Сергей Николаевич ГУМ: сцены у фонтана
Во времена моего детства (как и сейчас) в ГУМе бил фонтан и продавали вкусное мороженое в вафельных стаканчиках. Помню, всегда выбирал себе сливочное, и совсем не помню, чтобы мне в ГУМе что-нибудь покупали. К прилавкам было не подступиться. Толпы москвичей и гостей столицы с вдохновенными лицами носились по бесконечным переходам, лестницам, галереям. Они что-то искали, где-то отмечались, что-то выкрикивали требовательными голосами. Половину их слов я не понимал, как, впрочем, и логику перемещений по сложному, запутанному пространству, спроектированному Шуховым. Но больше всего я боялся потерять родителей. Это почему-то я запомнил очень точно, как и мамины слова: “Если потеряешься, иди к фонтану и жди нас там”.
При царе ГУМ и назывался иначе – Верхние торговые ряды. Построены они были не без тайного вызова на месте легендарного Московского торга, шумевшего здесь с древнейших времен, лишь для красоты сокрытого классическим фасадом Осипа Бове. То есть внутри это был самый что ни на есть азиатский базар, а снаружи – ампирные колонны, купол, портики да еще памятник Минину и Пожарскому у входа для подъема патриотического чувства. Эпоха надвигавшегося капитализма ни Бове, ни торг не пощадила. Все было снесено, и на месте копошащегося муравейника, едва прикрытого жестяными навесами и непрочными крышами, был возведен новенький, с иголочки, самый продвинутый и самый большой торговый пассаж Европы.
В сущности, это был идеальный город ненастоящей, несбыточной России, какой ее любили изображать придворные живописцы Прянишников и Маковский, какой ее видели в мечтах и наяву архитектор Шервуд и инженер Шухов. Наш ответ Западу, симбиоз официального “русского стиля” и новейших технологий. От одних только стеклянных, парящих в воздухе сводов можно было сойти с ума. А ведь там еще были товары. Да какие!
Сегодня одни их названия звучат как музыка сфер, как голос Шаляпина из древних недр граммофона. “О, если б навеки так было…” Шелковые и парчовые ткани братьев Сапожниковых, столовое серебро Ивана Хлебникова, фарфор Кузнецовых, кондитерская Абрикосовых, парфюмерия Анри Брокара…
От всего этого великолепия сегодня почти ничего не осталось. Только хрустальные флаконы из-под духов “Букет императрицы” да артезианская вода, по-прежнему бьющая как раз в том самом месте, где уже сто двадцать лет происходят разные любовные свидания и счастливые воссоединения, – у фонтана!
Как ни странно, начало советского периода ГУМа зафиксировано в 55-м томе полного собрания сочинений Ленина: “Предлагаю учредить МУМ, межведомственный универсальный магазин”, – наложил свою резолюцию вождь мирового пролетариата. Так бы мы и мумкали до сих пор, если бы в 1921 году МУМ не поменяли на ГУМ. У нового времени была четкая артикуляция и внятные установки: ГОЭЛРО, ГПУ, ГУМ. “Все, что требует желудок, тело или ум, – все человеку предоставляет ГУМ”. Или: “Нет места сомненью и думе – всё для женщины только в ГУМе”. И еще: “Нечего на цены плакаться – в ГУМ, комсомольцы, в ГУМ, рабфаковцы”. Эти рекламные слоганы Владимир Маяковский мог сочинять километрами, меряя шагами тесную столовую в Гендриковом переулке. Кстати, и сам поэт, и его привередливая муза Лиля Брик ГУМу предпочитали шопинг в Париже или Берлине.
Впрочем, уже в начале 30-х годов ГУМ как торговая точка перестал существовать. Всю первую линию занял сначала аппарат ЦИК, а затем – наркомат внутренних дел (НКВД). Историки до сих пор спорят, где находился кабинет Берии.
Место так и осталось засекречено, зато доподлинно установлено, что нынешний демонстрационный зал на третьем этаже регулярно использовался для траурных церемоний. По статусу их удостаивались не самые выдающиеся, но вполне заслуженные партийцы. Например, жена Сталина Надежда Аллилуева. Слухи о ее самоубийстве поползли по Москве сразу после роковых выстрелов 8 ноября 1932 года. Кто-то даже видел, как убитый горем вдовец целовал в губы покойницу и повторял: “Надя, Надя, что же ты наделала”. Но, похоже, все это из жанра “чаянья народные”.
Как известно, на похороны жены Сталин не пошел. И даже собственным детям Василию и Светлане запретил попрощаться с матерью. Потом неоднократно на заседаниях Политбюро поднимался вопрос о том, чтобы ГУМ вообще снести с лица земли. Но каждый раз что-то этому мешало – к явному неудовольствию Хозяина, который мрачнел при одном взгляде на здание, ставшее невольным свидетелем его самого большого поражения.
Впрочем, Парад Победы, которому суждено было пройти на фоне свежевыкрашенных гумовских стен, как будто уравновесит эти тягостные воспоминания, если и не примирив Сталина со зданием напротив Мавзолея, то, по крайней мере, отведя от него угрозу немедленного уничтожения.
А надо заметить, что ГУМ в те годы жил не только партийными похоронами и государственными праздниками, но и самой обычной трудовой жизнью, какой жила вся страна. С начала 20-х годов и вплоть до 1953-го, на третьем этаже 2-й и 3-й линий со стороны Ильинки размещались коммуналки, где из всех удобств цивилизации в распоряжении жильцов имелись только общественные туалеты ГУМа. И все бы так и тянулось еще долго-долго, как струйка воды, капающая из полузакрытого ржавого крана, если бы не Анастас Иванович Микоян, отвечавший за легкую промышленность в СССР. У этого человека были интуиция, вкус, размах и виртуозное умение обходить острые углы как в политике, так и в жизни. Дальше игнорировать сферу потребления было невозможно. Все-таки шел уже восьмой год после окончания великой войны. Уже вышла в свет кулинарная библия советских людей – “Книга о вкусной и здоровой пище”, а главный универмаг СССР все еще был закрыт. Не дело, товарищи!
И вот тогда, в самый разгар холодной войны, Микоян, не убоявшись обвинений в космополитизме, потребует от проектировщиков и поставщиков взять за образец именно американские универмаги с их крикливым изобилием, конвейерной системой и установкой на массовые вкусы.
Что и говорить, ГУМ 50-х потрясал масштабами. “Подвалы ГУМа вмещают 500 вагонов товаров. Среднедневная посещаемость – около 200 тысяч человек, а в отдельные дни это количество возрастает до 250 тысяч человек. За один год универмаг посетило 65 миллионов человек. Это примерно равно числу жителей Франции, Бельгии, Австрии и Греции, вместе взятых”, – радостно рапортовал первый директор ГУМа Владимир Каменев.
Всё, конечно, так! Только эта гигантомания не страховала от разного рода конфузов и досадных обломов. Например, как расстроил своих поклонников в СССР всеобщий любимец Жерар Филип, когда, скупив полсекции женского белья в ГУМе, развернул свою скандальную выставку в Париже! Мол, что можно ждать от страны, в которой женщины обречены носить такие панталоны и бюстгальтеры?
Или Симона Синьоре с Ивом Монтаном, не высказавшие ни малейшего энтузиазма при посещении знаменитой 100-й секции, и даже наоборот, недвусмысленно заявили Хрущеву, что ситуация с закрытыми распределителями и благами для партийной элиты только подрывает веру в идеи социализма и всеобщего равенства. Их довольно быстро вычеркнули из списков “друзей Советского Союза”.
Впрочем, это были лишь отдельные малоприятные эпизоды, ничего особенно не менявшие ни в жизни, ни в ассортименте ГУМа. К началу 60-х обнаружились проблемы куда серьезнее: вдруг стало ясно, что качественных товаров для этого бесперебойного конвейера катастрофически не хватает. И очень быстро из символа советского благоденствия ГУМ превращается в символ отечественного дефицита.
И снова на Политбюро поднимается вопрос, что хорошо бы его закрыть, а еще лучше – вообще снести. Потому что только одной очереди позволено находиться вблизи священных стен – в Мавзолей! Но по звону курантов на Спасской башне ровно в 8:00 утра темные толпы, караулившие этот миг на морозе по нескольку часов, начинали яростный штурм гумовских подъездов и прилавков, пугая ветхих кремлевских старцев и вызывая в их памяти страшные сцены из фильмов Эйзенштейна “Октябрь” или “Стачка”. Больше всего они боялись, что вместо ГУМа снесут их.
В начале 60-х ГУМ стал Меккой для приезжих. Москвичи там терялись. Помню, что мы с родителями вели себя в ГУМе как праздные туристы. Папа пытался что-то фотографировать, мама разглядывала унылые витрины с тем же выражением, с каким время от времени просматривала мой школьный дневник. Смесь отчаянья и смирения одновременно. Это же ее сын! Это же ее Родина! Куда деваться? Впрочем, на самом деле выход был. Отец работал за границей, и какое-то количество сиренево-голубых чеков Внешпосылторга, которые можно было отоварить в валютной “Березке”, скрашивали наше скромное советское бытие. Исполнив патриотический долг и приобщив единственного сына к реальной жизни, родители покидали главный универмаг Москвы, чтобы отправиться на Таганку или на улицу Ферсмана, где за закрытыми жалюзи шла своя тайная, неприметная, полусекретная жизнь, к которой гумовские очереди никакого отношения не имели. Там вообще не было очередей, зато было много, как я теперь понимаю, вполне добротного и качественного импорта. Мама примеряла, папа расплачивался, я скучал. Всё как обычно!
Я не задавал лишних вопросов. В моей семье это было не принято. Но мысль о некоторой несправедливости в устройстве мира была заложена именно в тот момент, когда папа загружал пластиковые пакеты из “Березки” в багажник своей новенькой “Волги” (77–54 МОЩ, до сих пор помню ее номер), а мама в своем французском пальто в стиль милитари усаживалась на свое законное место справа. Длилось это все недолго. Папа рано умер. “Волгу” пришлось продать, визиты в “Березку” стали гораздо реже, но и ГУМ в свете всех этих перемен так и не стал мне ближе.
Там по-прежнему было не протолкнуться. И всё те же темные толпы осаждали прилавки и протягивали руки, на бледных запястьях которых были написаны шариковой ручкой заветные номера. Как говорила одна моя подруга, “кто не стоял в этих очередях, тот не с нами”.
Но даже ради великой любви я не готов был тратить жизнь на поиски итальянских сапог на молнии, или часами караулить батники в облип на заклепках, или вести изнуряющую охоту за черным свитером-лапшой с высоким воротом. Зато я почти наизусть знал захватывающую сагу этих одиноких сражений в коридорах и на лестницах ГУМа.
Меня возбуждал победный блеск в любимых глазах, когда очередной трофей извлекался из недр картонной коробки и комната оглашалась счастливыми воплями: “Мой размер! Мой!” “За это можно всё отдать!” – как пела в то время по телевизору еще молодая Алла Пугачева, простирая к нам свои тонкие руки. И мы отдавали и отдавались без всяких сожалений и комплексов.
Так вышло, что какое-то время я работал в непосредственной близости с ГУМом. Просто дверь в дверь, окно в окно. Проезд Сапунова, отделение драматургии ВААП[1]. Высокая лестница вела в тесные комнаты, заставленные сверху донизу пачками с пьесами советских драматургов, которые отсюда рассылались по всем театрам нашей необъятной Родины. Уже за версту от всего этого пахло театральной пылью, от которой я задыхался. “Кому это надо? – думал я, с тоской погружаясь в чтение очередного опуса, отпечатанного, как и сто лет назад, на линотипе. – И кто это все будет играть? И кто это будет ставить?”
Но кто-то ставил, и кто-то играл. А кто-то, отчаявшись достать что-то приличное, шел в ГУМ. Какое-то время даже считалось чем-то вроде хорошего тона ходить во всем советском. Какие-нибудь войлочные ботинки на молнии под названием “Прощай, молодость” или тяжелые башмаки для турпоходов на высокой шнуровке. Впервые я увидел их на будущем главном летописце русского рока Артемии Троицком, пришедшем наниматься на работу в ВААП. Тогда подумал: “Какой стильный парень!” Но познакомиться ближе не удалось. Тёму к нам не взяли. Режимное предприятие.
“И потом, вы видели его башмаки?” – буравя меня глазами, спросила завотделом кадров Клавдия Дмитриевна. Видел, но что делать? С обувью-то нынче засада, мадам.
Или серое пальто из букле в любую погоду с октября по апрель на Володе Мирзоеве, будущем знаменитом режиссере, а тогда моем заместителе в журнале “Советский театр”. Никогда не забуду, как мы шли вдвоем по Красной площади, медленно падал снег, красиво оседая на его пальто и уже седоватой бороде. А я все говорил и говорил, что при нашей жизни ничего здесь не изменится. Что надо валить из этого пыльного мавзолея, как бы уютно мы себя ни чувствовали, забаррикадировавшись от всего мира завалами никому не нужных пьес.
А молчаливый Володя все слушал меня и слушал, а потом вдруг, остановившись прямо напротив центрального входа в ГУМ, сказал очень серьезно и строго: “Они (презрительный кивок в сторону Кремлевской стены) все очень старые и больные. Вот увидишь, скоро мы будем жить в другой стране”.
И он оказался прав. Вначале они все умерли. Причем один за другим. Каждый раз это означало, что на ГУМ нацепляли траурные флаги, проезд Сапунова закрывали, можно не ходить на работу. Ура! С покойниками в Колонном зале прощались только за отгулы. Как мрачно шутила Людмила Петрушевская: “На Красную площадь теперь можно абонемент покупать, как в Консерваторию”.
Но через полгода звуки траурного марша Шопена стихли окончательно, и полились другие мелодии, где ключевыми стали такие слова, как “обновление”, “перестройка”, “гласность”. Вы еще помните, что они значили? Из всех этих новых слов и звуков в памяти остался только уверенный стук женских каблучков по брусчатке Красной площади. Раиса Максимовна, всесоюзная царица, главная героиня 80-х годов. Ее элегантное каракулевое манто, так эффектно выделявшееся на сером фоне кремлевской элиты, на самом деле стало символом новой горбачевской весны. Конечно, похожий каракуль водился в гардеробе и других высокопоставленных дам, имевших доступ к закрытой 100-й секции ГУМа (сотка!). Но чтобы вот так, без ханжеских стеснений, взять и назваться “первой леди”, с умным видом заседать в разных президиумах или под ручку с главою партии и государства спускаться по трапу – такого в новейшей истории не было никогда.
И выглядела она лучше многих, и разговор могла поддержать, и одевалась без вызова, но соответственно своему рангу. Но, увы, эта неутомимая деятельность по улучшению имиджа советской власти в глазах обалдевшего Запада и даже привоз грандиозной выставки из трехсот платьев Ив Сен-Лорана никак не отражались на ассортименте ГУМа. Напротив, его ширпотреб день ото дня становился все более убогим и безнадежным, как и жизнь вокруг.
Я даже представить не могу, что там было делать? Кроме янтарных бус из отделившейся Латвии и деревянных яиц с ликами Николая II, Горбачева и Ельцина, кажется, уже не продавалось ничего. Впрочем, и сувенирные лавочки тоже вскоре закрылись. Туристов не было никаких и ниоткуда! Бо́льшая часть галерей ГУМа вообще не работала. А по лицам тех продавцов, что работали, можно было легко догадаться, что им просто негде ночевать.
Лишь время от времени кто-то боязливо забегал поменять свои доллары. Курс был нормальный. Обменники процветали. И еще на 1-й линии вдруг открылась “Галери Лафайет”, а точнее, скромная торговая точка по реализации каких-то безнадежных стоков под пышным французским названием. Но почему-то ее присутствие обнадеживало как некий знак нашей все еще принадлежности к мировому ширпотребу, а значит, и мировой цивилизации.
Мне кажется, маркетологи явно недооценивают психотерапевтический эффект, который способны оказывать своими буковками знаменитые бренды на травмированное подсознание граждан, готовых из последних сил цепляться за какие-то вечные ценности. ГУМ оставался одним из таких “брендов навсегда”, нашей “старой песней о главном”. Чтобы ее исполнить, в 90-е годы требовался не только сильный голос, но и мощный оркестр, и дружный хор, и модные аранжировки. Надо было все это отчистить, отмыть, отскоблить от постсоветской депрессии, чтобы все засверкало, запело, заулыбалось электрическими лампочками, закружилось в хороводе беспрерывного шопинга, дегустаций, презентаций, дефиле.
А уж когда каток залили прямо на Красной площади у стен “древнего Кремля”, стало ясно, что вот она, новая жизнь, едет к нам в объятия на своих коньках. Несколько сотен рублей за вход. Заплатил и вперед!
– А вы знаете, когда было принято постановление о возобновлении работы ГУМа? – однажды спросил меня его владелец Михаил Куснирович с интонацией строгого экзаменатора.
Я неуверенно мотнул головой.
– 23 марта 1953 года! – торжественно объявил он.
– То есть уже через восемнадцать дней после смерти Сталина.
– Ну да!
– Почти как у Шекспира в “Гамлете”: “И башмаков еще не износив, в которых шла за гробом мужа…”, Политбюро ринулось открывать Главный Универмаг Москвы.
– Получается, что так.
Вообще, в воздухе ГУМа, несмотря на обилие разных приятных ароматов, несущихся из Articoli и “Гастронома № 1”, есть что-то необъяснимо шекспировское. Здесь как-то по-особенному ощущаешь масштаб нашей истории и тех перемен, свидетелями (а кто-то даже и участниками) которых мы стали.
…Из окон директорского кабинета все видно как на ладони: и Мавзолей, и “звезды алые Кремля”, и только что залитый, новенький, с иголочки, каток. Все это можно разглядывать, примостившись на подоконнике, бесконечно, как один захватывающий спектакль, где один герой сменяет другого, то на коне, то в правительственном ЗИЛе.
Где кочуют толпы миманса, состоящие на 90 % из “гостей столицы”, где основные декорации остаются неизменными на протяжении уже ста двадцати лет, но при этом каждая новая эпоха придумывает для них свой дизайн.
Сегодняшнее время упорно насаждает ретростиль в духе 60–70-х годов прошлого века. И в этом нет ничего удивительного. Ностальгия – самый устойчивый тренд двух последних десятилетий. Мы перебираем былые моды, роемся в подшивках старых журналов, узнаем неизвестные подробности из жизни кумиров детства и юности. В этом контексте ГУМ по-прежнему воспринимается как вечный символ благоденствия и несбыточного счастья.
И никаких очередей. И вкус у сливочного мороженого такой же, как в детстве. Только вот к фонтану бежать необязательно. Все равно там никто уже не ждет.