая жизнь младшему. И Дэви дал себе зарок провести всю оставшуюся жизнь, возвращая Кену долг и искупая свой бунт, который теперь казался почти кощунством.

5

Теперь, годы спустя, Дэви снова убрал эту историю в дальний ящик памяти, хладнокровно сказав себе: самое главное, что в тот день он накрепко усвоил первый принцип инженерной религии. Вера, что машины будут делать именно то, для чего они созданы. И несправедливые слова Уоллиса, что Кен является всего лишь марионеткой Дэви, тут совершенно не к месту. Нет, Кен всегда оставался старшим братом во всех смыслах этого слова. И всегда им будет.

Погруженный в раздумья, Дэви забыл об осторожности, снимая с аппарата вторую канистру, и она проскрежетала по цементному полу. Уоллис раздраженно обернулся на шум, готовый взорваться и выкрикнуть в испуганное лицо помощника все самое жестокое, самое горькое – все что угодно, кроме своей искренней к нему любви. Но внезапно осекся, поморгал, и его взор просветлел, отчего Уоллис сразу стал выглядеть гораздо моложе. Деловитый инженер внутри него закончил расчеты, принял решение и бесцеремонно отодвинул старого ворчуна в сторону. Он заговорил совершенно другим голосом – вдумчиво и по существу:

– Я смогу собрать камеру сгорания уже сегодня. Это значит, что завтра все будет готово для перекиси.

Дэви секунду стоял, внимательно глядя на него. Затем с облегчением расслабился. Эти резкие переходы от спутанности сознания к ясности всякий раз напоминали отсрочку приговора, о которой догадываешься по внезапной улыбке на губах палача.

– Но я только что вам говорил, – напомнил он. – Завтра у нас выпускные экзамены.

Уоллис покопался в памяти, и его лицо озарилось гордостью.

– Подойди-ка ближе, сынок, чтобы я мог тебя видеть. Не стой там в тени. Вот, так-то лучше. Стало быть, завтра важный день, да? Это замечательно. Но я вот что думаю: не разумней ли вам, ребята, было бы начать с какого-то небольшого прибора, не такого амбициозного изобретения, как та задумка, о которой вы рассказывали, – ну, понимаете, просто на первых порах.

Дэви покачал головой.

– Мы целиком погружены в этот проект. У нас даже не возникает никаких других идей. Каждый месяц мы сидим как на иголках, пока не проверим очередной «Вестник патентного ведомства», чтобы убедиться, что никто нас не обскакал.

– Быть первым – не всегда самое главное, – заметил Уоллис. – Быть лучшим – гораздо важнее. Черт побери, да ты и сам это знаешь.

– Но самое важное – это деньги.

– Да брось, на самом деле тебе плевать на деньги, – хмыкнул Уоллис. – Зачем ты притворяешься, что это не так?

Дэви кинул на него быстрый взгляд:

– С чего вы так решили?

– Тебе нет нужды объясняться. Я сам скажу. Ты работаешь, потому что тебя что-то подталкивает изнутри. Даже если бы изобретение не приносило денег в перспективе, ты все равно продолжал бы трудиться. Откуда я знаю? Я вижу, что у тебя на уме. И у Кена тоже, но Кен действительно думает о деньгах. Но даже если он добьется денег, то удовлетворения никогда не получит. Ну что ж, так тому и быть. – Уоллис покачал головой. Он был слишком стар и опытен, чтобы долго переживать об этом. – И если вы собираетесь биться головой о каменную стену, это лучше начинать, пока вы молоды. Вернемся к моему вопросу – когда ты принесешь перекись?

– Сегодня, – ответил Дэви. Для Уоллиса он готов был сделать все что угодно. – Я найду время.

Уоллис склонил голову набок, будто его только что вторично окликнул далекий голос, на который он до сих пор не обращал внимания.

– Слушай, чуть не забыл. Сегодня днем приезжает эта девочка – моя внучка Виктория. Ну, ты знаешь – которая мне писала. Сможешь ее встретить? Она прибывает в три десять.

– Кен к тому времени вернется. Кто-нибудь из нас встретит.

– Я не хочу, чтобы ее встречал Кен. Я хочу, чтобы это сделал ты. Пускай она доберется сюда в целости и сохранности, без всяких приключений. После приезда она может творить что угодно, это ее личное дело, но давай начнем как-то поспокойней.

Дэви улыбнулся.

– Ладно, я ее встречу.

Уоллис снова погрузился в работу. Сердце Дэви на мгновение екнуло от страха, что период просветления исчезнет так же внезапно, как и возник, но Уоллис сказал, не оборачиваясь, по-прежнему твердым и уверенным голосом:

– Хорошо, Дэви, спасибо. А теперь беги. Нам обоим некогда.

Дэви вышел под утреннее солнце. Всякий раз, когда он заставал Уоллиса в таком просветлении ума, это воспринималось как прикосновение к истинному величию – по самой высокой мерке. Глаза Дэви сияли гордостью, будто два простых поручения от Нортона Уоллиса были медалями за особые заслуги. И если полчаса назад у него не хватало времени починить машину Дугласа Уоллрата и заработать несколько долларов, то теперь казалось, что самое время сбегать в университет и добыть нужные химикаты для старика.

На счастье Дэви, ему никогда не приходило в голову, что слово «добыть» очень деликатно описывает его не вполне честные методы их получения. Он бы очень удивился и обиделся, если бы кто-то упрекнул его в этом.

6

Дэви добрался до вершины Университетского холма и зашагал вдоль высокого административного корпуса из красного кирпича. Огромная крепость высилась над четырехугольной лужайкой длиной в четверть мили, выходящей по склону на Стейт-стрит. Широкий бульвар вел прямо к Капитолию штата, видневшемуся в миле отсюда, так что выпускники могли спуститься с Университетского холма и сразу же поступить на службу обществу, щедро предоставляющему им возможность бесплатного образования.

Чего это стоило на самом деле, можно было только догадываться. В 1872 году законодателей вынудили утвердить такой университетский устав под огнем ожесточенного скандала, поскольку выяснилось, что земли на севере штата проданы за бесценок неким лесозаготовительным компаниям. Но, несмотря на скандал, все депутаты законодательного собрания 1872 года к концу своего избирательного срока стали гораздо богаче, чем прежде. Тем не менее университет активно развивался и продолжал жить собственной жизнью.

Дэви поспешил к складу химикатов. Все коридоры, доски объявлений, лаборатории и аудитории были ему знакомы, как собственный дом, и так же пропитаны воспоминаниями. Целых пять лет, с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, он бегал вверх-вниз по этим лестницам.

До июня прошлого года полный курс обучения составлял четыре года, но теперь добавили необязательный пятый. Только два студента с инженерного факультета записались на него – Кен и Дэви. Они посвятили себя изучению работы электронно-лучевых трубок. В университете, где главным факультетом считался инженерный, а старшекурсникам-инженерам единственным из всех парней разрешалось – и даже предписывалось – отращивать бороды, быть студентом-инженером пятого курса означало стоять на ступень выше богов.

Дэви сознавал свой статус и воспринимал его как должное, когда подозвал к окошку выдачи студента, работающего на складе.

– Эй, Чарли! Принеси мне галлон аш-два-о-два. Не обязательно фабричного производства.

– Господь с тобой, Дэви. Ацетон – ладно, но с перекисью у нас туго.

– Ну, мне нужно.

– Зачем?

– Я порезал палец, вот зачем!

Кладовщик поколебался, затем заглянул в каталог.

– Ты знаешь, во сколько это тебе обойдется?

– В четвертак.

– За полгаллона, да.

– Четвертак за все и ни центом больше!

– Хорошо, но я надеюсь, что ты помираешь от кровопотери. – Кладовщик передал ему металлическую канистру, сунул монету себе в карман и аккуратным почерком вывел в расходной книге под графой «Бой и утечки» – «1 галлон H2O2: разлито». Затем оба парня прошептали свой особый пароль, которым закрывали каждую такую сделку за государственный счет: «Краденый лес».

Дэви было четырнадцать, когда он узнал, что действительно имеет возможность поступить в университет. Библиотекарю инженерного факультета надоело выгонять двух тощих оборванцев, которые то и дело забредали в читальный зал. Никто из мальчиков не шумел, а блондину с прической, похожей на перевернутую веревочную швабру, вполне хватало общедоступных справочников и пособий. Но другой, брюнет, который постоянно придерживал штаны одной рукой, однажды все же прорвался к полкам, зарезервированным для студентов. Библиотекарь застукал его там.

– Послушай, сынок, лучше подожди, пока не станешь здесь учиться.

В первый момент Дэви испуганно молчал, но увидев, что убивать его не собираются, медленно произнес:

– Но я никогда не смогу поступить в университет. Я не хожу в среднюю школу.

Библиотекарь терпеть не мог, когда ему возражали.

– В нашем уставе сказано, что это необязательно. Все, что тебе нужно, – это выдержать вступительные экзамены.

Дэви взглянул на лежащие перед ним учебники по физике.

– Могу я взять эти книги, чтобы подготовиться?

– Любой, кто записывается на экзамены, получает временный читательский билет. А теперь проваливай, сынок, я занят.

– А кто выдает эти билеты?

– Я и выдаю.

– Хорошо. Тогда давайте.

– Кажется, ты сказал, что даже не ходишь в среднюю школу.

– А вы сказали, что это необязательно.

– Верно, но ты хотя бы немножко знаешь латынь?

– Еще бы! – заявил Дэви. – Я много слов знаю.

– Полагаю, ты и алгеброй владеешь?

– Ага, – кивнул Дэви, глядя библиотекарю прямо в глаза и презирая подобные попытки его подловить. – И алгеброй тоже.

Для Дэви запись на экзамены была лишь средством добраться до желаемых книг, но когда в гараже он рассказал об этом Марго, сестра отложила карбюратор, который прочищала. Она сбросила свой грязный комбинезон и надела свое единственное хорошее платье. Велела Дэви идти с ней, и они отправились обратно в библиотеку. В то время сестре едва исполнилось девятнадцать. Она сказала, что хочет узнать всю информацию о том, как ее два младших брата могут сдать экзамены. Дэви торчал рядом, возвышаясь над Марго, пораженный ее самообладанием, поскольку знал, что она не понимает и половины формальностей, которые ей объясняют.

Дома Кен сказал ей, что она рехнулась. Однажды они с Дэви придумают что-нибудь, чтобы заработать много денег. Но Марго категорически заявила, что жертвует своей жизнью ради них не для того, чтобы в мире появилась еще парочка автомехаников. Они поступят в университет и многого добьются.

Полтора года сестра мотивировала их всеми силами. Она занималась вместе с братьями и следила, чтобы они не отвлекались. Нагрузка на мальчиков была чудовищной, к тому же большую часть времени они жили впроголодь. В июне они сдали все экзамены, кроме латыни. Марго решила, что не стоит даже пытаться. В итоге их приняли с испытательным сроком в один год. К концу первого курса они оба оказались в сильной половине группы.

В том же году – первом послевоенном – Марго наконец-то бросила работу в гараже. Подыскать хорошее место оказалось непросто. Зима выдалась суровой из-за великой забастовки угольщиков, люди ходили с мрачными, озабоченными лицами. В воздухе уже витало сырое дыхание весны, когда сестру все же приняли в отдел закупок местного филиала одного из нью-йоркских универмагов.

Из-за своего гаража братья редко могли посещать университет в одни и те же дни, но, когда по той или иной причине требовалось присутствие обоих, они неизменно держались вместе. Когда они спускались по ступенькам Инженерного корпуса, Кен всегда с небрежной грацией танцора вышагивал впереди. Широкие хлопающие обшлага его брюк исполняли свои собственные па отдельно от хозяина. Он постоянно ходил без головного убора, зачесав назад длинные светлые волосы с пробором посередине, носил белые рубашки с маленьким галстуком-бабочкой и клетчатый шерстяной джемпер, аккуратно заправленный в брюки, чтобы не топорщился. Следуя за Кеном вниз по лестнице, Дэви выглядел намного выше брата. Рядом со стройным Кеном он казался тощим и костлявым. Дэви спускался слегка неуклюже, вздрагивая всем телом, и смотрел, куда ставит ногу, будто боялся упасть.

Лицо Кена было тонким и красивым, с правильными чертами. Большие серые глаза, точеный нос с небольшой горбинкой, аккуратно очерченные губы, которые временами озаряла добрая улыбка. В первый год учебы у него то и дело замирало сердце, словно он ожидал, что кто-то хлопнет его по плечу и скажет: «Эй, тебе здесь не место! Убирайся!» Но впоследствии они с Дэви всегда считались лучшими в группе и никогда не имели никаких «хвостов». Большинство студентов спокойно относились к тому, что они были местными и жили вне кампуса, а кого это волновало, тот мог катиться к черту. Пожалуй, Кен мог бы показаться кому-то высокомерным, если бы не его неизменно довольный и жизнерадостный вид. Так или иначе, его едва сдерживаемая улыбка, раскованность и горделивая осанка создавали впечатление, что перед ним открыты все двери в мире.

Лицо Дэви было гротескной копией лица Кена, мрачноватой и резкой. Голубые глаза, слегка раскосые, как у оленя, казались еще ярче из-за вечного недосыпа. Уголки широкого рта слегка приподнимались, как и у сестры. Волосы выглядели почти черными – он стриг их так коротко, что обычно они представляли собой нечто вроде плотного каракуля.

В заведении с совместным обучением, где у парней сложилась традиция игнорировать студенток на пирушках и выпускных вечерах в пользу приглашенных в кампус девиц со стороны; где почиталось за доблесть пить как сапожник или хотя бы притворяться, что пьешь; где модно было хвастаться приключениями со сговорчивыми девушками и много разглагольствовать о том, что «бастионы пали», хотя дело в основном ограничивалось несколькими поцелуями и обжиманиями, – Кен нарушал все правила и весьма радовался этому. Дэви же не нарушал никаких правил – поскольку, по его глубокому убеждению, их не существовало вовсе.

Он признавал только те ценности, которые имели для него смысл. Дэви изучал окружающий мир, вынося обо всем собственные суждения, но никогда не высказывал их публично, если они могли вызвать несогласие Кена. Никто, в том числе и сам Дэви, не понимал, что он развивает в себе привычку к дисциплине, которая может перерасти в холодный фанатизм.

На протяжении учебного года они гуляли только со студентками, которые были ничуть не хуже девушек со стороны и, по сути, являлись такими же посторонними девушками для студентов из кампусов Мэдисона, Энн-Арбора и прочих учебных заведений. Кен всегда пил в меру и только ради общения. И в то время как другие студенты устраивали целое событие из одного скромного поцелуя, Кен имел связь почти с каждой девушкой, с которой встречался. Признаваясь девушке в любви, он действительно любил ее в тот момент. Он уже стал слишком опытен, чтобы разделять распространенное мнение – мол, если перестать встречаться с девушкой, она в отместку начнет спать со всеми подряд и в итоге превратится в суку. Его чувства просто остывали со временем – такое может случиться с кем угодно. Он проявлял себя нежным, умелым любовником, внимательным и чутким. Никогда не хвастал публично своими победами и искренне возмущался, когда так делали другие. Он бывал откровенен только с Дэви, которому мог доверять, но сам Дэви никогда не доверялся Кену в подобных делах. Никто, кроме девушек Дэви, не знал, что произошло, если Дэви принимал решение расстаться. Однако все девушки Дэви, которые обычно были более прилежными и серьезными, чем подружки Кена, никогда не имели к нему претензий.

Дэви выбирал девушек на свой манер. Сперва приглядывался к избраннице издалека, затем начинал наблюдать за ее улыбкой и движениями. Его лицо становилось нежно-задумчивым. Он никогда никого не расспрашивал о девушке, потому что хотел все важное выяснить сам и не хотел, чтобы это выражалось словами. Ему нравилось делать первые шаги, и он никогда не замечал других девушек, которые могли подвернуться по пути. Он видел только то, к чему стремился, по отношению ко всему прочему страдая фатальной слепотой целеустремленного человека.

Поскольку в расписании братьев каждая минута бодрствования была учтена и тщательно распределена между гаражом, учебой и нерегулярными вечерними встречами с девушками, никому из них не хватало времени на обычную болтовню с однокурсниками. Однако даже самое рьяное штудирование учебной литературы требовало перекура на ступенях библиотеки, где всегда толпилась кучка парней с инженерного факультета, которые обсуждали девушек, бейсбол и самое практичное – огромную зарплату после окончания курса. Будущие инженеры относились к данному вопросу серьезно, и средняя цифра, по их выкладкам, составляла семь тысяч в год. В 1924 году ни у кого не возникало никаких сомнений на этот счет.

– А ты что скажешь, Кен?

Кен улыбнулся:

– Мы с Дэви еще не задумывались об этом.

– Да брось!

– Кроме шуток. У нас есть одна идея, помимо работы в гараже. Но я вот вам что скажу: независимо от того, сколько мы будем зарабатывать через два года или даже через восемь, через десять лет у нас с Дэви должно быть по крайней мере по миллиону на каждого. Верно, Дэви?

– Ну-у, – осторожно протянул Дэви, – двенадцать лет все же ближе к истине.

Летом, когда университет закрывался на каникулы, Кен и Дэви целыми днями ремонтировали коробки передач, латали пробитые колеса и меняли масло; но по вечерам, если не слишком уставали, они мылись, брились, надевали чистые рубашки и спускались к Пейдж-парку, чтобы проветриться. Пейдж-парк представлял собой большой прямоугольник, выходящий к озеру, где каждый вечер пятницы на центральной лужайке между двумя военными мемориалами сияла огнями круглая эстрада. Городской оркестр добровольцев Уикершема был одет в черные военные кители с высокими жесткими воротниками и белые брезентовые брюки, которые топорщились на коленях, когда музыканты вставали со стульев и кланялись.

Обычно играли «Торжественный церемониальный марш», «Сказки Венского леса» и еще какие-то марши вроде «Славься, наш вождь». В последнее время специально для молодежи в репертуар включили несколько танцевальных мелодий, но играли их все равно в темпе быстрого марша на две четверти. Досужий шутник всегда мог вызвать смех, исполнив экстравагантный чарльстон, а затем притворившись, что падает замертво от усталости.

Летние вечера начинались всегда одинаково – братья ели мороженое, стоя возле шипастой ограды, отделявшей газон от дорожек. Как правило, какой-нибудь работяга в такой же летней рубашке вскоре втягивал Дэви в разговор о проблемах топливных насосов. Дэви слушал и кивал, поддерживая беседу короткими резкими жестами. Кен, вероятнее всего, сидел в это время на лавочке у озера с очередной девчонкой в коротком платьице. Где-то через час, выразив свое бесценное мнение о движках компании «Стернс-Найт», тот другой парень обычно говорил: «Эй, а что мы тут торчим? Нет ли на горизонте чего интересного?»

Если никто из девушек не проходил мимо – обычно они гуляли парами, маняще поводя бедрами, обтянутыми узким платьем, – приятель Дэви переключался на другие известные ему моторы, а затем, около одиннадцати, концерт заканчивался, и парень предлагал двигать по домам.

– Я дождусь Кена, – говорил Дэви.

После ухода оркестра парк всегда погружался в тишину. Гирлянды огней сияли вдоль множества опустевших скамеек на главной аллее, напоминавшей сцену после спектакля, а от травы поднимался влажный землистый запах. Время от времени доносилась приглушенная танцевальная музыка из загородного клуба в окрестностях Пойнта, полного девушек необыкновенной красоты, которых никогда не видно днем, и богатых светских мужчин в черных смокингах и белых фланелевых брюках – так ветер порой доносит аромат изысканных духов.

Дэви любил мечтать, сидя в тишине на скамейке. Зная, что любые, даже самые смелые мечты рано или поздно воплотятся в реальность, легко быть терпеливым.

Наконец появлялся Кен в сопровождении девушки – оба слегка ошалелые и смущенные. Они не спеша приближались, и Кен говорил:

– Мне надо проводить ее до дома, братишка. Пойдешь с нами?

– Нет, – отвечал Дэви. – Встретимся позже.

Когда Кен возвращался, Дэви обычно лежал без сна на койке в глубине гаража.

– Да-а, девочка попалась что надо, – говорил Кен. – А ты как провел время?

– Прекрасно. – Дэви глядел в потолок, и его лица было не различить в полумраке. – Просто замечательно.

Сидел ли Дэви в одиночестве на скамейке в парке, завороженный далекой музыкой, или смотрел в потолок, вытянувшись на койке, помимо мечтаний о грядущих успехах он размышлял о смыслах, причинах и следствиях. Лениво вертел в уме разные гипотезы, перебирая одну за другой, чтобы выявить все изъяны и либо отбросить идею в сторону, либо счесть достойной внимания. Но и в этом случае он мог отказаться от нее, а чаще всего откладывал в дальний ящик в голове, чтобы позднее рассказать Кену.

Однажды вечером в начале четвертого курса, когда братья уже легли спать, Дэви вдруг сказал:

– Мы должны записаться на пятый год обучения, Кен.

– Что? – Сонный голос брата донесся из темноты, недовольный как пробуждением, так и этим предложением. – Зачем? Никто больше с факультета этого делать не собирается.

Дэви не перебивал. Он просто ждал, когда ворчание Кена стихнет.

– Понимаешь, до сих пор мы обсуждали наше изобретение так, будто кроме него ничего не существует. Но, возможно, мы впоследствии займемся и другими.

– Ну да, почему бы и нет? И какое это имеет отношение к лишнему году? – Кен сердито заворочался в постели. – Господи, я устал быть бедным! Я не хочу продолжать работать чумазым механиком! Я хочу разбогатеть!

Окончательно проснувшись, он закурил сигарету, но погруженный в раздумья Дэви не заметил ни чирканья спички, ни резкой вспышки. Кен не понимал его. Деньги волновали Дэви в последнюю очередь, и он всеми силами старался не разочароваться в брате. Сам он восторженно думал о человеческой изобретательности и ее непрерывности во времени – как один гений может передавать свет своего разума другому, образуя непрерывную цепочку огней, уходящую далеко в темноту прошлого. Из этой мысли следовало, что то небольшое пламя, которое они сейчас несли в себе, сможет, в свою очередь, зажечь огонь в будущем. Недовольство Кена ошеломило Дэви, и он решил изложить свою точку зрения как можно более наглядно:

– Дело в том, что, когда люди говорят о радио, они подразумевают только громкоговоритель на одном конце и микрофон на другом. Это примитивный подход. А если получше присмотреться к цепочке вакуумных ламп между ними? Знаешь, что получается? – Он взглянул сквозь темноту на брата. – Что-то вроде участка человеческого мозга с нервами и клетками.

– Это всего лишь обычный приемник, – возразил Кен. Дэви чувствовал, что брат не желает выползать за пределы своего мирка туда, где можно увидеть новые перспективы. Где общепринятые идеи и убеждения выглядят уродливыми в своей неприглядной наготе, ибо основаны на невежестве. Кену было бы там грустно и одиноко. – Почему ты вечно все чертовски усложняешь, Дэви?

Но Дэви уже снова лежал неподвижно и размышлял. Затем негромко произнес:

– Это вовсе не сложно, если вдуматься. До эпохи радио большинство изобретений просто заменяло мускульную силу, чтобы выполнять работу с большей эффективностью. За исключением некоторых электрических приборов. Когда-нибудь люди оглянутся назад и скажут, что радио стало первым серьезным шагом в сторону от машин, основанных на грубой силе. И коли так, мы сделаем второй крупный шаг, и наши схемы будут дублировать еще один человеческий орган – кусок центральной нервной системы.

Кен молчал. Дэви понимал, что встревожил его.

– Я вот к чему клоню, – продолжил Дэви чуть погодя. – В долгосрочной перспективе, нравится нам это или нет, мы будем работать над созданием подобных штук, пока наконец не появятся схемы, которые смогут запоминать или даже учиться – но быстрее, с большей мощностью и точностью, чем человеческий разум. Вот к чему должна привести обыкновенная радиолампа. И если этим не займемся мы, то обязательно найдутся другие.

– Вот пусть они и занимаются. Давай просто спокойно возделывать свой маленький сад.

– Но наш маленький сад обязательно станет больше. Если использование паровых машин изменило весь мир менее чем за столетие, несмотря на всевозможные войны и революции, то что произойдет в результате развития электроники? Поэтому я и говорю – давай проучимся еще год, узнаем как можно больше обо всей отрасли, прежде чем примемся собирать урожай.

Кен долго курил, и огонек сигареты освещал его лицо, красивое и задумчивое.

– Дэви, – сказал он наконец. – Давай заключим уговор. Все, что меня интересует в данный момент, – это наш план, который мы вынашиваем давно. Он способен принести деньги в течение года или двух. Ты хочешь, чтобы мы записались на год углубленного обучения, прежде чем к нему приступим? Хорошо. Но я буду помогать тебе в дальнейших задумках, только если ты исполнишь первоначальный план. И только после него. А теперь не спеши говорить «да». Это слишком важное решение.

– Разумеется, я согласен. Тут и думать нечего, – ответил Дэви. Он снова повернул голову к брату, но теперь его тон был не рассудительным, а скорее предупреждающим. – А что, если краткосрочный план сразу перетечет в долгосрочный?

Кен затушил сигарету о крышку жестяной банки, служившей пепельницей. Когда он наконец ответил, его голос звучал почти резко:

– Вот когда это случится, тогда и подумаем. – Он повернулся на другой бок и поплотней закутался в одеяло. – Спокойной ночи, малыш.

– Спокойной ночи, – откликнулся Дэви, по-прежнему глядя в потолок, поскольку знал, что эта проблема непременно встанет.

Но впоследствии Кен убедил его, что все будет хорошо, и спустя какое-то время Дэви тоже в это поверил.

Таким образом, к их четырехлетней подготовке добавился еще один год. Теперь пролетело и это время, и всего через день этот пятый год заканчивался.

Отдельные трудности учебы, жертвы и победы представлялись Дэви просто некой лестницей вроде тех мраморных ступеней Инженерного корпуса, по которым он сейчас спускался с грузом для Нортона Уоллиса.

И все же университет оставил след в его душе.

Это уродливое здание появилось на свет в результате коррупции, и в нем продолжала жить коррупционная мораль, незаметная со стороны, так что молодые люди могли подкупать друг друга, похищая общественную собственность, и не видели в этом ничего зазорного. Они заключали сделки, пользуясь паролем «Краденый лес», забыв о его происхождении и просто следуя общему примеру. Однако наряду с этим им передавался и идеализм, живший на страницах книг и в картинах на стенах, славная традиция служения обществу – им предстояло стать инженерами, смотрителями физического мира.

Для людей в этом здании звездами мировой величины являлись Фултон, Уитни и Эдисон, развившие американскую традицию изобретений, полезных в первую очередь с практической точки зрения. Представителями же «чистой» науки, такими как Ньютон, Фарадей и Эйнштейн, они восхищались скорее умозрительно, хотя и признавали их заслуги.

Изобретатели, с которых Дэви старался брать пример, имели ничуть не меньшее значение, чем «чистые» ученые, – разница заключалась только в их характере. Уоллис всегда говорил, что главное стремление ученого – узнать что-то полезное, неизвестное прежде, в то время как Дэви испытывал стремление инженера-изобретателя – создать что-то полезное, что никогда не было построено раньше.

Если Дэви и принимал как должное какую-то материальную плату, то для него это был лишь символ, поскольку он знал, что невозможно измерить в деньгах все выгоды, полученные от укрощения пара, или ценность победы над вечной тьмой, одержанной крошечным переносным солнцем – электрической лампой накаливания. Здесь, в университете, весь мир стал казаться ему родным домом, потому что именно здесь он почувствовал себя частью одной из великих мировых традиций. Традиции стремиться к лидерству и не бояться нового – делать среду обитания менее враждебной к человеческой жизни, продвигать и поддерживать изобретения, которые меняли к лучшему мир, если уж не людей в нем. То, что каждое изобретение могло быть использовано во зло, указывало на глубокие недостатки в обществе, получавшем эти дары; но сами дары всегда были семенами свободы – это все, что мог предложить обществу инженер.

Несмотря на то что профильные учебники Дэви глотал с ненасытной жадностью, его познания в художественной литературе ограничивались фрагментами книг англоязычных писателей, обязательных к изучению на первом курсе. Он отметил там для себя лишь одну фигуру, имевшую значение: Прометей, даритель света. Нортон Уоллис для Дэви был Прометеем, как и каждый человек, чьими работами юноша восхищался. Уже в двадцать лет он чувствовал, что такая же судьба уготована ему самому; но одинокая скала и хищные орлы казались пока такими далекими…

И сейчас, покидая Инженерный корпус, который на днях предстояло оставить навсегда, он воплощал в себе все традиции этого времени и места – лучшие и худшие. Дэви не подвергал сомнению ни те ни другие, и пройдет много лет, прежде чем он наконец в замешательстве оглянется назад и задумается: не слишком ли поздно решать, какую именно конечную цель искать за горизонтом.

В данный момент он твердо знал только то, что выполнил одно из двух поручений Нортона Уоллиса. Второе и самое важное все еще ждало исполнения. Но ему так и не пришло в голову, что он забыл спросить Уоллиса, как выглядит его внучка и во что она будет одета. Он не сомневался, что мгновенно сможет узнать ее на вокзале, даже если ее будет окружать тысяча девушек, одетых в точности как она. С тех пор как несколько недель назад Дэви узнал, что она приезжает, он носил ее образ в сердце, сам не зная почему. Однако он оказался все же более логичным человеком, чем сам считал, и в глубине души под туманами фантазий признавал, что если Нортон Уоллис является его королем, то эта девушка по имени Виктория должна быть принцессой. Потому он и выбрал ее, чтобы она стала его единственной, отличающейся от всех остальных, – девушку, чья улыбка, чей задор, чей интерес к нему воплотят в реальность смутный образ мечты, в которую он всегда был влюблен. Он не сомневался, что узнает ее по этим качествам и еще по одному – обязательно требовалось, чтобы она отличалась от всех девушек, в которых когда-либо влюблялся Кен.