Мне хотелось как следует наподдать самой себе за то, что не додумалась сразу дать Эйдену ручку и бумагу, ещё до прихода психолога, ведь в нём с рождения была сильна визуальная составляющая. В детстве он не любил книжки-раскраски, зато обожал писать или рисовать на чистых листах бумаги. Когда ему было четыре, я купила первый акварельный набор. В Бишоптауне-на-Узе множество мест, которые как нельзя лучше подходят для того, чтобы молодые мамочки со своими чадами, вооружённые наборами для рисования, вели там свои художественные изыскания. Мы отыскали огромный дуб, который превратился в резиденцию сказочного короля-плохиша, и Эйден пририсовывал к толстому коричневому стволу оранжевые и красные листья. На берегу Узы можно было запросто представить себе цунами, и я изображала маленькие фигурки сёрферов, катящиеся по его голубым волнам. Эйден любил рисовать разными красками. Он копировал картинки из своих любимых комиксов, производя на свет свои собственные чумазые версии Супермена и Человека-паука.
Он рос с родителями, которые любили искусство и сами с удовольствием рисовали хоть карандашом, хоть кисточкой. И, конечно же, сейчас ему нужна была эта возможность выпустить наружу то, что накопилось внутри. Однако рисунок, родившийся в больничной палате, был совсем не похож на рисунки Эйдена. Он состоял из колючих и резких линий, на которые даже смотреть было больно. Доктор Фостер отдала мне его, и пока мы ехали из больницы домой, я достала листок с каракулями и рассматривала его, водя пальцем по жёстким линиям.
Каких-либо узнаваемых фигур на рисунке не было. На нём не было ровным счётом ничего, что могло бы дать хоть какую-то зацепку в расследовании. Эйден не подарил нам ни милой зарисовки с изображением своей тюрьмы, ни карты, по которой можно было бы определить место в лесу, из которого он выбрался. В его рисунке не было ничего, кроме боли и гнева, и чтобы это понять, не нужно быть психотерапевтом. При этом у меня появилось стойкое ощущение, что с доктором Фостер стоит встретиться снова, поэтому мы договорились о нескольких консультациях в течение ближайших нескольких недель. Я была очень благодарна ей за то, что она, поколдовав над своим плотным рабочим графиком, сумела уделить Эйдену первоочередное внимание, отчасти пожертвовав удобством других клиентов.
На следующий день доктор Шаффер сообщил, что держать Эйдена в больнице больше нет особого смысла. Других повреждений, кроме давней травмы лодыжки, не обнаружили, и несмотря на некоторую задержку в физическом развитии, здоровье у него было в целом в порядке. Завтра предстояло забирать его домой.
Я не успела заметить, как прошла та суббота: я помчалась домой, застелила кровать в свободной комнате и принесла ту единственную мягкую игрушку, которую я позволила себе оставить после признания сына погибшим. Это был маленький плюшевый дракон с красными чешуйками, которые начинали переливаться, когда на них падал свет. Мама подарила его Эйдену ещё в младенчестве в знак его валлийского происхождения[10]. Я положила его на подушку и накрыла одеялом таким образом, будто его только что уложили спать. Глупо, но я всегда так делала, когда Эйден был совсем маленьким. Потом я достала из магазинных сумок, разбросанных по комнате, новую одежду и разложила её по ящикам и шкафам. Бедный Джейк! Он дал мне свою кредитку, а я слегка вышла за рамки, пытаясь как-то наверстать упущенное и компенсировать десять лет страданий Эйдена дорогими джинсами.
В довершение всего я откопала пару его давних рисунков и повесила их на стену, но через некоторое время, подумав хорошенько, убрала восвояси: Эйден больше не маленький мальчик. Впрочем, дракона я оставила – так нужно. В детстве он никогда не ложился без него, и ему лучше знать о том, что я об этом помнила.
Как только я проснулась на следующее утро и подумала о том, что сегодня я заберу моего сыночка домой, меня охватила нервная дрожь. Воскресенье, у Джейка, разумеется, выходной, но я попросила его ради спокойствия Эйдена во время переезда позволить нам с сыном побыть в этот день наедине. Он согласился, стремясь сделать всё только так, как было лучше для Эйдена, и, мне кажется, ещё и испытывая лёгкое чувство вины за своё поведение в больнице.
Роб заехал за мной на машине отца, и мы направились в больницу, посчитав, что брать с собой Соню и Питера было бы уже слишком. Мы хотели сделать всё максимально быстро и тихо. Где-то рядом шныряли репортёры, угрожая наброситься на нас, как только узнают о происшествии, – в этом не было никаких сомнений. Много ли их набежит и когда – этого мы не знали, но, образно говоря, топор над нами уже занесли.
– Готова? – спросил Роб, когда я защёлкнула ремень безопасности.
– А ты? – ответила я вопросом на вопрос.
Он закатал рукава рубашки, и я заметила татуировку у него на руке, выглядывающую из-под рукава. Это было что-то чёрное, с небольшим хвостиком, петлями спускающимся вниз.
– Дракон? – спросила я.
– Как у Эйдена, – ответил он.
– Я нашла его и положила ему на кровать.
– Он всегда спал с ним, – вспомнил Роб.
– Ага. – Я зажала пальцами краешки глаз, изо всех сил стараясь остановить навернувшиеся слёзы. – Нет, я не готова. Но я не собираюсь это демонстрировать. Ни за что.
– Всё нормально, Эм. Ты всё делаешь правильно. Чёрт, да ты вообще молодец, не то что я. У тебя ещё и… – Он бросил взгляд на мой живот.
– Ребёнок? Не стесняйся, говори прямо, ты её не сглазишь.
– Её? Так у Эйдена будет сестрёнка! Замечательно. Для него это просто супер!
– Надеюсь.
Остаток пути Роб хранил молчание, а я терялась в догадках, что у него на уме, но в итоге мне это надоело, и я стала думать об Эйдене. Когда мы заняли место на больничной парковке, под ложечкой у меня противно засосало. Было начало октября, и листья старых платановых деревьев, окаймлявших мощёную площадку, постепенно окрашивались в янтарно-золотые оттенки. Приземистый туман размывал яркие осенние краски и сглаживал очертания припаркованных машин, а дворники скрипели по лобовому стеклу, размазывая по нему моросящий дождь и оставляя на стекле молочные полосы.
– Ну и как он? – спросил Роб, расстёгивая ремень безопасности.
Я посмотрела на него, будто спрашивая: «Кто?» Пока Эйден находился в больнице, я успела провести какое-то время с Робом и уже сильно не напрягалась в его присутствии. Я прекрасно помнила, как сотни раз вот так смотрела на Роба, когда мы были вместе – он постоянно испытывал моё терпение, но в былые времена я скорее воспринимала это как нечто интригующее.
– Хьюитт.
– Поддерживает, – сказала я. – Он надёжный. Хороший муж и будет прекрасным папой.
– Видать, лучше, чем я.
– Перестань, прошу тебя, – прохрипела я, борясь с дверью Форда. – Какое это имеет значение? Повзрослей уже, Роб! Ты ушёл, мне надо было жить дальше. Я вполне счастлива, понял? Что сделано, то сделано, и не стоит в этом ковыряться. Никакого смысла нет. Сейчас значение имеет только Эйден. – Я оставила дверную ручку в покое и вздохнула. – Так что, мне на тебя рассчитывать? Ты сможешь покончить с этими своими несчастными заморочками и вести себя как мужчина? И как отец? Просто если нет, то будь добр, заводи машину и уезжай отсюда прямо сейчас и больше никогда не появляйся в жизни Эйдена. Ему нужна стабильность, ему нужна любовь, и это не та ситуация, когда можно или-или. Мне нужно, чтобы ты мог обеспечить ему и то, и другое.
Роб поднял руки, изображая капитуляцию:
– Ладно, ладно. Хорошо, понял. Я знаю, что именно это ему и нужно от меня. Так и буду себя вести, ради вас обоих. Обещаю.
От его заверений мне стало немного легче, будто с моей груди сняли часть груза, не дававшего нормально дышать. Кто мог знать, что больше всего мне нужно было услышать его слова о том, что он будет помогать?! Видимо, я взвалила на себя слишком много, и это бремя стало меня душить.
Выбравшись из машины, я в полной мере ощутила, что воздух был буквально пронизан моросью, а крепкие порывы ветра заставляли шуршать листья каштанов. Сент-Майклз была небольшой больницей и располагалась в богатом районе, но, тем не менее, имела типичный для подобных заведений унылый антураж со своим фасадом, выкрашенным грязно-бежевой краской, и поросшей мхом лестницей, ведущей к главному входу. Борясь с пробирающим холодом, я укрыла шею отворотами шерстяного кардигана.
Мы прошли знакомым путём в отделение и обменялись любезностями с доктором Шаффером. Сотрудники по связям с семьёй, присланные из полиции, уже нас поджидали. Констебль Дениз Эллис была невысокой, но крепко сбитой женщиной афро-карибского происхождения, а констебль Маркус Хоторн – долговязым мужчиной с бледным лицом и тусклыми рыжими волосами. Я бы, честно говоря, предпочла и дальше общаться с инспектором Стивенсоном, однако эти двое оказались вполне учтивыми и знающими своё дело полицейскими, которые ни разу не повысили голос и не упустили возможность предложить нам чашку чая или кофе.
Войдя в палату Эйдена, мы обнаружили его стоящим у окна и неподвижно смотрящим на улицу. На нём были джинсы и полосатый джемпер, которые я до этого завезла в больницу; волосы так и не подстригли, и они уже касались плеч, спадая беспорядочными прядями. Глаза слегка покраснели, но это вряд ли было от слёз – скорее, он плохо спал ночью. Я могла лишь надеяться, что во сне его не мучали кошмары, хотя была практически уверена, что без них не обходилось.
– Ну что, готов? – Я снова включила бодрый и радостный голос, хоть и звучал он довольно принуждённо, напоминая дурацких лучезарных светловолосых ведущих на детском канале с вечной улыбкой на лицах.
Эйден отлип от окна и, не проронив ни слова, подошёл ко мне. Он не только молчал, он даже не поднял на меня глаз, но, по крайней мере, приблизился – для начала неплохо. Он хотя бы признал моё существование – уже лучше, чем ничего.
– Нам пора, приятель! – сказал Роб. – Так что тебе самое время попрощаться с доктором Шаффером и всеми остальными. Едем домой! Мама говорит, Ореховый Дракон тебя уже заждался!
Я уж почти и забыла про это! Эйден настоял на том, чтобы его игрушку звали Ореховым Драконом и никак иначе. Мама обожала Уолнат Уипс[11]