Хэмпстед-Хай-стрит, несмотря на дождь, кишит местными жителями и туристами, заполнившими узкие тротуары. Люди, должно быть, принимают нашу машину за свадебную, потому что некоторые из них улыбаются и радостно машут нам руками, пока мы медленно едем вверх по засаженному деревьями холму. Видя это, бабушка неодобрительно закатывает глаза и цокает. Некоторые зеваки заглядывают в нашу машину, когда мы останавливаемся на светофоре, и их улыбки гаснут при виде заплаканных пассажиров, одетых в чёрное. Люди отворачиваются, жалея о том, что вообще увидели нас.
От нашего дома до церкви не так уж далеко. Нам следовало бы пойти пешком. Мама предпочла бы именно пешую прогулку. Она любила везде ходить пешком и постоянно тащила нас за собой. От нашего дома до бабушкиного всего полторы мили, и если погода была хорошей, а у нас было свободное время, мы всегда топали пешком туда, а потом обратно. Хорошей погодой для мамы было всё, кроме проливного дождя, грома и молнии.
Когда мы подъезжаем к древней церкви, машина въезжает на непривычно пустую парковку прямо перед воротами. Я гадаю, не поставил ли кто-нибудь на въезде дорожные конусы, чтобы сохранить для нас парковочное место, – а потом, едва мы показались из-за угла, быстро убрал их прочь. Викарий ждёт в воротах, стоя под огромным зонтом, чтобы поприветствовать нас. Он тепло улыбается нам с Имоджен и пожимает руки папе и бабушке, потом что-то негромко говорит им.
Внутри церкви настолько тихо, что меня смущает эхо, раскатывающееся от наших шагов, когда мы проходим к первому ряду скамеек на свои места. К тому же здесь сумрачно – церковь освещают лишь мерцающий отблеск дюжины свечей и серый свет, сочащийся сквозь витражные окна. Я села на своё место и, оглянувшись, увидела, что церковь полна народа. Хотя многие лица мне знакомы, здесь присутствуют также и люди, которых я не знаю. Кто они все и откуда они знают мою маму? Когда я перехватываю чей-нибудь взгляд, этот человек печально улыбается мне, не отводя глаз, как будто отвернуться от скорби ребёнка было бы постыдно. Но если бы они отвернулись, я не стала бы их винить.
Должно быть, кто-то вручил мне на входе в церковь расписание службы, потому что сейчас я сжимаю его в руках. Если верить расписанию, песня, которую сейчас исполняет хор, называется «Сделай меня проводником Твоего мира». Мы вместе работали над программой похорон – или мемориальной службы, как нам полагалось называть это, – самое невесёлое семейное занятие, какое только можно вообразить. Нам с Имоджен разрешили выбрать, какую фотографию мамы поместить на обложку, и в кои-то веки мы были полностью согласны друг с другом: был только один снимок, который мы обе хотели там видеть. Фотография была сделана прошлым летом в саду моей крёстной Кейт, до того, как рак стал частью нашей жизнью. В тот момент он уже присутствовал, зловеще скрываясь за сияющей маминой улыбкой, как незваный и нежеланный гость. На фотографии мама с полуулыбкой смотрит прямо в объектив, морща нос, а её травянисто-зелёное платье развевается на ветру. На этой фотографии она выглядит невероятно здоровой и полной жизни – совсем не так, как выглядела в последние несколько месяцев. Я поворачиваю расписание другой стороной вверх: мне больно сейчас даже видеть мамино лицо, которого мне так не хватает в жизни. Обратная сторона обложки милосердно пуста. «Совсем как моя мама, – осознаю я, – была и не стало, всё – а потом ничего. Как такое может быть?» Я начинаю думать о том, что я готова отдать, лишь бы вернуть её к нам, но потом останавливаюсь, потому что это слишком страшно.
Мы с Имоджен плотно зажаты между папой и бабушкой, хотя рядом с ними есть свободное место. Никто другой не стал садиться с нами на эту скамью. Посещать похороны – это совсем не то, что пойти на концерт или в театр. На похоронах никто не хочет сидеть в первом ряду. Имоджен пристально уставилась на свои колени, её пальцы сминают и разглаживают ткань платья. Почему это ей позволили одеться в чёрное? Папа и бабушка смотрят то на нас, то на гроб, уже стоящий в передней части церкви, как и хотела мама. В последние несколько месяцев мы с сестрой часто подслушивали у дверей. По мере того как маме становилось всё хуже и хуже, мы всё крепче и крепче прижимались ушами к дверям и стенам. Наши родители старались не скрывать от нас планирование будущих похорон. По профессиональному мнению мамы, наше участие в этом всём было более здраво, чем полное отстранение. Однако эту конкретную подробность я подслушала несколько недель назад.
– Роб, я ни за что не пожелаю, чтобы ты с нашими друзьями нёс меня по тому же проходу, по которому я шла во время нашей свадьбы. Это невероятно жутко. Я думаю, будет более уместно, если я уже буду там, когда все придут.
– Уместно? Ну да, если представить, что ты ждёшь гостей на самую трагическую в мире вечеринку, то это, конечно, будет уместно, – отозвался папа.
– Роб, я согласна с Лорой, – сказала бабушка. – Более достойно будет, если она будет лежать там и ждать, пока придут люди, чтобы попрощаться с ней. Я не понимаю, почему многие не делают этого. Я всегда волнуюсь, что кто-нибудь из несущих гроб споткнётся и уронит его, и в данном случае это, скорее всего, будет твой безмозглый приятель Доминик. Он всегда был неуклюжим, как бревно. Ты помнишь, как он облил меня красным вином на вашей свадьбе? Я так и не смогла вывести пятна с того красивого брючного костюма.
Как это часто бывает, бабушка уладила вопрос. Или, возможно, папа решил, что Доминик действительно с большими шансами может уронить гроб. Как бы то ни было, споров больше не было, и потому, когда мы прибыли в церковь, мама уже лежала здесь и вежливо ждала нас. Мне неприятно думать, что она сейчас в этом ящике. Её настоящее тело лежит здесь, на виду у всей церкви, и она совершенно одна в гробу. Меня начинает бить дрожь, папа крепче прижимает меня к себе, и служба начинается.
Следующие сорок пять минут проходят словно в тумане. Всё, что говорит викарий, теряется где-то по пути от его рта до моих ушей. Я полностью пропускаю речь Кейт, но когда папа выходит на возвышение, я сажусь прямо, словно столбик, и задерживаю дыхание. Он пару минут стоит, прислонившись к кафедре, лицо у него усталое и бледное, а волосы слишком давно не стрижены. Его костюм с наглаженной рубашкой и безупречно повязанным галстуком ужасно контрастирует с тем, кто сейчас носит этот костюм. Когда папа начинает речь, голос его звучит на удивление громко, ясно и успокаивающе, как будто он хочет, чтобы нам, всем остальным, стало немного лучше.
– Лора просила меня прочитать вам сегодня это стихотворение. Как вы знаете, она любила поэзию, и когда она увидела это произведение, то сразу же поняла: это именно то, чем она хотела бы поделиться со всеми вами.
Прими, как дар, и помни мысль мою:
Я навсегда с тобою. Я не сплю.
Я тысячей ветров тебе пою.
Я – яркий блеск на снежной белизне,
Я – солнца свет на зреющем зерне,
Я – дождь осенний, шепчущий в окне.
Когда проснёшься тихим утром ты,
То сможешь различить мои черты
В полёте птиц средь синей высоты.
Я – звёзд в ночи неяркий, нежный свет.
Я – красочный, сверкающий рассвет.
Не думай, что меня с тобою нет.
Я беззвучно проговариваю эти слова вместе с папой. Стихотворение напечатано в расписании церемонии, но мне не нужно смотреть на эти слова. Я знаю каждую строчку наизусть. После того как мама выбрала эти стихи, я снова и снова просила её прочитать их мне вслух, чтобы в этот самый момент я могла слышать её голос у себя в голове. Должно быть, сестра взяла меня за руку, а может быть, я сама потянулась к ней, потому что наши пальцы сейчас сплетены. Я знаю, что Имоджен, как и я, слышит мамин голос, произносящий эти слова вместе с папой. Я думаю о женщине, которая написала это стихотворение, и о том, кому она могла его посвятить много лет назад. Эта женщина тоже была чьей-то матерью. Я представляю, как она сидит на берегу ручья, под склонёнными ветвями плакучей ивы, и складывает эти слова, чтобы утешить родных, которых ей придётся покинуть. Мама сказала, что нам нужно помнить лишь четыре слова из этого стихотворения и что они всегда будут правдой: «Я навсегда с тобою». Но я не чувствую её присутствия.