Эйден вышел из рентгеновского отделения с уже привычным пустым выражением на лице. Ну а что ещё я надеялась увидеть?! Слёзы? Глупую улыбку во весь рот? Хиханьки? Я перевела взгляд на Роба: вид его был мрачен.
– Ну, как мой храбрец? – поинтересовалась я, и мне самой стало не по себе от своего нарочито бодрого, неестественно радостного голоса. Да и вообще, как-то чересчур покровительственно вышло. Глядя то на одного, то на другого, я нервно потёрла ладони: дурацкая привычка, которая появилась с исчезновением Эйдена.
– Он молодцом! – ответил доктор Шаффер.
Вот только Роб не спешил посмотреть мне в глаза, и от волнения в животе возникло нехорошее чувство. На минуту все замолчали, стоя посреди стерильного больничного коридора неудобной кучкой, которую проходящие мимо вынуждены были огибать. Ненавижу такое молчание. Мне так хотелось, чтобы сын сказал хоть что-нибудь, и хотя я изо всех сил старалась сохранять терпение, внутри меня уже начинало большими тяжёлыми каплями растекаться отчаяние.
– Мы сейчас отведём его обратно в палату, там ему уже привычно и хорошо, а потом ещё кое-что с вами обсудим, – сказал доктор, и от его интонации по коже поползли жуткие тягучие мурашки.
Оставив Эйден в палате, доктор Шаффер вывел нас в коридор и деловым, профессиональным голосом рассказал о результатах рентгеновского исследования:
– Снимки подтвердили то, что я и ожидал увидеть. На латеральной лодыжке присутствует давняя линия перелома, но этот перелом зажил весьма удачно. Мне представляется, что данную травму, скорее всего, целенаправленно лечили.
– В больнице? – спросила я.
– Трудно сказать, не зная, в каком состоянии нога была вначале. Возможно, похититель Эйдена лечил его самостоятельно, но наверняка утверждать не могу.
– И как всё это может сказаться в будущем? – спросила я.
– Он может испытывать некоторую скованность движений в лодыжке, что может проявляться в виде небольшой хромоты.
Я прижала основания ладоней к глазам, стараясь не думать об Эйдене, томящемся в клетке на цепи, словно собака, и страдающем от боли в сломанной лодыжке. Почему он сломал ногу – пытался бежать? Или это дело рук похитителя? Давали ли ему таблетки от боли? Хотелось порвать все ниточки, связывающие этого столько пережившего мальчика в больничной палате с тем ребёнком, которого я родила и растила, но не получалось.
– Это всё, что вы обнаружили? – спросила я. – Других переломов нет? – Бил ли он его? Сколько раз он насиловал и избивал моего мальчика?
– Нет, – обрадовал доктор Шаффер. – Понимаю, что, учитывая обстоятельства, на хорошую новость это мало похоже, но я думаю, что нам следует воспринимать это именно так. Перелом лодыжки – наиболее серьёзная из его травм.
Что ж, по крайней мере его не били до такой степени, чтобы ломать кости, хотя никто не знает, сколько на его теле было синяков. Никто не мешал похитителю снова и снова упражняться кулаками на неокрепшей плоти моего сына, причиняя ему боль и заставляя кричать. Это было более чем вероятно, не стоит об этом забывать. Теперь я находилась в реальности, в которой новость о том, что у моего сына по милости похитителя-садиста была лишь одна сломанная кость, была хорошей новостью.
Доктор Шаффер сообщил, что после того, как Эйден отдохнёт, с нами всеми поработает детский психолог, и удалился, оставив нас ждать у палаты в коридоре.
– Как там всё прошло, Роб? – спросила я, как только доктор отошёл подальше.
– Да никак, – сказал он, пожав плечами. – Эйден не издал ни звука. Он вообще ни на что не реагировал, только слегка вздрогнул, когда почувствовал прикосновение, а в остальном ничего – ни слёз, ни крика. – Сжав челюсти, он упёр кулак в стену. – У меня, блин, в голове не укладывается… Какой-то козёл посадил моего сына со сломанной лодыжкой на цепь и так и оставил! Грёбаный…
Прошедшая мимо медсестра, взглянув на Роба, который всё ещё пытался продавить стену костяшками пальцев, многозначительно приподняла бровь, и мне пришлось адресовать ей короткую примирительную улыбку.
– Эй, – сказала я, кладя руку Робу на плечо. – Ты давайка держись. Не время психовать. Нам всем тяжело, но ради Эйдена нужно быть сильными!
Роб вздохнул и уткнулся лбом в стену. Он всегда выражал свои чувства с размахом, немного театрально, хотя на этот раз, пожалуй, преувеличения тут не было. Ни в одной пьесе не пропишешь тех эмоций, что обрушились на нас за последние два дня.
– Прости, я просто…
– Я знаю. – Я слегка потёрла его по плечу, стараясь не обращать внимания на то, как Джейк наблюдал за мной. – Давай потихоньку. Мы здесь ради Эйдена. Он придёт в себя, Роб, я знаю точно! Всё это временно. – Сказав это, я попыталась сглотнуть, но не смогла: в горле было сухо, как в пустыне. Глаза болели, и по всему телу разлилась усталость: я была слишком измотана, чтобы самой в это верить.
После обеда в больницу приехал инспектор Стивенсон. На лице он нёс то каменное выражение, какое обычно служит аккомпанементом плохими новостями.
– Эти стервятники уже тут как тут. Журналюги пронюхали, что в лесу кого-то искали, так что в скорости кто-нибудь из свидетелей доложит им о встрече с Эйденом, это лишь вопрос времени. Мы велели им ни с кем не разговаривать об этом, но подобные вещи никогда не удаётся сохранить в тайне.
– В лесу что-нибудь нашли? – На журналистов мне было наплевать, а вот справедливости в отношении Эйдена очень хотелось.
– В ту ночь, когда Эйден выбрался на дорогу и наткнулся на людей, сильно лило, – покачал головой Стивенсон. – Все следы смыло. Мы взяли собак-ищеек, дали им понюхать одежду, которая была на нём, но они довольно быстро потеряли след. У меня достаточно людей, чтобы прочесать весь лес. Что-нибудь да найдём, просто на это может уйти больше времени, чем хотелось бы.
– Долбаная пресса, – пробормотал Джейк. – Если новости попадут в их лапы, эта история будет на первой полосе во всех газетах. Это же будет просто кошмар! Неужели ничего нельзя сделать?!
Стивенсон покачал головой:
– Такие истории всегда выходят наружу. Десять лет назад гибель Эйдена наделала много шума, так что его «воскрешение» станет настоящей сенсацией. Я понимаю, что за это время вам пришлось пройти через настоящий ад, но как бы ни неприятно мне было это говорить, вам нужно собраться с духом. На этот раз будет ещё труднее.
По крайней мере с полминуты мы провели в полном молчании. Наверное, все мы по-своему задумались над тем, как изменится наш мир, как только пресса нападёт на след истории о возвращении Эйдена из небытия. Сегодня, вероятно, последний день, когда Эйден нужен только нам, и уже завтра СМИ могут сесть на хвост и лишить нас покоя что днём, что ночью. Мы провели этот день, сидя в палате рядом с ним, в то время как он равнодушно позволял врачам и медсёстрам тыкать в себя пальцами и колоть иглами. В какой-то момент, когда у него брали кровь, я даже решилась на то, чтобы взять его за руку, и силилась не вздрогнуть, когда игла пронзила ему кожу. На его долю выпали испытания много хуже, и в те ужасные времена меня рядом не было.
Детским психологом оказалась женщина лет сорока с небольшим в свободной одежде: длинной фиолетовой юбке и шали, наброшенной на плечи, которые дополняли массивные ботинки, похожие на сабо. Её внешний вид был не особенно похож на деловой, однако её присутствие сразу как-то успокаивало, будто в гости пришла любимая тётушка. Голос её звучал мягко и спокойно, но вместе с тем вполне чётко.
– Привет, Эйден! Меня зовут Кэти, я пришла спросить тебя кое о чём и вообще посмотреть, как у тебя дела. Не возражаешь?
Эйден молчал.
– Эээ… а доктор Шаффер разве не предупредил вас о том, в каком состоянии сейчас Эйден? – осторожно поинтересовалась я.
Кэти, представившаяся мне доктором Фостер, кивнула и улыбнулась:
– Предупредил. Всё нормально. С Эйденом мы никуда спешить не будем. – Она снова повернулась к нему. Утром я успела купить Эйдену кое-какие новые вещи, и на нём были джинсы и простой синий джемпер. Я хотела купить что-то модное, чему бы порадовался обычный подросток, но понятия не имела, что сейчас носят шестнадцатилетние. Когда мне было шестнадцать, я носила только чёрное. Папа был не в восторге от длины моей юбки и густого слоя подводки вокруг глаз, мама же просто молчала и закатывала глаза, но мне почему-то казалось, что Эйдену сейчас ещё вряд ли было бы интересно поднимать против меня восстание.
Эйден тихо сидел за маленьким столиком в углу палаты. Доктор Фостер присела к нему за стол, расположившись ровно напротив, и извлекла из сумки блокнот и ручку.
– Эйден, хочешь что-нибудь написать или нарисовать?
Я с любопытством наблюдала, как доктор Фостер положила блокнот с ручкой на стол и подтолкнула их к Эйдену. Я нервно потёрла одну руку другой, очень надеясь на то, что он возьмётся за ручку – если бы он только мог общаться с нами хоть как-то, пускай даже в самом ограниченном виде, это уже было бы что-то! Это было бы просто прекрасно!
Эйден вперил взгляд в блокнот, но и пальцем не пошевелил, не говоря о том, чтобы взять ручку в руку. Стоя между Робом и Джейком, я закусила нижнюю губу. Инспектор Стивенсон отбыл в участок, чтобы возобновить работу над делом, оставив нас на попечении двух сотрудников по связям с семьёй[9], которые остались ждать в коридоре, чтобы не создавать толкучку. Звали их Дениз и Маркус. Доктор Шаффер совершал обход во вверенном ему отделении: мы могли сколько угодно думать, что Эйден единственный ребёнок в мире, но это было далеко не так. Он даже не был единственным ребёнком в мире, на долю которого выпали подобные страдания.
– Как насчёт нарисовать нам что-нибудь интересное? – продолжила доктор Фостер. – Неважно, что – просто что в голову придёт.
Он не отрывал взгляда от ручки и бумаги, а я представила себе, будто он и правда хочет взять ручку. Я снова потёрла руки, надеясь и молясь, чтобы он сделал это. Он наклонился вперёд, и я стала клониться вперёд вместе с ним, едва не шагнув в направлении стола, но успела сдержаться и подалась назад, чтобы не лезть им на глаза. Кто угодно смутится, когда все вот так на него смотрят, но я всё равно никогда в жизни не позволила бы психологу остаться в палате с сыном без моего присутствия.
И тут вдруг он ловко и проворно схватил ручку и притянул блокнот к себе. Я выдохнула, только в этот момент осознав, что до этого стояла, затаив дыхание, и доктор Фостер посмотрела на меня с робкой, но оптимистической улыбкой. Может, Эйден в состоянии что-то написать? До похищения он был хорошо развит для своих шести, однако я понятия не имела, чему его учили и учили ли вообще в течение всего этого времени. Было ли у него там что почитать? Может, он даже вёл дневник… Я сжала веки и снова открыла глаза: Эйден что-то рисовал в блокноте.
Я посмотрела на Роба, потом на Джейка, грудная клетка у меня ходила ходуном. Это хорошо, это точно хорошо! Наконец-то шаг в нужном направлении! Но сколько ещё ждать, пока он сможет говорить… Пока сможет рассказать нам, что с ним случилось. Тогда мы найдём похитителя и засадим его за решётку – если, правда, я до этого его лично не придушу. Эх, если б не эти законы… Я тряхнула головой, отгоняя чёрные мысли, и только один вопрос продолжил мучать меня: а смогла бы я?
Пока Эйден водил ручкой по бумаге, я боролась с сильнейшим желанием подойти поближе и заглянуть через плечо, но нужно было дать Эйдену спокойно выразить свои чувства. Он носил внутри себя страшную историю, которую ему однажды придётся рассказать миру. Нельзя на него давить, думала я про себя.
Рука Эйдена двигалась всё медленнее, пока совсем не замерла. Я стояла недостаточно близко, чтобы увидеть, что он нарисовал, но я заметила, что он довольно быстро водил кулачком с зажатой в нём ручкой от одного края листа к другому.
– Прекрасно, Эйден! – сказала доктор Фостер, когда Эйден толкнул блокнот к ней. – Что же ты нарисовал? Это место, где ты был?
У меня замерло сердце, но на лице Эйдена не дрогнул ни один мускул: его выражение оставалось столь же спокойным и безучастным, как и всегда.
– Покажем твоей маме? – спросила доктор Фостер.
Он, конечно же, не ответил, но я всё равно шагнула к столу. С бледным как полотно лицом доктор Фостер вырвала лист из блокнота и показала его мне. Лист был почти полностью заполнен одинаковыми неряшливыми чёрными каракулями, сделанными яростно впивавшейся в бумагу ручкой.